3. В стороне от... Часть первая. 3-я глава

­­­­­В СТОРОНЕ ОТ...


Часть первая

Глава третья

Покинув незнакомый дом, в котором сам не знаю как очутился и оставаться в котором не было смысла, я поплёлся было вдоль доселе неведомой мне улицы, сплошь застроенной бревенчатыми двухэтажками барачного типа, точно такими же как и домик, из которого я вышел. И, пожалуй, единственным делом, в коем я увидел хоть какой-то смысл, стало намерение непременно добраться до какого-нибудь знакомого места и там уже действовать по ситуации. Однако добредя до следующего дома, почему-то остановился и присел на крыльцо.

Из подъезда кто-то вышел, но замешкался и застрял в дверях за моей спиной. Обернувшись, я увидел… Кореша. Узнать его было нелегко, и пока я всматривался в лицо столь же бесцеремонно уставившегося на меня человека, прошло не менее минуты. Ошибки быть не могло, ибо за достаточно долгое время пребывания с ним в сарайке меж пустынных скал я хорошо запомнил это лицо и по меньшей мере за каких-нибудь пару дней вряд ли мог позабыть хоть какие-то въевшиеся в память черты. Впрочем, лишь по ним я и сумел удостовериться в том, что этот на первый взгляд совершенно незнакомый мне человек не кто иной как именно Кореш, в то время как видел я перед собой ни больше ни меньше холёного, весьма достойного вида моложавого господина в престижных костюме и пальто, да ещё и при шляпе.

– Привет!.. – Неуверенно вырвалось у меня. – К… Кореш?

Прозвучало это так, что во фразе скорей можно было услышать не вопрос и даже не приветствие, а вульгарное междометие не туда забредшего и обессиленно приземлившегося от похмелья нетрезвого гуляки.

– А…

Словно воспрянув от поглотивших его мыслей, нарядный и до неузнаваемости изменившийся Кореш воскликнул, как будто о чём-то припомнив, но тут же, приняв деловитый вид, принялся говорить что-то крайне для меня несуразное:

– Ты… Вы… не хо́дите на собрания... И полагаю, – испытующе посмотрел на меня, – что давно уже не свидетельствуете… Понимаете… Ну вы же уже должны хоть что-нибудь понимать?!.. Вы же должны благовествовать! Иначе все разговоры бессмысленны… Вы ведь понимаете?

Наклонившись и вытянув шею, вдруг напряжённо и несколько выжидательно вытаращился на меня.

– Ну? Вы – со мной? – спросил, нервно теребя в руках шляпу.

Затем, надев её, он медленно, с какой-то натужной задумчивостью спустился по ступенькам и, не оглядываясь, начал удаляться. Вскочив с крыльца, я зачем-то догнал его и пошёл рядом. Но Кореш, казалось, уже не обращал на меня внимание.

Миновав унылую улочку с безобразными, поросшими лебедой и непролазным кустарником пустырями, образовавшимися на месте некогда сгоревших сараек, перешагнув через кучу догнивающих досок, когда-то представлявших из себя не то калитку, не то выездные ворота, чуть не споткнувшись о лежащий на земле бетонный столб, видимо, пристроенный озабоченными покоем от цивилизации местными жильцами, мы выбрались на широкую улицу и, пройдя по ней, повернули на какой-то проспект. С полчаса шагали молча. И я, вовсе не заботясь о раздумьях спутника, вяло размышлял о покинутой нами улочке, о том, что в авто на неё точно не заехать и, пожалуй, о том, что же делать, если, к примеру, в какой-то из схоронившихся там домушек случится пожар.

