– Это кто, Юрий Гагарин? Первый космонавт?
– Нет, что ты! Это же наш дядя Толя!
После этого шли отсылки к детским воспоминаниям – наш дядя Толя, ты что, не помнишь?
- А, точно, он приезжал, и меня на руки поднял и покружил!
У бабушки стояла на комоде сувенирная металлическая вазочка с фотопортретом Валентины Терешковой, у которой причёска по тогдашней моде была, как у нашей тёти Нади, и строгий костюм с белой блузкой. Естественно, я не могла не попасть в ловушку моды, сходство их причёсок вводило в заблуждение, и я принималась расспрашивать:
– А как наша тётя Надя попала на эту красивую вазочку? Как – не она? Почему – Терешкова? Откуда ты знаешь? – бабушка объясняла, что там есть надпись – по краю виньетки:
– Вот выучишься, будешь читать…
Правду говоря, читать я уже выучилась, только печатными буквами, а там было слишком мелкими косыми буквами, тонким шрифтом, и неохота было разбираться с ними. К тому же, казалось, что эти мелкие буквы специально сделаны такими – чтобы лично меня вводить в заблуждение. Так – нечестно!
***
Дядя Толя. Когда его не стало, мне было всего года четыре-пять. В семье рассказывали грустную, но героическую историю. Толя был на войне, награждён орденом Красной звезды, имел достаточно высокий чин в советской артиллерии. После войны он каким-то образом смог добиться разрешения, или допуска, чтобы участвовать в испытании первой советской атомной бомбы, вернее, чтобы присутствовать при ядерном взрыве. Моя мать, рассказывая об этом, говорила так: - Он выпросился на полигон.
И вот в 1966 (или 67) году из всех участников того испытания он скончался последним. Рак, тяжелейшее состояние, огромные мучения. При нём были его сёстры, их осталось двое – Надя и моя мама. Он почувствовал, что умирает, обвёл всех глазами, из последних сил улыбнулся им, говорить уже не мог, приподнял в приветствии руки и пожал их перед собой, и – умер. Я была совсем маленькая, но рассказ об этом прощании с тех пор мне запомнился.
Человек он был светлый, добрый, но мы, дети его родной сестры, самой младшей, конечно, не всё о нём знали. Было в нём с детства что-то такое, что заставляет считать человека волевым, и порой этой силы воли было, кажется, даже и слишком много. Впрочем, не мне судить.
***
Первые детские воспоминания моей матери: их родители ушли по своим делам, а старшего брата Толю оставили следить за ними – младшими сёстрами. Когда вернулись, мать спросила:
- Ты их покормил? Чаем напоил?
- Да.
- Вот молодец! – и дальше, обращаясь к девочкам:
- А вы Толю слушались? Что вы делали?
- Мамочка! Мы чай выпили и чаюху съели! – отчитались девочки, ожидая похвалы за послушание.
Мамочка, всплеснув руками:
- Да как же вы её ели? Тьфу, да зачем же?!
- Нам Толя сказал: ешьте! И мы съели.
Моя мать, пересказывая этот момент, с гордостью добавляла, что слово старшего брата – это закон. Когда Толю расспросили, он объяснил, что надо было всё съесть, что оставлено было родителями, так велено, и он, увидев оставшуюся чаюху, решил, что это непорядок! Поэтому и заставил девчонок съесть её. Животы у них не болели, и наказывать его не стали. А случай в качестве домашнего анекдота сохранился до сих пор!
***
Помнится история о выборе профессии Анатолием. Учился в школе очень хорошо. Мать ему сказала: - Окончишь школу – иди в медицинский: в доме будет свой врач. Вдруг кто-то заболеет? Будешь нас лечить.
И Толя с радостью поехал поступать. Все вступительные экзамены отлично сдал, первый семестр отучился успешно. И вот молодых студентов повели на первое практическое занятие в анатомичке. В этом месте рассказа всегда со смехом цитируется письмо, которое после первого дня практики прислал домой Толя: «Зашли в анатомичку, а там на окне лежат голова и рука, и дух пущают!» За этой легендарной фразой последовало описание приступа дурноты, и хотя человек он был мужественный, преодолеть отвращение к препарируемым телам не смог, сколько бы ни входил в анатомический кабинет, всякий раз его рвало. Он в письме спрашивал у матери, как ему дальше быть. Она написала ему, чтобы возвращался домой. Толя стал кадровым военным - артиллеристом, а врачи в его семье – и жена, и дочь.
