Золотой меч Скилура

                                                                              глава 1

       Кричала ночная птица…

       Приближалось время наступления прохлады, делящее южную ночь пополам, но ещё дышала парким теплом окрестная холмистая степь, всосавшая в провальный лог усталый арьергард несметного сарматского войска.
       Была ровно полночь, когда последний воин этого тмотёмного скопища людей, коней, быков и повозок миновал то место, на которое ещё в полдень ступил первый.

       Долгие дни безостановочного пути вконец измотали людей и животных, и нужен был повальный привал, чтобы упасть, вытянуться, умереть, наконец, только бы дать возможность утихомириться крови, которой становилось тесно в разгорячённом жарой и движением теле. Кровь горела и билась внутри; и от этого кровавого буйства витал толчкообразный шум в ушах; и перед глазами летали косматые мушки; и ныли свинцово отяжелевшие ноги; и каждый шаг пронизывал дрожью хребет и отдавался болью в затылке.

       Царь сарматов был молод, но опытен и храбр. Он знал: долго натянутый лук теряет боевые качества, и потому приказ о привале стрелой пролетел над тучным войском, и оно, ободрённое предвкушением близкого отдыха, задвигалось оживлённее, затрусило, бряцая амуницией.

       И вот оно лежит перед ним недвижное, и только дикий свистящий храп людской и конский стоит в спёртом уже воздухе, да обильные испарения от разгорячённых тел, соприкасаясь со стремительно падающей с высот ночной прохладой, рождают ленивый парок, сползающий на дно оврага.

       Гигантский лог, похожий на глубокую чашу, на редкость удачное укрытие: редколесье и мелкий кустарник на его отлогих склонах – надёжная маскировка; а ещё не выгоревшая под палящим солнцем трава – хороший корм изголодавшейся скотине.

       Всё мертво, лишь в высоком небе искрятся звёзды да по дну оврага змеится, как полоз, зловонный ручей людских и скотских фекалий, отливающий в свете луны луженой медью.

       Царь зол.
       Настороженные рабыни, словно нахохлившиеся от внезапного холода весенние пташки, припав, друг к дружке, ютятся в дальнем углу шатра.
       Царь хлопнул в ладоши, и высокий трепещущий свод торопливо заполнила угодливая музыка. Рабыни-танцовщицы вспорхнули, расцветили пространство летучими кисейными шалями – всё задвигалось, запело. Запахло благовониями. Потеплело.

       Царь поманил к себе одну из танцовщиц, и когда та приблизилась, завалил её на подушки. И заглянул ей в глаза. В них не было ничего, кроме покорности и страха.
       Ах, эта покорность! Что заставляет людей чувствовать себя рабами? Только ли боязнь за свою жизнь? Он, царь, всесилен. И трепещут перед ним все. И ползают на четвереньках, не поднимая покорной головы. Только царь скифов – грязный раб в белых одеждах, презренный, но дерзкий Скилур не желает покориться ему, признать его власть над собой. Гордыня обуяла нечестивца. Несчастный безумец возомнил себя царём жалкого клочка бесплодной скальной земли, с одной стороны продуваемого степными ветрами, с другой сотрясаемого разгневанным морем.

       Сармат хлопнул в ладоши. Запнулась на полузвуке музыка. Опали цветистые шали, и танцовщицы, пятясь, выскользнули из шатра.
       Шатёр опустел.

       Рабыня лежала на подушках и покорно ждала своей участи. Если царь воспользуется ею, то в недалёком будущем её отдадут в жены какому-нибудь знатному воину – в знак признания царём его заслуг в ратном деле. Тот, правда, в порыве слепой ярости может рассечь её мечом, но даже это лучше, чем изнывать в гареме или однажды быть отданной на растерзание львам за малейшую провинность.
       Царь сказал вдруг:
       -Мои полководцы чванливы и глупы, а советники коварны и лживы. Я не могу навязать бой твоему царю Скилуру. Я гоняюсь за ним по бескрайней степи, доводя до полного изнеможения своё храброе войско. Но каждый раз я вижу только пышный хвост его лошади, заметающий следы стоянок. И снова всё повторяется. Я в отчаянии…
       -Я утешу тебя, о повелитель! Но уши рабыни не должны слышать такие речи…
       -А я не могу молчать. Мне надо выговориться. Излить накопившуюся жёлчь. Я никому не должен это говорить, чтобы не прослыть посмешищем. Выслушав меня, ты умрёшь, и всё услышанное унесёшь в могилу.
       Холод сковал лёгкое тело рабыни.
       -Ты молчишь. Ничего не просишь…
       -Я прошу у богов долгой жизни тебе, о царь!
       -Вздор! И ты не боишься умереть?
       -Моя жизнь лишь песчинка в поднебесной, тогда как твоя – сама поднебесная.

