Такая разная любовь

То, что Ларочка в семье была человеком, к которому относились словно по обязанности, до неё стало доходить, когда ей было лет двенадцать. «Сталинскую» квартиру занимали вчетвером: она,  родители и тётя Соня. Сложно было сказать, какая степень родства связывала эту женщину преклонного возраста и  остальных проживающих в большой квартире людей. Сама тётя Соня, обладающая живым умом и позитивным отношением буквально ко всему, что её окружало, частенько посмеивалась и иначе, как «семиюродной сестрой»  Валентина Петровича – Ларочкиного отца – себя не называла.
Иногда она помогала в несложных делах по дому: подметала, поливала цветы, мыла посуду… При этом она что-то мурлыкала себе под нос, отчего у остальных домочадцев, особенно у Ларочки, складывалось впечатление, что тётя Соня постоянно пребывает только в хорошем настроении, и по-другому быть просто не может.

А вот семья, как небезосновательно полагала Ларочка, у них была недружная. Всё необходимое в плане еды, одежды и школьных принадлежностей, у неё, конечно, было, но теплоты души, исходящей от родителей, девочка почти  не чувствовала. Мать с отцом постоянно пытались что-то выяснить, всё время что-то делили, а то – так и подавно начинали приставать друг к другу с какими-то ненужными вопросами, которые их дочку смешили, а иногда и откровенно удивляли. Например, два человека с высшим инженерным образованием могли битых полчаса вести беседу на тему, зачем в комнату был отнесён большой белый бокал с недопитым чаем. Или устроить спор,  какую газету лучше использовать, чтобы завернуть мусор, принесенный с балкона. При этом они то  и дело перебивали и переспрашивали друг друга так, словно решали дело государственной важности.
- Как будто чай нельзя попить из другой посуды! Или тот же самый мусор не ровен час возмутится, что его завернули «не в ту» бумагу! – думалось а такие минуты Ларочке.  Порой она только диву давалась, не понимая, как можно создать шум или даже скандал практически на пустом месте.

Когда слушать бесконечные пустые разговоры становилось совсем невмоготу, Ларочка убегала в комнатку к тёте Соне.
- Старая грымза! - то и дело ворчал на тётю Соню отец,  – живёт себе припеваючи, ест наш хлеб, а толку от неё нет никакого.
Пожалуй, это была единственная тема, в которой Ларочкина мать сходу давала мужу такой отпор, что тот моментально остывал. Или, по крайней мере, делал вид, что остывает. И замолкал. Видимо, он догадывался: в словах Зинаиды Осиповны была очень большая доля правды.
- Ой, не зарекайся, Валентин! – обычно говорила супруга тоном, не допускающим возражений. При этом на её лице было такое выражение,  словно она пыталась вразумить маленького, ещё ничего не понимающего в жизни, ребёнка, а не взрослого человека. - Будет и тебе когда-то семьдесят с лишним – и неизвестно ещё, как жизнь твоя сложится. Вдруг к тому времени будут тебя окружать такие  люди, от которых ты никаких других слов, кроме как «старый пень» и не услышишь. А вот подать тебе стакан воды они вряд ли догадаются. 
- Вот и думай-гадай, захочешь ли ты после такого отношения к себе вообще жить на этом свете, – продолжала свои рассуждения Зинаида Осиповна,  -  жизнь-то ведь под самый конец знаешь, сколько с тебя спросить может?
- Откуда ты всё это взяла? Может быть, я  ещё не доживу до семидесяти? – пренебрежительно хмыкал отец, но с боевой и настырной женой спорить больше не решался. На этом разговор обычно и заканчивался.
- Глупая баба! - тем не менее, тихо неслось через несколько секунд в сторону комнатки, где жила тётя Соня, - хоть бы какая польза была от неё!

