разлился по венам и артериям, и Виталий Сивунин вновь почувствовал, что живет полной жизнью. Расстегнув подмышечную кобуру, он вытащил «Макаров» и передернул затвор.
Сивунин выглянул из служебки и увидел, что свет горит в «сталинской комнате», лучше сказать – зале, помещение было большим. Держа пистолет возле уха, опер на цыпочках подкрался ко входу. Глубоко вздохнув, он нырнул в нарочно открытую дверь и замер, выставив пистолет. В зале никого не было. И спрятаться преступнику здесь негде. Все просматривалось как на ладони.
Сивунин пружинисто прошелся по залу и настороженно остановился в его центре. Хотя визуально преступник не наблюдался, однако отчетливо чувствовалось чье-то присутствие, казалось, некий злоумышленник затаился где-то в укромном уголке и ждет случая неожиданно напасть.
– Тут есть кто-нибудь?! – хриплым голосом спросил опер, поводя стволом по углам. Но все было недвижно. Молчали экспонаты, памятные фотографии, поникшие знамена. В рамке под стеклом товарищ Сталин все прикуривал свою трубку и никак не мог раскурить, хмурил брови. На миг, когда Сивунин отводил глаза от портрета, показалось, будто Вождь мельком глянул из-под кустистой брови. У Сивунина похолодел затылок, но он сразу понял, что это просто обман зрения. Обман напряженного зрения. Виталий Сивунин спрятал пистолет и облегченно выдохнул воздух. Нервишки.
Только он собрался покинуть зал, как у правой стены резко щелкнула пружина замка. Застекленная крышка одной из витрин стала медленно подниматься. Как крышка гроба! Это было столь невероятное зрелище, что Сивунин потерял дар речи и впал в некий столбняк. Тело перестало повиноваться. Опер просто стоял и смотрел на это безобразие и ничего не мог поделать. А чудеса продолжались.
Витрина открылась и долго ничего не происходило. Потом дрогнул один из экспонатов, покоившийся на дне, на подкладке из красной материи – трубка курительная, принадлежащая, как уверяли, товарищу Сталину в период с 1936 по 38-й год. Трубка зашевелилась, разбудив пачку папирос «Герцеговина Флор», лежавшую рядом. Черно-зеленая крышка пачки открылась сама собой, оттуда выплыла папироса, невидимые пальцы поймали ее и с хрустом разломили пополам. (Виталий болезненно дернулся, словно ему переломили позвоночник.) Табак из папиросы сам собой стал набиваться в трубку. В довершение аттракциона – опять же сама собой – выползла из коробка и зажглась спичка. Сивунин машинально глянул на потолок, где была укреплены датчики противопожарной охранной системы. Разумеется, на такой огонек она не среагирует, но если спичка подожжет материю...
«Пых-пых», – сказала трубка и закудрявилась голубоватыми колечками дыма.
«Полтергейст, мать твою!.. – присел от страха опер. – Он тут может все спалить или залить водой...»
Полтергейст, однако, не собирался устраивать пожарище, он просто решил выкурить трубочку. Вот тогда Виталий Сивунин увидел его истинное лицо. Тот, кто втягивал в себя дым – медвяный, ароматный – постепенно стал проявляться. Это было похоже на то, как проявляется фотография. Появился крупный нос, низкий, прорезанный морщинами лоб, зачесанные назад серебристые волосы, лицо-маска, тяжелые складки кожи, по-старчески свисающие под подбородком. Голова эта, казалось, была сделана из цельного куска горного хрусталя, во внутреннюю полость которого, закачивают дым, и в то же время – хрусталя пластичного, подвижного: ноздри непринужденно, точно и впрямь были живыми, выдыхали дым обратно.
– Что-то миня знабыт, – сказала вдруг голова глуховатым голосом с сильным кавказским акцентом.
И сейчас же из другой – настенной, вертикальной – витринки выпростался полувоенный костюм (тот самый!), подошел на воздушных ногах и «приставился» к голове, курившей трубку. Последними присоединилась пара мягких сапог с низкими голенищами. (Этими новенькими сапожками сегодня днем были заменены старые, поврежденные вандалами.) Все эти приблизительно состыкованные предметы непостижимым образом сцепились, наполнились, точно в них закачали сжатый воздух, налились силой жизни. И вот уже товарищ Сталин с призрачно-голубоватым лицом неторопливо расхаживал по зале, как ни в чем не бывало, словно в своем кабинете, словно вновь вернулись его лучшие годы. Ходил, заложив одну руку за спину (Виталий видел пухлую ладонь, поросшую с тыльной стороны рыжеватыми волосками), в другой держал трубку, покуривал и о чем-то размышлял, глядя в пол.
Сивунин уже давно ощущал шевеление волос на голове. Казалось, холодный сквозняк загулял по зале, запахло сыростью и плесенью. Откуда-то вдруг издалека возникли странные музыкальные звуки. Словно где-то в оркестровой яме настраивался невидимый оркестр. Пиликнула аристократическая скрипочка, тяжело вздохнул толстяк барабан, нежно-нежно пропела пастушья свирель и стихла, будто устыдилась простецких своих звуков. Растяжистый аккорд издала бесшабашная гармонь. Мелкой дурацкой дробью рассыпался бубен. Фигура товарища Сталина остановилась, пыхнула трубкой и все тем же глухим голосом, только на октаву выше, произнесла:
– Ну, ви гатовы там?
– Готовы, Хозяин, – дружно откликнулись углы зала на разные голоса.
– Тогда начнем наше мероприятие, – сказала фигура и, подойдя к застывшему Сивунину, ткнула в него трубкой.
– Ти кто такой?
