спустилась на первый этаж, миновала дверь в давно опустевшую дворницкую, мимо старинной печи и вышла на улицу, с трудом отворив тяжелую дверь.
На улице падал снег и развалины еще одного дома были густо припорошены им. Снег заметал следы бомбежек быстрее, чем они успевали окончиться. По тропинке между огромных сугробов Женя пошла посередине улицы. Расталкивая тишину, мерно стучал метроном из ближайшего радиорупора. Спустя несколько метров налево, к парадной, уходила еще одна тропинка и Женя свернула на нее. Здесь пройти дворами можно было, лишь пройдя через дом и выйдя черным ходом. Теперь предстояло пересечь двор, чтобы выйти к Мойке.
Женя дошла до середины двора и вздрогнула от неожиданности. На тропинке, ведущей к двери, лежала черная фигура человека. Он лежал навзничь и из его рта, похожего на черный провал, слабо шел пар от дыхания. Рядом стояли санки с бидоном и ведерком, в которых уже смерзлась вода. Жене предстояло пройти совсем рядом с человеком. Она неуверенно шагнула вперед. Человек даже не пошевелился. На его пальто, шапку и валенки уже изрядно нападал снег. Женя подошла ближе и остановилась.
— Простите, пожалуйста, — сказала она негромко. — Я не смогу помочь вам подняться, вы очень большой.
Человек лежал неподвижно, никак не дав понять, услышал он Женю или нет. Женя пошла по тропинке дальше, таща за собой санки с ведерком. Пройдя еще через один дом, Женя вышла на набережную Мойки. Так же через бежавшую сквозь сугробы тропку, она двинулась направо, потому что ближе к Синему мосту был спуск к реке.
Конечно, спуском, каким он был прежде, его назвать было трудно. Ни гранита набережных, ни ступеней под снегом видно не было, но тропинка все же вела именно туда. Здесь была наледь из-за постоянно плещущейся из ведер и бидонов воды. И это было самое трудное и опасное место. Женя немного постояла у начала спуска, собираясь с духом и пошла.
Ей удалось не упасть и она вышла на лед Мойки, так же густо заваленный снегом. Лишь посередине чернел провал проруби, сделанный когда-то немецкой бомбой, и теперь ему просто не давали заледенеть. У воды копошилось с десяток человек: обступив полынью, люди, кто чем мог, черпали воду. Женя пробралась ближе, найдя свободный краешек, примостила рядом санки, опустилась на коленки. Достала из-за ремня черпак и принялась не спеша наполнять ведерко. Черпак был у Жени неспроста. Тем из людей у проруби, кто запасся для этого дела, например, кружкой, приходилось сильно наклоняться, рискуя свалиться в воду. С черпаком на длинной ручке Жене было гораздо проще. Ведерко у Жени тоже было не таким как у всех. Как-то давно, еще когда за водой ходила мама, она поскользнулась здесь же, у выхода с набережной и упала прямо на ведро, помяв его. Выпрямлять она его тогда не стала и поняла его удобство лишь тогда, когда пришлось взбираться обратно на набережную по ледяной тропке. Мама зацепила наполненное ведро за дужку к ремню, перекинутому через плечо и так, почти не расплескав воду, доставила ее домой. Теперь точно так поступала и Женя.
Никто у полыньи не разговаривал. Никогда. Все сосредоточенно черпали воду. Слышно было лишь дыхание и плеск воды. Но вдруг кто-то из женщин охнул. Женя повернула голову и тут все увидели, как в полынье появился утопленник. Это была женщина, она плыла лицом вниз и концы обмотанной вокруг пальто белой шали полоскались, словно водоросли, по течению. Несколько секунд никто не двигался, но потом люди снова стали набирать из полыньи воду, стараясь не трогать утопленницу.
