глава двенадцатая
Об испепеляющих душу незадачливого милицейского начальника
муках ревности и О загадочном исчезновении его любимой супруги
Капитан Тарарушкин лёг в постель в плохом настроении. События прошедшего дня не выходили у него из головы, не давали покоя. Едва намечающуюся, однако, уже достаточно заметную на макушке бравого офицера тонзуру, настойчиво долбил дятел досады, а праведную душу чувствительно сосал толстый розовотелый червь сомнения.
Над широкой кроватью, на мягком ворсистом ковре, сменившем – по случаю переезда на городскую квартиру – клеёнчатый с лебедями и русалками, в лоснящейся, свежепахнущей хромовой кожей кобуре, висело табельное оружие. Взгляд иссушенного ревностью, изъязвлённого чувством собственной неполноценности в части мужских достоинств, (как их привыкли толковать женщины), то и дело задерживался на оружии, рождая страшные мысли. «Решено: я вывезу её за город и…»
Дятел задолбил в тонзуру чаще, стал стучать в темя, в виски, в затылок…
Обильно надушенное и напомаженное тело жены лежало рядом и покорно ждало своей обычной участи. Тарарушкин, скрежеща мраморными зубами, уже в третий раз стаскивал тяжёлую махровую простынь, оголяя обнажённую супругу, в надежде отыскать на её теле следы коварной измены. Предполагающая благие намерения мужа, женщина волнительно дышала. Её, словно вываянная великим флорентинцем, беломраморная фигура призывно возвышалась на белоснежнейшей постели. Алые щёки её пылали. Увлажнялись полные губы. Она часто облизывала их лопастым розовым языком, словно мучимая жаждой, которую способен был утолить лишь неиссякаемый источник наслаждений. Бедная женщина не подозревала, какие проблемы мучают её мужа, ставшего вдруг таким странным, но по-прежнему горячо ею любимым. А Тарарушкин снова и снова ощупывал на теле супружницы родинки, «мушки» и бородавочки; на её умопомрачительных выпуклостях, дольше обычного задерживал искромётный взгляд. Удивлённая до крайности таким непривычным поведением мужа, супружница грешным делом подумала: не завёл ли муж втайне от неё городскую развратницу, и не научила ли она её бедного порядочного Тарарушкина разным непристойностям, о которых она частью слыхала, а частью догадывалась. Когда же и эти предположения не находили подтверждения в продолжающемся странном поведении мужа, она натягивала до подбородка, настойчиво стаскиваемую с неё простынь, вздохи её переходили во всхлипывания…
Только теперь, когда все достоинства его супруги разглядел и оценил другой, Тарарушкин наконец понял, каким сокровищем он обладал. Но мысль о том, что всем этим, наряду с ним, пользуется ещё кто-то, была для него невыносимой. Измена жены причиняла ему почти физическую боль и страдания, которые, чем дальше, тем становились невыносимее. Ему вдруг захотелось схватить жену в охапку и… «затерзать» её в своих объятиях. И дать ей столько ласк, чтобы она умерла от их обилия. Но… он представил себе, как то же проделывает с нею тот, другой, и всё в нём оборвалось.
Взгляд его снова задержался на кобуре с пистолетом. Ужасная мысль обожгла его, как будто он упал в кастрюлю с кипятком, с высоты пятиэтажного дома. Нет, нет… героем он не был – убить, пусть и кровного обидчика, но занимающего такой высокий государственный пост, он был просто не в состоянии: слишком велико бремя ответственности перед обществом, которое постоянно растило и постоянно ощущало острый дефицит руководящих кадров такого высокого ранга.
И доморощенный Отелло снова – в который раз! – стащил с беззащитного тела жены махровую простынь… взял подушку... и… пошёл спать на кухню. Махровая простынь, словно королевская мантия, торжественно тащилась за ним по полу.
Когда, истерзанный душевной болью, Тарарушкин наконец уснул, сон его оказался крайне беспокойным и непродолжительным. Ему снились кошмары. Конечно же, в первую очередь ему приснился самый большой областной начальник, который дразнился, безобразно оттопыривая уши, которые были вроде бы и не совсем уши: странного размера, ворсистые и сильно вытянутые кверху. При этом начальник издавал, опять же, странные балаболящие звуки и показывал язык, который был вроде бы и не совсем язык, а… стыдно и выговорить-то такое порядочному человеку. Наконец ему приснилась его супружница и её сверх пышная грудь, явно напоминающая два шлема средневековых русских ратников. Только там, где определено природой быть соскам, совсем недвусмысленно подмигивали ему два бесстыжих коричневых глаза.
Тарарушкин проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, готовым тут же выпрыгнуть из тесной груди и разорваться на части...
На ночном столике настойчиво звонил телефон:
-Капитан Тарарушкин слушает!
-Товарищ капитан, на тринадцатом километре Галагановского шоссе в чёрной «волге» 02-75 КИЕ обнаружено тело женщины. Я послал за вами машину. – торопливо докладывал бравый старлей.
В возбуждённом мозгу Тарарушкина молнией мелькнула мысль… Грохоча и спотыкаясь, он влетел в спальню. Жены в постели не было. Не было её и во всей квартире, которую он осмотрел пристальнее, нежели до этого осматривал места преступлений, будучи исполнительным участковым. Сорвав со стены табельное оружие, застёгиваясь на ходу, Тарарушкин выбежал из дома.
