Это случилось уже в далеком году... Совсем еще молодой Мишенька. И надо же было так ему напиться с друзьями в тот вечер. Вместо того, чтобы пойти к себе домой на Петровку, направился он в сквер Большого театра и стал гонять мужиков нетрадиционной сексуальной ориентации, даже кому-то кулаком по физиономии засветил. И только потом, весьма довольный проведенным временем, повернул в сторону дома, где его ждала мать, уже глубоко пораженная неизлечимой болезнью, и младшая сестренка.
Но не удержался Миша, помочился на клеть с арбузами недалеко от дома, где его и задержали бдительные милицейские ребята, заприметив справляющего нужду парня. А там и театральный скверик всплыл. Человек, которого он ударил, оказался преподаватель итальянского языка в военном училище. Он обратился в милицию и выдал полное описание внешности хулигана. По этим приметам Мишеньку и опознали. Нашлись и свидетели его подвигов. Завели дело.
И получил Миша свой первый срок. Но по малолетству попал в исправительную колонию для несовершеннолетних. Что и говорить - место паскудное. Но Миша, парень ершистый и драчливый, умевший за себя постоять, хотя умишком и не богатый, там прижился и особых сложностей, в отличии от многих других, не испытывал. И даже кое-как закончил там школу.
Через два года Миша освободился. Но на воле долго не задержался. Связался с воровской компанией, нашелся и "учитель". Ученик оказался способный. И скоро уже воровал сам, без поддержки, срезал котлы, снимал цепочки, ловко лезвием резал карманы, щупал на толкучке "богатеньких" спекулянтов. Побывал и на воровских сходках, многое узнал о ворах с которыми сталкивался - клички, кто и за что сидел, когда вышел, о побегах из лагерей, почерпнул и много другой полезной для себя информации.
А спалился он на мелочевке. Однажды его застукали, когда он вытаскивал из сумочки трехрублевые женские чулки. Вот так и стал рецидивистом Мишенька. И срок на этот раз был серьезнее - пять лет определили ему. Вот так-то аукнулись ему чулочки женские. Теперь его уже отправили в Архангельскую область, поближе к Белому морю.
Как же неуютно себя он там чувствовал! Особенно зимой, в палатке, со всех сторон продуваемой холодными ветрами. Да и вкалывать пришлось, как негру на плантации. И если поначалу он держался независимо от воровской масти, но потом не сдюжил, сдался, пошел в отказ. С администрацией не ладил, за что не раз был наказан.
Но выдержал, не прогнулся, отсидел от звонка до звонка. А когда срок кончился и очутился он на воле, палаточная жизнь и сказалась, - целый букет болезней заставил его проваляться не один месяц по больницам. То ли врачи попались хорошие, то ли молодость свое взяла, но оправился Михаил, восстановил силы. Можно было приниматься за дела по-новой.
Уже стал он не Мишенькой, а настоящим мужиком, многие даже Михаилом Ивановичем называли. И кликуху он имел в определенных кругах. Некрасивое погоняло - Арбуз - в память о былом прегрешении. Но уж какое прозвище дали, и Михаил привык, не обижался. У других и похуже были.
Но ждала, ждала его не протопленная камера, ждал карцер, ждал столыпинский вагон, чтобы отвезти в места заключения. И не смог Михаил Иванович противиться этому нетерпеливому зову.
А тут и мать умерла. Последние годы она тяжело болела и знала, что вот-вот умрет. И ничего уже было нельзя поделать. Болезнь взяла свое. Подросла сестра, и вдруг, неожиданно, совсем еще юная, вышла замуж за какого-то инженера. Но вроде жили хорошо и Михаил в их жизнь не лез. И хотя последние годы он не очень-то знался со своими близкими, но все-равно смерть матери глубоко поразила его.
На какое-то время он замкнулся в себе, стал мрачным и раздражительным, много пил, с сестрой почти не общался, и муже ее совершенно ему не нравился. Но время берет свое, все задергивает пеленой забвения. Отпустило и Михаила, да и на дело позвали. Если получится удачно его провернуть, то все оказались бы в шоколаде.