Неожиданно Кореш заговорил. И говорил уже до окончания нашего пути. Он говорил, что прошёл с полгорода и голос его не молчал. И, конечно же, говорил про то, о чём говорил, когда не молчал его голос. И помню, как нестерпимо много и невыносимо подолгу цитировал что-то из Библии, так что всё остальное, сказанное им, казалось почти бессмыслицей. Говорил высокопарно, иногда останавливаясь и выдавая целые пространные тирады. Его речи мне были малопонятны и я, почти не прислушиваясь, думал о своём. Я думал: кто же я такой, кто такой Кореш, существует ли где-нибудь Вова, не сном ли были наши томления средь скал, возможно ли и что может представлять собой содружество трёх бывших узников, что это за город и что это за мир, и что – вдруг я ещё не проснулся и всё окружающее есть только продолжение так безнадёжно затянувшегося сна?

От столь неуютных, вязких мыслей я немного воспрянул лишь тогда, когда мы очутились на знакомой улице. И я не только вспомнил её название, но даже смог узнать и дом, рядом с которым мы остановились. Более того, я вспомнил, что когда-то нас, студентов пастырских курсов при кафедральном соборе, не то чтобы пугали этим домом на Ленинградской, а как-то явно настороженно пытались пробудить к нему особенную бдительность.

Однако подробностей я не помнил, а усилия восстановить в памяти давно минувшие события казались тщетными из-за того, что этот странный и всё более для меня загадочный, но всё же с прежнею назойливой неотвратимостью напоминавший Кореша мой спутник сумел-таки настолько овладеть моим вниманием, что даже мысли мои заглохли под неуёмным шквалом его слов. К тому же речь, оставив в стороне сумбурные темы, вдруг неожиданно коснулась будто бы вполне конкретного обстоятельства.

– И там теперь нас ожидает враг… – Осекшись, заявил словоохотливый знакомый. – Точно – враг!

– А как же – «любите врагов ваших»? – припомнив о чём-то из пёстрых его речений, зачем-то съехидничал я.

В ответ же таинственный Кореш, впервые за всю нашу беседу в один конец, позволил себе – довольно-таки, впрочем, ядовито – усмехнуться:

– А вот вы нам сейчас и продемонстрируете мастер-класс!

***

Первое, что я заметил из прихожей, была репродукция, висевшая на строгой стене помещения, смахивавшего на вестибюль. И я, конечно, догадался, кого представляла изображённая на картине девушка в библейском головном уборе со страстно юным и до приторности миловидным лицом. Тут же вспомнил, что не раз уже и весьма внимательно рассматривал некогда это довольно известное и, наверное, всё так же как когда-то, в смутную пору моего воцерковления, пользующееся популярностью изображение. Правда теперь оно почему-то напомнило мне Марго. И какое-то неопрятное ощущение неприятно пробежало по моему телу. Почти инстинктивно переведя взгляд на противоположную стену, я убедился в чём-то, ещё за мгновение до того ожидаемом. На стене висела другая известная репродукция – неизменная спутница предыдущей, – достойно восполнявшая, скорей венчавшая собой некий извечный архетип. На картине был изображён молодой мужчина, тоже с весьма миловидным лицом, опрятной бородкой и длинными волосами. А из его груди о чём-то возвещал гламурный смайлик сердца. Однако не торопясь отзываться на весть, я беспечно всматривался в нежно юное лицо. Вспомнив же об архетипе, невольно и со странной неизбежностью подумал о чём-то то ли фрейдовском, то ли юнговском… Даже захотел было заикнуться об этом стоявшему рядом и натужно улыбавшемуся Корешу. Хотя, мельком взглянув на приятеля, тут же осёкся. Его улыбка была иссушена яростным, накалившимся до предела терпением, с каким ожидал он, безжалостно теребя свою шляпу. Но его раздражение, должно быть, вызванное вынужденным молчанием, не могло поколебать моих спокойных размышлений о том, неужели таким, каким изобразили на этой картине, представлял он себе того неведомого, но, по его же словам, такого близкого ему Бога, о Котором недавно он вдохновенно говорил, с какой-то неизбывно-грустной трогательностью так бесконечно часто называя Его Иисусом? И вспомнив об Иисусе, я судорожно отпрянул от навеявшей на меня вереницу ненастных мыслей и наверное давно уже прославившейся на весь мир иллюстрации Бога.