Хотя Ларочка была фактически ещё ребёнком, у неё внутри словно всё сопротивлялось, когда она слышала эти слова. Ей казалось, что слово «глупая» к  было в данном случае более, чем неуместным. Доказательством этого служило хотя бы то, что тётя Соня знала очень много таких вещей, о которых  родители девочки вообще не догадывались. Нет, решить заумное  уравнение по системе координат она, конечно, не умела. Но зато она чудо как красиво мастерила разные салфеточки и платочки. Знала, как сделать необыкновенно шикарный подзор для кровати узором Ришелье. Или даже вышить целую скатерть! А ещё она умела сотворить из шёлковых ленточек и цветной бумаги такие объёмные цветочки, которых Ларочке в магазинах видеть никогда не приходилось. А тётя Соня рассказывала девочке о тех временах, когда ей самолично приходилось сбивать из молока сливочное масло и даже варить мыло! Но, по счастью, ассортимент и мыла и масла был теперь в магазинах  настолько велик, что заниматься собственноручным изготовлением этих продуктов вряд ли кому пришло бы в голову. А отпала надобность – постепенно в небытие ушло и умение!
А вот вышивать и делать разные стежки – этому тётя Соня научила девчушку, когда та только-только пошла в школу.
- Противная иголка! -  хныкала Ларочка, а иногда и отчаянно плакала, когда укол от острия тонкой вышивальной иглы был особенно болезненным.
Тётя Соня незаметно вздыхала, брала из неумелых рук «противную иголку», с лёгкостью разматывала нитки, которые семилетнее создание в течение получаса ухитрялось превратить  в нераспутываемый, на первый взгляд, колтун и… мучения начинались по-новой.
- Не буду шить. И вышивать не буду, - опять принималась ныть и капризничать Ларочка, - и вообще, забирай свои нитки и, если тебе так это надо – шей сама. А я – ни за что не буду.
- Будешь, - не повышая голоса, твёрдо говорила тётя Соня.
- Не буду! – опять вступала в пререкания маленькая упрямица.
- Девочка должна уметь всё, - медленно, словно подбирая нужные слова, начинала убеждать непослушную Ларочку тётя Соня. – И если мальчику надо потихонечку приучаться работать молотком, а также знать, как колоть  дрова и забивать гвозди – то девочка должна уметь всё то, от чего ты чуть ли не каждый день отмахиваешься.
- Ну и что? – Ларочкиному упорству можно было позавидовать.
- А то, - спокойно отвечала тётя Соня, - никогда не знаешь, что нас ждёт в этой жизни. А, может быть, тебе эти умения ещё ой, как пригодятся?
- Не пригодятся, - бурчала Ларочка, склонившись над небольшим квадратом  канвы белого цвета.
- Ну, не зарекайся, дорогая моя девочка, - и  тётя Соня повторяла слова Зинаиды Осиповны, - жизнь-то ведь она много чего с тебя спросит…
Откуда тогда было знать только-только начавшей учиться в школе Ларочке о том, что её молодость придётся на те времена, когда магазины будут зазывать покупателей исключительно пустыми полками. Но молодая женщина, которая научится вышивать картины не хуже тёти Сони, продаст бóльшую часть своих вышитых полотен. Фактически благодаря этому, ни она, ни её будущий сын  Дима не узнают ни слова «дефицит», ни ощутят противного, сосущего под ложечкой, чувства голода.
А в те вечера…  В те вечера война с тётей Соней планомерно переходила на второй этап, и из маленькой комнатки время от времени слышалось:
-  Не буду шить, шей сама.
- Зачем мне-то шить? Я и так умею. Теперь твоя очередь учиться.
- Не  буду!
- А я тебе говорю – будешь!