Но удача на этот раз отвернулась. Хоть и завалили они одного инкассатора, но до денег добраться не успели. Стали валить их. Михаил уцелел. Но лучше бы его тоже пришили, как корешей.
В спецкамере, куда его поместили, Мишу Пояркова не жалели. Да он и сам понимал - цацкаться с ним не будут. Ему ломали грудную клетку, били резиновыми дубинками, уродовали почем зря. И еще долго он не мог вздохнуть без боли. Головокружение и тошнота стали нормой, как и изматывающая боль в отбитых почках.
Дали ему тринадцать лет. Очередное место лишения свободы Михаилу не понравилось. Не нравились ему крепкие и долгие зимние морозы, работа на открытом воздухе, не нравилось валить деревья, обдирать с них кору, не нравился низенький бетонный карцер с маленьким зарешеченным окошком - и где он был частым гостем, поскольку нрава был буйного, и нередко попадал в разные переделки. Впрочем, карцер никому не нравится, - на то он и карцер. Холод и голод стали постоянными его спутниками. Не нравился ему и начальник отряда. Не нравилось и все лагерное начальство. Но здесь это было взаимно. Начальникам Миша тоже категорически не нравился.
А по ночам ему снились детские годы. Вот он идет с мамой за пирожными, - как редко это случалось! Бабушка ведет его за руку к рядом живущей дочери, а он упирается, ревет не переставая. А вот он сидит под столом, дуется на всех за то, что ему не разрешили вместе с другими одноклассниками плыть на пароходе, потому что он отказался тепло одеваться. Картинки сменялись одна за другой.
И сколько друзей - и по двору и школьных! Двор был большой, всем хватало места - и карапузам, и подросткам, и ребятам постарше. Рядом каток. Зимними вечерами под музыку из репродуктора так славно было кататься. А в воскресенье на катке целое столпотворение. И мама тоже на коньках, бережно его поддерживает...
Бесконечные игры допоздна. Татары, евреи, русские, цыгане - все перемешалось. Да, жили бедно. но дружно. Даже школа, и та теперь вспоминалась с ностальгией. Учителя, девочки, которые нравились... Где они теперь его бывшие друзья и подруги, вспоминают ли иногда его, или напрочь забыли и живут своей жизнью, в которой ему нет места.
Миша вздыхает, ворочается, сон бежит от него. Но он сам выбрал свою судьбу, свою дорогу, - по ней ему теперь и идти до конца.
А вскоре осужденный Михаил Поярков выбил глаз у другого осужденного, выбил за лишнюю пайку хлеба. Да мало ли из-за чего в тюрьме случаются драки. Не хотел он этого, но так случилось. Еще несколько лет добавили ему. "Не умрешь ты своей смертью", - сказал ему адвокат, вперив в Мишу колючие и бесцветные маленькие глазки на обрюзгшем одутловатом лице. И вздохнул, думая уже, наверное, о чем-то своем.
Отлежав пару месяцев в санчасти и вернувшись в утопающий в снегу барак, Михаил сел на пустующие нары и задумался. Нет, тюрьма не стала ему домом. Людей, которые ее населяли, он бы к своим домашним и за километр не подпустил. Страшные были эти люди. Не все, конечно. Далеко не все. Но и полно таких, словно бы явившихся из самых кошмарных снов. И как же хотелось забыть вкус тюрьмы, зоны.
Если такое возможно... Но как?
Как не крутил он мысли в мозгах, оставалось в конечном итоге только одно - надо бежать. Побег, дело более чем рискованное, и в перспективе - удача представлялась очень сомнительной. Но все лучше, чем угрюмое настоящее. А уж о будущем и не мечталось. Нет, не отсидеть ему столько. Прав был адвокат - не умрет он своей смертью, что-нибудь да случится. Но уж лучше так, чем гнить здесь заживо. И он решился.
