© Иллюстрация автора.
У каждого свой рок-н-ролл.
Элвис Пресли
– Киселев, вынь ручку из ноздри и записывай: труп сторожа находится в горизонтальном положении, на спине, головой направлен на восток, ногами – на запад; голова повернута влево, руки разбросаны в стороны, правая нога вытянута, левая – слегка согнута в колене... Записал? Пойдем дальше: видимые следы насильственной смерти на теле отсутствуют. Однако имеются ссадины на пальцах ног, кожа на кончиках пальцев истерта в кровь, ногти повреждены... Создается такое впечатление... Нет, последние три слова писать не надо. Вычеркни.
Старший оперуполномоченный МУРа капитан милиции Сивунин взглянул в окно на Красную площадь. Отсюда, из Государственного Исторического музея, главная площадь страны широкой открытой ладонью лежала перед глазами. Разноглавый собор Василия Блаженного, как всегда, стоял в строительных лесах. Несмотря на ранний час, возле входа в ГУМ муравьилась ежедневная людская суматоха. Понаехавшие со всех концов необъятной Родины шумливые провинциалы толкались в гигантской очереди в ожидании, когда откроются заветные врата, за которыми иногда еще что-то «выбрасывали».
По площади чинно разгуливали хорошо одетые и ни в чем не нуждающиеся иностранцы. Они только что сытно позавтракали в ресторане для интуристов, выпили валютное баночное пиво и теперь с важным видом осматривали варварские сооружения этих непонятных русских. Среди званых и незваных гостей проскальзывали хозяева страны. Их можно было узнать по плохой одежонке, нервно-суетливым движениям тела и гримасе разочарования на физиономии. Часы на Спасской башне только-только тяжело пробили 8 утра. Усеченная пирамида мавзолея из черно-серого полированного гранита, похожая на культовые сооружения древних ацтеков, как магнит, притягивала людскую толпу. Люди прилипали к ограде перед входом кучками или по одиночке. Но сегодня у Ильича неприемный день – по понедельникам и пятницам Мавзолей закрыт. А сегодня как раз понедельник.
Глядя на некрополь, старший опер Сивунин подумал, что, наверное, не стоило устраивать в центре города кладбище. На кладбище, тем более главном, должна стоять благоговейная тишина, чтобы живые могли побеседовать с мертвыми в спокойной, интимной обстановке. А что имеем мы? Бесконечную сутолоку, шум, гам торжища, грохот парада, лязганье гусениц... Какая уж тут тишина, какое благоговение. Скажем больше, это настоящее глумление над павшими героями. Какой же это извращенный ум додумался устроить трибуну непосредственно на могиле Вождя мирового пролетариата. Ведь они буквально стоят у него на голове, ногами попирают... Торжество посредственности над тем, кому поклонялись при жизни.
Сивунин отвернулся от окна и вновь стал диктовать, расхаживая вокруг распростертого тела сторожа.
Вторая смерть подряд за одну неделю в так называемой «сталинской комнате» Исторического музея смутила следователя Прокуратуры Лобова Аркадия Аркадиевича. Совпадало буквально все: время, место, социальное положение умерших. Смущала и идентичность факта смерти. Инфаркт. Доктор сказал, что у него сложилось такое впечатление, будто стариков загоняли до смерти. Кто загонял? Или что? У обеих жертв, если они жертвы насилия, кожа на пальцах ног стерта до крови. Неужели и вправду серийное убийство? Такая мысль почему-то сразу кинулась в голову следователю. Причем не просто серийное, а ритуальное убийство. Рядом с телами лежали сапоги из мягкой кожи, которые принадлежали товарищу Сталину в разные периоды его жизни. С ценными экспонатами обошлись по-варварски – подошвы сапог были стерты до дыр. Что этим хотели сказать убийцы или убийца?
– Ведь чувствовал я, чувствовал: обязательно случиться какая-нибудь неприятность с этой экспозицией, – говорил Смотритель.
Это был еще сравнительно молодой человек, но весь какой-то согбенный под тяжестью чудовищной служебной ответственности, возложенной на его хилые плечи. Он поворачивал голову так и эдак, поводил плечами, точно в воротничке его рубашки засела заноза, моргал, покашливал и без надобности поправлял круглые, как у Джона Леннона, очки. Пока не прибыли высокие администраторы Музея, ему приходилось отвечать на вопросы следователя. Лобов относился к своему собеседнику с той долей жалости, с какой физически здоровый человек относится к слабому, умственно ущербному интеллигенту.
Следователь Лобов удивленно и с надеждой взглянул на Смотрителя, а тот, испуганно замахав руками, продолжал:
– Нет, нет! о том, что произойдет подобное – я и подумать не мог. За восемьдесят восемь лет существования нашего Музея случалось всякое: и кражи, и хищения, и подлоги, и... бог знает что... Но чтобы сторожа умирали... как мухи... С чего бы? Они у нас непьющие... старенькие? – да. А кто к нам из молоденьких пойдет работать за такую зарплату... простите... А студенты – люди ненадежные, ужасно недисциплинированны... Сколько раз я им говорил: не спать во время ночного дежурства на походной кровати Наполеона – спят!..
– Простите, – перебил Смотрителя Лобов, – вы упомянули о предчувствии... Не могли бы подробнее осветить этот вопрос. Какого рода предчувствие вас одолевало?