И Толя, и Надя прошли всю войну, а дедушка – их папа – тоже был, но в 1941 году по ранению попал в госпиталь, и затем – домой. Рана была тяжёлая, и он хромал до конца жизни. Они все на фронте переписывались, даже стихи писали и отправляли друг другу. Всегда у них было много душевного тепла и юмора в общении между собой.
***
Однажды все взрослые дети моих бабушки и деда съехались в Кустанай на чей-то юбилей, собрались в родительском доме за столом - сели завтракать, Толя и Надя – им лет по сорок с лишним, и вдруг он ей говорит:
- Надька! Скажи «шестьдесят»!
- Шестьдесят!
- Шизди висят!
Посмеялись, завтрак продолжается: самовар на столе, знаменитые мамины блины, творог со сметаной, чай с молоком – непременно из глубокого блюдечка, варенье – из розеток.
- Надька!
- Что?
- Скажи «шестьдесят семь»!
- Шестьдесят семь!
- Шизди висят всем!
Тут уж все хохочут, вот Толя, ну сказал! Сам придумал или слышал где?
***
В тот же раз или в другой? Там же, в родительском доме, взрослые брат и сестра вспоминают детство! Надя ест варенье из мелкой лесной вишни, уваренной в густом рубиновом сиропе, и тщательно выплёвывает косточки. А рядом – Толя, он ест то же варенье, да как! Хрустит вишнёвыми косточками почём зря, разгрызая и пережёвывая их на крепких белых зубах – и с наслаждением глотает. О, как это вкусно! Какой аромат от этого варенья с косточками!
Тут Надя, испуганно, на вдохе:
- Ах! Толя! Ну, что ж ты делаешь? Разве можно?
- Что? – искренне удивляется старший брат.
- Косточки засоряют пищеварительный тракт! У тебя же аппендицит будет!
- Ха! Ничего у меня не будет, это ты смотри, чтобы у тебя его не было! - только и посмеивается, для верности ещё пару ложек варенья съел.
- Так вкуснее, сама попробуй!
Вечером у Нади так сильно заболел живот, что пришлось вызвать скорую помощь. Увезли её в больницу, где и вырезали, конечно, аппендикс! Долго ещё Толя над Надей подтрунивал:
– Ну, что, так и будешь варенье есть без косточек? – и дружно над этим хохотали.
***
У меня в детстве рано начали меняться передние зубы, и однажды, когда вся родня собралась в доме у дедушки и бабушки, тётка Надя поймала меня и стала со мной шутить, смешить меня.
Говорит: - Сейчас все за стол сядут, мы с тобой зайдём, а я тебя спрошу, мол, Оленька, а где же твои зубки? А ты мне отвечай:
- У деды-Мити во дворе лошадка стояла, она пукнула, и у меня зубки вылетели!
Надо ли говорить, какой смех это вызвало за столом! Я не ожидала, растерялась и заплакала, обидевшись на тётку. Все надо мной теперь смеются! Тогда Надя отвела меня в сторонку и по-доброму сказала, что всё это хорошо, смотри, они смеются, радуются, это не обидно. И я успокоилась.
- Ну, слёзки высохли?
- Ага!
- Коровья нога! - сказала мне Надя.
Я снова засмеялась, а Надя велела мне отвечать не «ага», а «да»:
- Поняла?
- Ага… Ой! Да! Да!
Долго мои старшие брат и сестра донимали меня после этого, пока зубки новые не выросли:
- А у деды-Мити во дворе лошадка стояла!..
***
Они, Толя и Надя, почти никогда и ничего о войне не рассказывали. Поскольку они были даже старше наших родителей, то нам, племянникам, как-то неудобно было расспрашивать их, да и Толя ведь ушёл слишком рано из жизни. А Надя... Это были для неё слишком тревожные воспоминания, связанные с болью, лишениями военного времени, фронтовой дружбой, невосполнимыми потерями. Она была на Курской дуге. Дошла до Берлина. Награждена Орденом Отечественной войны II ст. Бывало, о войне спросим – начнёт говорить бодро, да, мол, всё было, и не такое уж страшное было, и смешное, и даже весёлое, и можно так много всего вспомнить! Да тут же и расплачется. Первое время по возвращении с войны она бредила во сне – песни пела. Нескоро затягиваются фронтовые раны. Тем более в душе. И жаль, что совсем мало успела рассказать, а можно было целую книгу написать.
Я им обоим благодарна за то, что они, наши герои, гордость семьи и патриоты нашей великой Родины, остаются в нашей памяти такими – озорными и смешливыми, как дети, хохочущими до слёз над какой-нибудь невинной ерундой, типа варенья без косточек. От которого аппендицит бывает. Кто бы мог подумать!