Миша шел уже много часов, и потерял счет времени. Падал снег, заметая следы, и это было хорошо. Но в этот глубокий снег он постоянно проваливался, что значительно замедляло продвижение. Эх. лыжи бы теперь, подумал он. Но лыжи было взять неоткуда, приходилось передвигаться на своих двоих. И безумно хотелось курить. Кажется, за чинарик отдал бы половину оставшейся ему жизни. "А это много?" - усмехнулся он про себя.
Хлеб кончился. Мучил голод. Лицо, заросшее щетиной, исхудало, щеки ввалились, изо рта со свистом вырывалось дыхание, тут же на морозе превращаясь в небольшое паровое облачко. Холод пробирал до костей. Хотелось лечь, заснуть и не просыпаться. И костер нельзя было развести - дым от костра заметят. Надо как можно дальше уйти от лагеря. Его наверняка ищут. И преследователи, по всей видимости, близко. С собаками. Ветки больно стегали его по лицу. С грязного серого неба, не переставая валил снег. Не обращать внимания, сжать всю волю в кулак - и идти, идти, идти...
Но повезло ему. На него, почти совсем замерзшего и мало что соображавшего, случайно наткнулись охотники, промышлявшие в тех местах. Пожалели, подобрали, отогрели бедолагу, выходили. Наврал им Михаил с три короба. Чего-чего, а врать он умел, научился так, что от правды не отличить. Но и охотники были не пальцем деланные, не поверили они ему, но и не выдали. Отлежался Миша в охотничьей избушке, а на прощание, когда хозяева были в отлучке, спер у них ружье, в благодарность за все ими содеянное, да и был таков.
Все-таки он добрался до города, и там опять сошелся со "своими". А что ему оставалось делать? В бегах он. Надо было схорониться. Да и не резон лишний раз светиться.
Не осталось у Михаила никаких привязанностей. Пусто было вокруг. Отрезанным ломтем оказался он. Мать умерла. С сестрой отношения давно не заладились, к тому же у нее на руках уже двое детей. Из редкого ее письма, полученного в лагере, он понял, что и третий намечается. Не до него ей теперь.
Сам же Михаил не женился, хотя и имел дочь, которую не знал. Мало того, ни разу не видел. Так получалось, что никто из близких его и знать не желал. Друзья детства? Так у них давно семьи, работа, свои интересы. Что им до Мишеньки! Да и досужие все эти думы. В бегах он. Надо за своих корешей держаться.
И он держался. Потихоньку опять за старое принялся. Нечего ему было терять, да и цели никакой в жизни не было.
Однажды вечером, когда Миша гулял с корешками в стоявшей на городском отшибе хате, где хозяйничала знакомая бандерша, и обмывал только что удачно провернутое дело, в дверь постучали.
Пришедшие, двое штопорил, принесли с собой водку и еду. И гулянье пошло по новой. Пили, пели тягучие песни, мрачно травили баланду. Миша кольнулся. Но покейфовать в охотку ему не пришлось.
- Менты! - вдруг закричала одна из мусек, выглянув в окно.
Вырубили свет, бросились от стола к стволам. Раздалась ругань, загремели выстрелы, посыпались оконные стекла, застонали первые раненые. Все смешалось.
Миша уже и не помнил - куда и в кого стрелял. Голову словно набили ватой. Помнил только страшно оскаленный рот Васьки Пирога, истошно вопящего, с залитым кровью лицом и дергающегося на полу Басмача в неверном и тусклом свете направленного на него фонарика. Никому из них помочь было уже нельзя.
Убитые оказались и с той и с другой стороны. На этот раз пощаду ему ждать не приходилось. Ее и не было.
Странно и как-то отупело чувствовал себя Миша в свою последнюю ночь. Какие-то обрывки воспоминаний, образы теснились у него в голове, но на вопрос - что они из себя представляли, он бы не смог ответить. Все было смутно,