– Хм... – смутился Смотритель, снял очки, протер грязным носовым платком и, близоруко щурясь, произнес: – Собственно... хм... это трудно объяснить... Да дело, в общем, и не в этом, а в том, что данная экспозиция – я имею в виду «сталинскую комнату» – не совсем что ли в профиле нашего музея. ХХ век – не наша специализация. В нашем музее собраны экспонаты, отражающие историю народов СССР от первобытнообщинного строя по XIX век. Но в связи со сто десятилетием со дня рождения Сталина нам предложили... хм... открыть экспозицию, посвященную некоторым моментам жизни и деятельности Иосифа... простите... Виссарионовича... Экспозиция должна была быть краткой по времени: с 9 по 21 декабря... как раз на тот срок, что составляет разницу в датах рождения по старому и новому стилю. Звонили с самого верха. Из Политбюро... Сказали, что перестройка перестройкой, репрессии репрессиями, а своих вождей мы не должны забывать... Было, дескать, и хорошее. Я пытался протестовать, но эмиссары товарища Лугачева* напирали, как бульдозеры на выставке авангардистов. Слишком у нас сталинское лобби еще сильно...
Смотритель напялил на нос очки и довольно дерзко воззрился на следователя прокуратуры, словно хотел спросить: «Вы, кстати, каких убеждений придерживаетесь?» Видно было, что молодой историк не боялся карательных органов, потому что был девственно честен и наивен, как ребенок.
«Дерьмократ, ети его масло...» – брезгливо подумал Лобов. И еще он подумал о вчерашнем любовном приключении и вновь пожалел о том, что не следовало бы пить этот проклятый второй стакан коньяку. Кто его знает, чего туда Катька намешала? До сих пор голова трещит и во рту все пересохло.
Следователь Лобов вытер платочком выступившую на лбу испарину, приспустил галстук, глубоко вздохнул открытым ртом и взглянул на Сивунина, дымившего папиросой, поморщился, потому что не переносил дыма – сразу же начинала душить астма. Сивунин намек понял, открыл форточку лестничного окна, уселся на подоконник, пару раз жадно затянулся и выкинул папиросу в стоявшую рядом урну.
– Ну-с, Виталий Анатольевич, – сказал Лобов, отдышавшись, – какие будут соображения?
Следователь прокуратуры Аркадий Аркадьевич Лобов любил советоваться с коллегами даже из другого ведомства, умел прислушиваться к чужому мнению, чем снискал себе уважение.
Старший опер Сивунин полез за папиросами в карман, но, вспомнив, что уже курил, с чувством сожаления провел рукой по густой своей, черной как смоль, кудрявой шевелюре (отчего в детстве его дразнили цыганом).
– Странное, в общем, дело, – раздумчиво сказал он. – Никогда с таким не сталкивался. Нестандартное какое-то... Из Музея ничего не украдено. Следов проникновения тоже нет. Из отдела вневедомственной охраны сообщили, что сигнализация за всю ночную смену ни разу не срабатывала. И это при том, что дул сильный ветер. Обычно в такие ненастные дни сигнализация самопроизвольно срабатывает раза два-три за ночь. Вместе с тем попорчены два экспоната – сапоги Сталина... И загадочным образом в короткий срок умирают два сторожа. Я все-таки склонен предположить, что их убили. Не знаю как?.. Может, напугали до смерти... или как-нибудь еще. Спрашивается, зачем? Вероятно, убийца искал какой-нибудь ценный экспонат, но не нашел его. Полез во второй раз... и опять ничего не нашел... Проклятый мокрушник! Чего он здесь искал?
Сивунин спрыгнул с подоконника, нервно прошелся по площадке. Эхо шагов гулко разнеслось в пустом здании Музея.
– А как вы относитесь к моей версии? – спросил Лобов, заглядывая в лестничный пролет, где внизу санитары, матерясь на неудобное расположение дверей, неловко выносили через служебный вход накрытое простыней тело сторожа.
– Насчет ритуального убийства? – живо отозвался опер. – Что ж, версия оригинальная, хотя подобные преступления для нашего общества не совсем типичны... Однако следует признать, что ваше предположение как нельзя лучше вписывается в контекст теперешнего повышенного интереса к известной личности.
– Вы подозреваете сталинистов?
– Хрен его знает. Может, как раз наоборот. Придурков, фанатиков хватает как с той, так и с другой стороны... Но отсюда вытекает, что следует ожидать очередного, третьего по счету, преступления подобного характера. Это нам на руку... То есть, я хочу сказать: здесь-то мы их и накроем! Если, конечно, они не сменят место преступления. Хочу испросить у начальства санкцию на подсадку.
– Пожалуй, – согласился Лобов, – это единственный эффективный способ поймать преступника с поличным. Кого пошлете?
– Подсадкой буду я сам, – твердо сказал Сивунин и все-таки вынул очередную папиросу.
– Ну что ж, Бог в помощь, – ответил Лобов и, наскоро попрощавшись, покинул помещения Музея с его удушливой атмосферой законсервированного времени.
Часы на Спасской башне Кремля пробили полночь, и в безлюдных залах Государственного Исторического музея вновь установилась гробовая тишина. И тут Сивунин отчетливо услышал, как с легким характерным шорохом зажглись где-то лампы дневного света. Сердце бухнуло изнутри в грудную клетку и забилось в учащенном ритме. Бодрящий адреналин