– Сторож... – машинально соврал опер.
– Зачем брэшишь? – сказала фигура товарища Сталина. – Ти нэ сторож...
– Отвечай, сука, правду, когда с тобой говорит товарищ Сталин! – заорал вдруг другой голос – высокий, зычный, но тоже с кавказским акцентом.
– Пагади, Лаврентий, – сказала фигура и недовольно махнула трубкой куда-то в угол. – Зачем пугаешь товарища. Он нам и сам правду расскажет.
– Не имею права разглашать... Служебная та-та-тайна... – клацая зубами, ответил старший оперуполномоченный Сивунин и, преодолев невероятное смущение, добавил: – ... Иосиф Виссарионович.
– Мнэ можешь сказать, – добродушно произнес Вождь, – Иосиф Виссарионович свой человек. Нэ английский шпиён, как вот Лаврентий... хе-хе-хе... – хохотнула фигура и окуталась ароматным дымом.
– Вах! абижаешь, Хазяин, – плаксиво донеслось из угла с верноподданнически утрированным акцентом и там что-то звякнуло. – Жизнь за тебя положил... чем хочешь клянусь, честное слово...
– Ладно, не хинычь, – сказал Вождь, – товарищ Сталин пашутил.
Кто-то из другого угла подхалимски рассмеялся.
– Сейчас ми танцы устроим, – сказал Вождь, вроде бы, обращаясь ко всем невидимым сотоварищам, но Сивунин понял, что эти слова в большей степени относятся к нему персонально. – Танцевать умэешь?
Теперь бывший правитель соцлагеря глядел на псевдосторожа в упор маленькими глазками, горящими желтым огнем. Как-то незаметно голова Вождя утратила прозрачность и приобрела полновесную, надежную материальность, как, впрочем, и вся его фигура. Сивунин даже учуял запах одеколона, исходивший от великого тела – сладковатый, с гнильцой, как запах разлагающегося трупа, когда тот месяц-другой полежит в канализационной трубе. А может, это был вовсе не одеколон, а натуральный запах товарища Сталина.
– Да вроде бы немного умею... как все... – с задержкой ответил Сивунин, ёжась, будто от холода и, вдруг осмелев, нахально спросил: – А что, разве будут женщины?
Тот невидимый, кого звали Лаврентием, издал плотоядные звуки.
– Настоящему джигиту нэ нужна женщина, – сурово произнес Иосиф Виссарионович. – Настоящий джигит танцует в кругу мужчин. Ти понял мэня?
– Так точно, товарищ Сталин! – по-военному ответил Сивунин и молодцевато щелкнул каблуками.
– Вот душегубец проклятый! – высоким козлетоном возопил третий невидимый голос, дрожащий от гнева. – Никак не насытишься, Ирод окаянный. Оставь парня в покое! Ему еще жить да жить...
– Чей это голос я слишу у параши? – заложив руку за спину и резко повернувшись к знаменам, спросил Сталин.
– А это, Иосиф Виссарионович, наш козел всесоюзный проблеять изволил, – с подобострастием доложил четвертый невидимый персонаж спектакля абсурда, подхалимски смеявшийся раньше, и которого мы не посчитали.
– Да! это я, бывший глава правительства! – взвизгнул бунтарь, дивясь собственной дерзости. – Всю жизнь под тобой ходил, и после смерти ты меня тиранишь! Кровью нас всех повязал, сволочь усатая. Все! Объявляю голодовку. Ни капли крови больше не выпью!.. А за козла ответишь, – огрызнулся всесоюзный на подхалима.
– Претензии не по адресу, – отпарировал подхалим. – Товарищ Сталин отвечает за всех.
– Отвечаю, – кивнула головой фигура Вождя.
– Чем отвечаешь, господин наш?! – бойко вскричал некто с малороссийским акцентом на «гэ».
– Жизнью этого вруна. – Иосиф Виссарионович указал трубкой на Сивунина, словно выстрелил из пистолета. – Визываю тэбя на социалистическое соревнование по танцевальному марафону. Пэрэтанцуешь товарища Сталина – останешься живым. А проиграешь – не взыщи. Душу заберу. Будешь плясать пад маю музыку?.. или предпочитаешь эти ваши буги-вуги?
Виталий беспомощно развел руками, морально разоружаясь перед товарищем Сталиным.
– Харашё... – довольным тоном произнес Вождь и выколотил трубку о каблук, потом обратился к залу: – Эй, ви, мои верные слуги! гатовы ли ви?
– Всегда готовы, Хозяин! – отозвались со всех углов зала, и Сивунин, в который раз облившись потом холодным, понял, что нечистой силы здесь скопилось, как на петровской ассамблее – видимо-невидимо, в основном невидимо.
– На счет «три», – скомандовала фигура товарища Сталина и взмахнула трубкой как дирижерской палочкой: – Эйн, цвэй, дрэй!
И грянула музыка. Невидимый оркестр взял с места в карьер, словно чья-то небрежная рука бросила звукосниматель на середину пластинки. Это была залихватская лезгинка.
Неужели никто на улице не слышит эту вакханалию? – удивлялся капитан милиции Сивунин, порхая на носочках ботинок над полом и бросая руки то в одну сторону, то в другую, танцуя лезгинку.
И то верно, скажем мы. Дьявольская музыка звучала оглушительно громко. Бубен заливался дробью: трам-та-та-та-там-та-та-та-там!.. Свирель визжала, будто в ней просверливали дополнительные дырки без анестезии. Ее широко подбадривала гармонь. Просто поразительно, но до ушей оперуполномоченных, старшего лейтенанта милиции Киселева и его помощника, лейтенанта Зотова, сидевших в машине в