Женя не стала набирать полное ведро — всё равно никогда не удавалось донести его полным до дома. Остановившись на половине, она оставила черпак в ведре и дотащила санки до подъема. Здесь она отвязала ведерко от санок, сняла ремень, продела через дужку, сделала петлю и перекинула ее через голову. Веревку санок она приторочила за хлястик пальто и начала взбираться на набережную. Шаг за шагом, словно альпинист, она преодолевала подъем, ступая в обледенелые следы в снегу. Шаг, еще шаг, еще. Немного передохнув, Женя продолжала идти. Оказавшись на набережной и выйдя на обычную тропу, она вздохнула с облегчением. На этот раз обошлось без падений и потери воды, которую тогда пришлось бы набирать снова. Укрепив ведерко на санках, Женя побрела обратно до дома.
Оказавшись во дворе, Женя с волнением двигалась к упавшему человеку. Он так и лежал, где упал, но теперь ни ведра, ни бидона на санках не было. К тому же человек был теперь бос и без шапки. Приглядевшись к его лицу, Женя вздрогнула: у человека вместо щек не было ничего и сквозь эти невероятные и страшные дыры были видны зубы. Женя отвернулась и как можно быстрее пошла прочь.
Проделав в парадной всё то, что она делала перед подъемом на набережную, Женя начала подниматься по ступеням, на этот раз обеими руками упираясь в изгаженные ледяными потеками ступени — так было больше шансов не упасть и не потерять воду.
Когда Женя уже была дома, а ведро стояло у буржуйки, в дверь комнаты поскребся Васька. Женя открыла и сильно отощавший кот вошел, и положил новую добычу у ног Жени.
— Что это ты принес? — присела она рядом. На паркете лежала синичка. Женя осторожно взяла ее в руки и поняла, что птица замёрзла: тельце было твердое и холодное как лед.
— Бедная… — пожалела Женя синичку и погладила кота: — Умница, Вася. Если она не оживет, когда оттает, мы ее сварим и тебе будет кусочек, и бульона полакать.
Женя подошла к бабушке:
— Бабушка, посмотри, что Васька принес!
Но бабушка была в забытьи, и лишь ее тяжелое, хриплое дыхание доносилось до Жени.
Вечером, когда мама вернулась с почты, уже обмякшую синичку ощипали и тщательно выпотрошили, стараясь сохранить всё мясо, какое имело крошечное тельце. Васька сидел рядом и терпеливо ждал.
— Мама, я боюсь отпускать Васю из квартиры, — сказала Женя. — Вдруг его кто-нибудь поймает? Его же съедят!
Мама вздохнула, колдуя над тушкой синички:
— А как же он будет добывать своих мышек-синичек? Тут нам на него придется надеяться, чтоб он сумел себя защитить. А как же иначе? А на одном хлебе нам вчетвером долго не протянуть…
ХЛЕБ
Вылезать из-под груды одеял наружу очень не хотелось. Хотя и так было холодно, но без всего этого было еще холодней, особенно поначалу. Женя нащупала у себя на животе теплый комок Васьки, сдвинула его в сторону, бабушке под бок и стала выбираться из-под одеял и пальто.
Слушая, как бабушка глухо кашляет, Женя сделала свои невеликие дела у поганого ведра и, пока это всё не замерзло, отнесла через коридор к черной лестнице. Стараясь не забрызгаться, Женя перевалила ведро через перила и вывалила содержимое вниз. Вернулась в комнату, кое-как ополоснула руки и принялась собираться. И тут она вспомнила свой сон. Ей казалось, что сны она давно уже не видела или не могла вспомнить, потому что голова была занята повседневными заботами, но этот почему-то остался в ее памяти.
…Ей приснилось, что она ходит по квартире в поисках того, что можно сжечь в буржуйке и в квартире профессора, за огромным сундуком, находит буханку хлеба. Тот самый, довоенный, испеченный из настоящей муки без всяких добавок. Счастливая, Женя бежит к своим и…
И тут сон обрывался, потому что Женя проснулась от звуков бомбежки, но снова заснула. И вот теперь сон вспомнился.
Женя достала из сокровенного места под половицей в углу хлебные карточки, взяла бабушкину сумку и пошла темным коридором к лестнице.