       Царь оставил лесть без внимания, но (в который раз!) отметил про себя недюжинный ум и знатное воспитание пленницы. Убийственно красивая, стройная и лёгкая, она постоянно будила воображение сармата, но была скифянкой, а он люто ненавидел всё скифское. И царь продолжил:
       -Этот мерзкий пастух и царь пастухов, именует себя царём скифов, а прячется по логам, как трусливый заяц. Он увлекает меня всё дальше в дикую степь, где ни воды, ни пищи, а только солнце и ветер, и пыль, и парящее над степью марево, постоянно вызывающее непреодолимое чувство жажды. Войско моё устало. Запасы воды и пищи на исходе. И вера в победу призрачна. Что за народ твои скифы? Что за человек твой царь? Правда ли, что у стен Неаполя Скифского течёт река Салгир, которая прячет свои воды в песок, если враг становится осадой у скифской столицы? Правда ли, что у твоего царя золотой меч, и когда в бою устаёт его рука, меч сам без устали разит вражеских воинов? А ещё мне донесли, что в скифских землях о нас, сарматах, слагают легенды. Так ли это?
       Рабыня кивнула. Царь выжидательно посмотрел на неё.
       -Обещай мне, о царь, что, выслушав легенду, ты не причинишь мне зла.
       -Говори, дерзкая!
       Рабыня встала. Выпрямилась. Глядя поверх головы сармата, заговорила:

       «Сарматский царь был грозен и могуч. Был так могуч, по правде говоря, что над холмами даже солнца луч вставал по воле этого царя. И белый день он ввергнуть мог во тьму одним лишь выражением лица. Подвластно было в мире всё ему – такой он был всесильный, этот царь! И вот однажды он взмахнул рукой, ужалил плетью резвого коня, и скифское селенье за рекой вмиг превратил в гудящий столб огня. Где бог добра молчание хранил, там демон зла в кровавый рог трубил: царь всё кочевье в клочья изрубил и одного лишь юношу – пленил.
       И снова вброд он реку перешёл, но под шуршащим пологом шатра, привычный сон к нему уже не шёл… Царь в нетерпении дожил до утра. А утром, как того и ожидал, взглянул, шатра откинув бахрому, и юношу другого увидал, через реку спешащего к нему. В то время как сармат творил набег, как злобный пёс, сорвавшийся с цепи, тот юноша сайгаков резвый бег, охотясь, в дикой укрощал степи. О дружбе скифских юношей молва, легендой став, ходила за моря, затмила славу самого царя… И понял царь, что это – не слова.
       -Я вижу, что достойны вы молвы, но, может, ты того не сознаёшь – не жаль тебе столь юной головы, что ты её за друга отдаёшь?
       Но скиф, румянцем юности горя, вопрос царя лишь жестом отстранил и даже глаз не поднял на царя, а только ниже голову склонил…
       -Ответа мне не надо твоего. Ты смел и дерзок ты не по годам. А друг твой здесь, я не убил его. Тебе я друга твоего отдам.
       Потом ещё помедлил и сказал:
       -И жизнь твою за друга не возьму. Я за него возьму твои… глаза: слепой не нужен будешь ты ему.

       Скиф был ослеплен и поставлен в круг. С надеждой руки выбросил вперёд…
       -Ну-у-у!? – царь захохотал. – Ну, где твой друг? Пусть он тебя, безглазого, берёт…
       Слепой мальчишка шаг, другой шагнул – ногами неуверенно ступал – и вдруг руками белыми взмахнул, на крови поскользнулся и… упал.

       И застонал сарматов дикий круг. Трусливо сник, почувствовав беду.
       А юноше, освобождённый друг кричал:
       -Мужайся, я к тебе иду!
       -Стой! – крикнул царь. – Велю тебе!!
       -?..
       -Молю… скажи здесь всем, что ваша дружба – блажь. Не то тебе я руки отрублю, в тот миг, когда ты другу их подашь.
       Не спи, людская боль! Не спи. Не спи… Восстань, душа, при виде этих мук: два юноши уходят по степи – один безглазый, а другой без рук. Отныне горе общее у них, как общи хлеб и горькое вино. Одни глаза и руки на двоих. И два огромных сердца – как одно.

       А грозный царь, гордыней обуян, слеп от безумства и от крови пьян, в какой-то день в неправедном бою, бесславную, он примет смерть свою…»

       Рабыня умолкла…
       Молчал и царь, осовело на неё, глядя…
       -Что заставило тебя преодолеть свой страх, дерзкая?
       -Желание умереть свободной.
       -Ты умрёшь… в муках.
       Царь вызвал стражу.
       -Убейте эту дерзкую тварь!
       -Нееет! Выслушай меня, о повелитель! – взмолилась рабыня.
       Царь поднял руку.
       -Пусть все уйдут, – рабыню пронимала дрожь. 
       Царь подал знак.
       -Обещай сохранить мне жизнь, и я помогу тебе вызвать на бой Скилура.
       -Говори!
       -Ты должен разорить и разграбить скифские курганы – могилы его предков.
       Сармата прошиб пот от мысли о таком вероломстве. Глаза его вспучились, кроваво задымились.
       -Предчувствие близкой смерти укрепило твой дух, но лишило тебя разума, несчастная, – с сожалением сказал он, – я не воюю с мёртвыми.
       -Но у тебя нет выбора. Вернувшись без боя, ты покроешь себя позором. Тебя станут презирать твои же подданные.
       Царь отвернулся и хлопнул в ладоши.
       -Ты не можешь меня убить! – вскричала рабыня. Её сотрясал озноб. – Ты дал мне слово!
       -Если бы я дал тебе лошадь, ты смогла бы взять её под уздцы…

       Рабыня застонала и забилась в истерике…

       Гонец, посланный к царю скифов с уведомлением о намерении сарматов надругаться над могилами его предков, не вернулся. Царь сарматов провёл ночь без сна, а утром, услышав воинственный клич, вышел из шатра.

       Перед ним в боевом порядке стояло скифское войско. Впереди, гарцуя на смолистом скакуне, весь в ослепительно белых одеждах привстал на стременах скифский царь Скилур, неутомимый и грозный воитель. Над его головой, в ярких утренних лучах горячего степного солнца, угрожающе сверкал короткий меч-акинак – золотой меч Скилура.