В сумраке следующего помещения, походившего на небольшой концертный зал, я разглядел в углу спиной к нам сидящего перед синтезатором человека. В полутьме человек показался мне похожим на инока – в скуфейке и подряснике. Вроде бы он наигрывал начало из «Лунной сонаты». Вспомнился чеховский «Ионыч», какая-то барышня, корпящая над этим же началом. Но тут же вдруг показалось, что человек наигрывал «Мурку».

Зажёгся свет. Ряды стульев перед сценой, посередине которой на некоем подобии стола как будто бы возвышалась икона в стеклянной рамке. Напомнило армянскую церковь, которую я посетил однажды, кажется, с женой и, кажется, в Крыму. Однако развешанные по стенам другие стеклянные рамки нельзя было сравнить с армянскими хачкарами. Да и не встречал я в армянских церквях музыкальных инструментов, так явно и густо нагромождённых в закутке, где сидел не обращавший на нас с Корешом внимания человек в скуфейке. Кстати, Кореш не преминул сделать человеку замечание, и человек, не оглянувшись, сгрёб с головы своё подобие скуфейки, на самом деле оказавшейся обыкновенной шапкой, хотя и очень похожей на головной убор инока. А то, что в темноте мне почудилось подрясником, оказалось лишь чёрным, грубо шитым костюмом с обвисшими плечами и широченными брюками, что больше смахивало на форму охранника или на арестантскую робу. И на затылке у человека сквозь белесую, редкую и, вероятно, давно немытую шевелюру лоснилась от пота лысина.

Кореш хлопнул в ладоши и, запрыгнув на сцену, хотел было заговорить. Однако субъект в зековской форме не дал ему начать, а кончив музицировать, вскочил со стульчика и, резко развернувшись и всплеснув руками, заговорил первым:

– О, старинный друг! Как же давно мы не виделись!

Так как незнакомец повернул лицо в мою сторону, то и фраза, по-видимому, относилась ко мне. Я взглянул на Кореша. Тот уже не улыбался, а присев за стол, рядом с иконой, ушёл в раздумья. Тип в робе охранника продолжал восклицать, всё так же как будто обращаясь ко мне, хотя определить, на кого или на что он смотрел, казалось не просто. То ли он был косоглаз, то ли намеренно делал так, чтобы взгляд его ускользал, ежесекундно меняя своё направление. Зрачки маленьких чёрных глаз сновали туда-сюда и то и дело закатывались, обнажая желтоватые белки. Почему-то казалось, что каждый глаз орудовал по-своему.

– Года́! Года́! – восклицал себе человек в мешковатой одежде и с неуловимым взором. – Неумолимые годы! – Перешёл на доверительный тон. – Помню как сейчас… Тебя… Этакого задумчивого юношу… Как сидели мы на скамейках в соборе, по вечерам, после службы божественной. А днём – в приходской библиотеке… Ещё до ремонта… Потом там ремонт замутили… Помнишь?.. Нет?.. Я помню.

– Так вы учились на пастырских… – Я, кажется, догадался, о чём он.

– Конечно! – перебил меня, воскликнув с чувством. Его зрачки разбежались и исчезли, глаза смежились. – Неисповедимы пути… – Продолжил с прикрытыми веками. – Всевышний всё знает!.. – Открыл глаза. Мимолётно взглянул на меня прямо и чисто. – Главное – ты! Что знаешь ты. – Зрачки снова забегали по своим замысловатым траекториям.

– Что я знаю? – спросил я, стараясь не реагировать на его чудачества.

Попеременно то закатывая глаза, то взглядывая на меня и по сторонам, мужик принялся покачиваться всем корпусом, при этом сумбурно восклицая:

– Что мы вообще можем знать?! Что мы можем хотеть?!. Ты хочешь, он хочет… Всё одно!.. Только и способны болтать… Про любовь, там… О любовь! Песенки, песенки всякие… Любовь и смерть, добро и зло... – Мужик расхохотался, прекратил раскачиваться и вперившись в меня уже уверенным поблёскивающим взглядом, продолжил говорить спокойным