На улице гнала ветер со снегом вперемешку метель, идти пришлось еще медленнее. Булочная была недалеко, но сейчас темнеющей обыкновенно очереди видно не было до того самого момента, когда Женя наткнулась на самого первого человека, стоящего в ней. Женя прошла вдоль безмолвной и бесконечно терпеливой ленты людей и стала в самом конце за высоким стариком в лохматой шубе.
Женя не помнила, сколько времени стояла в очереди. Она поняла, что уже скоро, по тому, что метель прекратилась и стало чуточку теплее. Она вынырнула из дремы и поняла, что очередь втянула ее в магазин. Она машинально сосчитала людей, что стояли перед ней: тетка в телогрейке, мальчишка в драном треухе, старик в очках, тетка в старинном пальто с воротником из какого-то драного меха, старик в шубе. Пятеро.
Продавщица казалась толстой из-за множества одежд, надетых все одна поверх другой, и сверху все это было затянуто давно не стиранным белым халатом, готовым лопнуть от натуги. То, что продавщица вовсе не была толстой, было видно по костистому, сосредоточенному лицу и острым пальцам, быстро и привычно резавшим хлеб. Глядя на эту продавщицу, Женя всегда думала, что она, эта женщина, очень счастливый человек, потому что режет хлеб и наверняка имеет лишний кусок сверх своей карточки.
Когда очередь дошла до мальчишки, продавщица, сверкнув на него глазами, сказала:
— Без карточки не отовариваем, сколько раз говорено.
Мальчишка сорвал треух и стал слезно причитать сорванным донельзя голосом:
— Нету карточки, потерял, украли карточку. Тётенька, дай хлебца, дай хоть капельку!
Он всё канючил, а очередь молчала, и на его место уже стал старик в очках. Подал свою карточку, продавщица взяла, ножницами привычно и споро отстригла положенные квадратики, вернула, взялась за нож. Мальчишка всё клянчил. В его голосе не было слёз, и говорил он всё это скороговоркой, давно заученной и повторенной многажды, а взгляд его, не отрываясь, следил за ножом продавщицы, и была в нем тоска, вожделение и страшный, непередаваемый ничем ужас.
Потом продавщица занялась женщиной с воротником и, когда уже было отмерена одна порция иждивенца, сто двадцать пять граммов и одна рабочая, двести пятьдесят, мальчишка вдруг замолчал, шагнул к прилавку, схватил хлеб с прилавка, запихал себе в рот всё сразу и принялся жевать. Он не пытался убежать, он просто стоял и жевал, и на его лице читалось блаженство пополам с нечеловеческой усталостью. Женщина закричала высоким жутким голосом, вцепилась в мальчишку и они упали на пол. Женщина неумело била его по лицу, а он, нисколько не отбиваясь, будто вовсе не замечая ударов, поспешно жевал, давясь и спеша проглотить всё.
Женя добралась до парадной, как можно быстрее поднялась на свой этаж и, лишь войдя в квартиру, вздохнула с облегчением. В сумке лежали драгоценные кусочки хлеба, три порции по сто двадцать пять граммов. Проходя мимо двери одной из комнат профессора, она вспомнила давешний свой сон и остановилась. От бабушки она знала, что бывают «сны в руку», будто бы сообщающие о том, что непременно случиться и решила проверить, так ли это.
Двери в комнату профессора не было, ее недавно кто-то снял на дрова. Женя шагнула в комнату.
Вся мебель, что оставалась после смерти профессора, тоже была уже разобрана жильцами и сожжена в печках. Не пожалели и книги. Даже паркет был частично разобран, но еще оставался участок у одного из двух окон, где он был: сюда всё меньше приходили, потому что стало некому приходить. Теперь сюда ходила только Женя, отдирая доски для своей буржуйки. У профессора тоже была буржуйка, она и сейчас стояла здесь — одинокая, покрытая сажей и инеем. Вообще-то у профессора в комнате была настоящая печь, но она давно не служила жильцам, когда провели паровое отопление, дымоходы