А ещё была у тёти Сони особенная черта, которая напрочь отсутствовала у Ларочкиных родителей. Вернее, это даже была не черта, а свойство то ли души, то ли характера. Она умела ЛЮБИТЬ. И этим очень отличалась от родителей, которым казалось, что если ребёнок не хочет кушать, если он одет, обут и обихожен  – этого вполне достаточно. Всё остальное они считали излишеством, полагая, что финансовое благополучие для семьи – это самое главное. А вот, например, просто сесть и по душам поговорить с Ларочкой или предложить помощь с уроками – они, видимо, то ли не догадывались, то ли просто не умели.
Из школьных предметов «камнем преткновения» для Ларочки очень долго оставалась математика. Когда, просидев над сложной системой уравнений довольно долго, она понимала, что одолеть все эти иксы и игреки у неё всё-таки не  получится, ей волей-неволей приходилось обращаться за помощью. И тогда за дело принимался Валентин Петрович. Обнаружив на столе пару-тройку изгрызенных от усердия ручек, он начинал объяснять заумные математические правила на каком-то одному ему понятном языке, что повергало его дочку в совершеннейшее уныние. После таких объяснений она терялась окончательно и через какое-то время плохо воспринимала даже то, что совсем недавно казалось не таким уж сложным.

Заканчивались эти решения задачек и примеров тем, что Валентин Петрович шёл в свою комнату, откуда с нескрываемой гордостью  приносил  собственную ручку с надписью «Победителю в социалистическом соревновании» - подарок заводского профкома - и писал Ларочке на черновик правильное решение. Со стороны казалось, что он даже не писал, а выводил буквы ровным, чуть ли ни каллиграфическим почерком. В эти моменты Ларочка почему-то всегда думала, что отец просто хочет, чтобы она как можно дольше видела в его руках эту толстую коричневую ручку с выгравированными золотистым цветом словами. А Валентин Петрович меж тем то ли пытался поддеть её, то ли всерьёз считал, что дочь инженера действительно должна разбираться в математике не хуже него самого, но иногда на него словно что-то находило.  Занудным голосом он несколько раз повторял, что Ларочка не способна понять самых элементарных вещей. А порой,  выдавал что-то более обидное. И тогда, наслушавшись от отца о своих ни к чему не пригодных мозгах или деревянной, как у Буратино, голове, Ларочка убегала  в комнату к  тёте Соне.

Один раз то ли из вредности, то ли набравшись храбрости,  Ларочка, которой к тому времени было уже четырнадцать лет, попробовала возразить вошедшему в раж папаше, сказав ему, что если у неё мозги состоят исключительно из ваты и чего-то там подобного, то этим она, как дочка своего родителя, обязана исключительно ему!
Не ожидавший услышать в свой адрес ничего подобного,  Валентин Петрович, сначала опешил, а потом вдруг сжал кулаки и кинулся на  дочь.
«Никогда человек не способен увидеть столько, сколько в минуту грозной опасности», - эти слова, естественно, были когда-то написаны Чеховым отнюдь не про Ларочку,  но она сообразила, что от родителя надо прятаться, и чем быстрее, тем лучше. На её счастье, дверь в комнатку тёти Сони была приоткрыта. Если бы девочка обладала внушительной  комплекцией, неизвестно ещё, чем бы в тот вечер закончилось дело. Но Ларочка с лёгкостью проскользнула между косяком и дверным краем,  и, оказавшись в знакомой комнатке, моментально забралась под кровать, куда привыкла прятаться с детства, если родители пытались поймать её после какой-нибудь совершённой проделки. И теперь, сидя там, тихонечко радовалась, что находится в достаточно надёжной резервации. Потому что, сколько она себя помнила, отец ни разу не сделал попытки вытащить нашалившую дочку из-под широкой койки, с края которой всегда свисал подзор с вышитыми светло-розовыми цветами.
Обычно спокойный, Валентин Петрович в этот раз почему-то  ходил и ругался за дверью, то и дело называя непослушную дочь какими-то обидными словами, но в комнату к «семиюродной сестре»  зайти не решился.
Сама же тётя Соня поливала в этот момент цветы на окне, и по её невозмутимому виду можно было понять только одно: ничего особенного