Мотор долго не заводился. Тарарушкин нервничал и грозился лишить водителя премиальных. Тот стал обиженно объяснять, что это, дескать, не его вина, что аккумулятор давно требует замены, а старшина все новые «запы» тащит для личной машины.
Тарарушкина прорвало, и он стал, как на митинге говорить о том, что:
-только в Стране Дураков один литр 66-го бензина стоит дешевле одного стакана газированной воды с сиропом;
-ввиду постоянного дефицита противозачаточных средств, радость от быстрого прироста населения омрачается его невысокими качественными кондициями;
-порядочному человеку нет никакой возможности вдоволь посидеть на унитазе, потому что какой-то безмозглый дурак и сексуальный извращенец совместил в его городской квартире туалет с ванной;
-кубатура современных квартир так мала, что боишься лишний раз испортить воздух, дабы самому же, задыхаясь, не упасть в обморок…
-Как же, как же: в город он меня взял… – перекрывая повизгивания стартера, тупо гудел Тарарушкин. – Он меня, видите ли, осчастливил. Да у меня в рай-центре особняк – конём играй: туалет просторный – гостей принимать можно, комнаты огромные – и воздуха в них столько, что всей семьёй за сутки не испортишь…
Мотор, наконец, завёлся. Машина задёргалась и толчкообразно сдвинулась с места.
-Тело видел?
-Вот как вас сейчас.
-Красивая?
-Как богиня!
-Как зовут?
-Товарищ капитан…
-Она что – совсем мёртвая?
Милицейская рация в легендарном «бобике» зашкварчала, как мокрая рыба на разогретой сковородке. От неожиданности Тарарушкин отпрянул, словно опасаясь, что с рации, как с шипящей сковородки начнут разлетаться масляные брызги. Рация сообщила, что начальнику горотдела милиции капитану Тарарушкину необходимо срочно явиться в кабинет первого секретаря обкома. Растерянный водитель вопросительно посмотрел на капитана.
-В обком! – резко изменившимся голосом решительно скомандовал Тарарушкин.
«Белый дом», как двусмысленно называли свой обком горожане, был действительно белым. Облицованное инкерманской плиткой невысокое грузное строение поражало аскетизмом и раздражало убогостью творческой фантазии. Здание даже чуточку напоминало крематорий, и, по высказыванию одного из наиболее известных в то время диссидентов, справедливо выдворенных из страны, было местом, где «на пепел и прах сжигались высокие мысли и живые страсти» - конец цитаты. А ещё этот самый диссидент называл – уже будучи за границей, разумеется, – всю нашу счастливую необъятную страну, одну шестую часть суши земного шара «цитаделью самоупоения и маразма, насквозь коррумпированных, тупых и бездушных чиновников, обдирающих «как липку» простых честных тружеников» - конец цитаты.
Ещё задолго до того как войти в кабинет, Тарарушкин представил себе, как будет выглядеть его встреча с хозяином этого кабинета: ведь если для всех этот человек был государственным деятелем, для рядового гражданина, капитана Тарарушкина, он был банальным соблазнителем его родной жены, его единственной горячо любимой Любови Павловны.
План созрел молниеносно:
«…Тарарушкин войдёт в кабинет коварного соблазнителя. Встанет у двери, расставив ноги так, как учил его инструктор по стрельбе из табельного оружия, решительно достанет это самое оружие из лакированной кобуры и громко скажет:
-Здравствуйте!
-Добрый день, – приветливо ответит хозяин кабинета. И ещё приветливее, – проходите, присаживайтесь, пожалуйста.
-Спасибо. – ответит приятно удивлённый такой редкой любезностью такого крупного начальника Тарарушкин. – Вызывали?
-Приглашал.
И любезный взаимный обмен улыбками.
-Хочу спросить вас, как непосредственного стража порядка, что нужно предпринять, чтобы в нашей стране улучшить этот самый порядок и, естественно, повысить тем самым уровень жизни и безопасность наших сограждан. – обязательно спросит первый секретарь обкома.
И Тарарушкин, сидя по стойке «смирно», обязательно ответит:
-нужно продавать литр 66-го бензина по цене бутылки водки; резко и качественно увеличить количество и, желательно, размеры презервативов; перестать совмещать туалеты с ванными и поднять потолки в жилых помещениях до, как минимум, трёх метров.
-Государственный подход! – восторженно заметит секретарь. – Ваша фамилия…
«Наградят!» - мелькнуло в воспалённом мозгу Тарарушкина…»
"Тарарушкин! – более чем приятный голос миловидной молоденькой секретарши вернул «перезамечтавшегося» капитана на грешную землю. – Можете войти".
Тарарушкин расстегнул кобуру, загнал патрон в патронник и решительно шагнул навстречу своей судьбе, в кабинет самого большого областного начальника.
"Капитан Тарарушкин? Проходите, пожалуйста", – вежливо пригласил тот.
О Боже!
Мысли несчастного капитана бешено завертелись, как коровье молоко в колхозном сепараторе: это был совсем НЕ ТОТ голос – совсем, совсем НЕ ТОТ, который он слышал в телефонной трубке в своём кабинете…
Тарарушкин «офонарел». Теперь он почти физически, всей поверхностью собственной кожи с которой ещё не успел сойти крымский загар, почувствовал полную необоснованность всех своих подозрений, дичайшую глупость, порождённых болезненной фантазией предположений – всю полную и окончательную несостоятельность своего положения. Ослеплённый первобытным чувством ревности, он совсем забыл всё, чему учили его в столичной милицейской школе, где он считался – считался! – круглым отличником. И моложавый генерал, успешно
