Шампиньон

Тело зашевелилось. Грибная масса от страха начала размножаться, притесняя любимого короля.  И хотя в минуту жуткого телотрясения она раздавила его, антигрибковый бриз пестрел уважительно снятыми шляпками.

– О, несравненный король! Даже в брезгливой агонии ты прекрасен!..

«Глупое фиаско! – подумал Альберт. – Нет худшей участи для гения, чем быть раздавленным толпой, пусть и восторженной».

После мелькающих титров началась вторая серия.

В ней отвергнутый Магистр Изящества решил проучить жалких людишек арт-шедевром. Он сочинил абсолютную песню, которую исполнил на вершине горы Джомолу́нгма. Услышав гипнотические завывания, целые континенты лишились речи, бросили дела и начали танцевать. Магистр, отстреляв заключительные аккорды, кинулся в пропасть. Весь мир плакал, разглядывая фото гитарных щепок. А Магистр улыбался, оценивая резонанс из преисподней.

На этом двухсерийное видение барона закончилось. Восхитительный аромат маслин сорта «кукильо» заставил его почувствовать реальность.

Альберт отодвинул тарелку, взял гитару и приступил к сочинению финального хита. Рождение стихов было трудным. Настоящая поэзия, как считал барон, это шалость рифмы в дерзкой игре слов. Чтобы создавать подобное, нужно безжалостно убивать ложный драматизм во имя эстетики. Щенячьи стоны вроде «любовь/кровь», «умру/поутру» – ржавчина фантазии. Острее звучит «любовь/колю́ бровь» или «умру/точка ру». Но для этого требуется иной уровень мироощущения. Лишь открыв марсианский канал вдохновения, Альберт наконец справился. Три хлёстких аккорда, навеянных чужой мелодией, и песня столетия была готова. Называлась она фундаментально: «Ин Деец».

– Брям? – начали струны.
– Шлёп! – ответили тапочки.
Барон размял губы и запел.

Дай мне ещё пару капель!
Мой липкий индеец готов.
Ты, право, не спи,
Коней вороти.
Да будет слияние ртов!

Очисти наш мускусный кабель
Щетиной гламурных усов.
Я – дух числа «фи»!
Мне нужно в Би Пи,
Заправить усохший «Тамбов».

В руке моей бронзовый скальпель.
Уйди же! Твой мускул здоров…
Индеец юлит,
Он чувствует СПИД,
А женщины прячут улов.

Тут потолок раздвинулся, а из образовавшейся дыры выкатилась мраморная лестница. В залу спустился носач из рода обезьян. При нём цилиндр, фрак, хорошие манеры, бакенбарды. Уж не Пушкин ли это? Ну, точно! Александр Сергеевич. Возмущённый кудесник слова.
 
– Разве можно совращать юные умы посредством бесовских творений?! – закричал он.
Альберт дал воистину гроссмейстерский ответ.

Моя орхидея – дыхание гея…

– Что за вздор! – Пушкин топнул ногой. – Для чего нужно сочинять подобную бессмыслицу?

…Твоя эпопея, шлепка́ми краснея…

– Тьфу, какая мерзость!

Пушкин заметил на стене лицо Дантеса и вспыхнул.

– А этот дамский любимец чего тут висит? 
– Шикарный француз, – объяснил Альберт. – Пабада-хум!
– Ой ли! Немецкий жук с голландским подданством. Известно ли вам, сударь, что этот месье – подружка барона Геккерна?
– Высший класс! – застонал Альберт, ударяя по струнам.
– Этот негодяй, болея сифилисом, оказывал знаки подобострастия моей жене!
– Меткому стрелку позволительно. Шуба-дап!
– Не меткость решила исход, – обиделся Пушкин, – лишь воля случая.

Альберт, запутавшись в аккордах, решил скрыть конфуз беспрецедентной остротой.

…Эмбарго тускнея, подарками греет.
Мулата ливрея обрежет еврея…

Пушкин выхватил у Альберта гитару и разбил её о колонну. Одна из щепок просвистела над ухом барона де Крю. Из-под тёмных очков выползла недовольная бровь.

– Жалкий камер-юнкер смеет дерзить представителю знатного рода? – усмехнулся Альберт. – Неслыханное дело. Ступайте же вон!
У Пушкина вздыбилась шерсть:
– Что?! Милостивый государь, примите вызов на дуэль!
– Брысь! – отмахнулся Альберт.
В руке Пушкина блеснул трезубец.
– Извольте защищаться!
Барон только чмокнул губами. Разгневанный Поэт нанёс ему смертельный удар в грудь.
– Yeah! – закричал Альберт, стараясь развернуться профилем к воображаемой толпе.

Он физически не мог допустить элементы пошлости в шоу собственной кончины. Лицо его приобрело гротеск, требующий немедленного увековечивания в мраморе. Чёлка сбилась на интеллектуальный лоб эротичным завитком. Кашне развязалось и обвило дёргающееся тело возбуждённым питоном. Багровые гроздья сыпались из раны, оставляя на тканях восхитительный декор. Ноги бились в конвульсиях, рождая умопомрачительные па. Дыхание остановилось, но губы продолжали солировать: фаралей-шуба…

Гениальный Артист умирал от руки Великого Поэта.
На этом чудеса закончились.

Действительность вернулась лицом пенсионерки Антонины Гавриловны, уставшей от старости и бессонницы. Соседи наверху били посуду и кричали мерзости. Она хотела закрыть форточку и вскрикнула, увидев падающий телевизор. Придя в себя, Антонина Гавриловна набрала телефон милиции.

– Чрезвычайный дебош! Адрес: Металлургов, пятьдесят восемь, квартира тринадцать, – выдала она дежурному скороговоркой. – Возможно, поножовщина, ибо крики. Я давно за ними слежу. Ночами галдят, чёрными очками пугают, из форточек телевизорами бросаются, а внизу коты. Я их варёными головами подкармливаю. Ага, куриными. Срочно примите меры! Нет, с котами я лично разберусь. Защитите от хунты. Что значит, какой? Очкастой! Говорила Фаустова, председатель клуба инвалидов. Жду.

Спустя час прибыл зевающий наряд милиции. Дверь скандальной квартиры оказалась незапертой. В прихожей сидел испуганный колобок, обувавшийся разными туфлями.

– Цетлин Александр Ефимович, – с ходу представился он. – В момент убийства я совершал акт дефекации. Алиби стопроцентное, можно проверить. Готов оказать помощь следствию. Фиксируйте: покойник, лежащий в гостиной, есть небезызвестный Альберт Шапкин. Сценический псевдоним «Де Крюгер». Убийца находится там же – сидит, паразит, весь облёванный. Его имя Фёдор, отчества не знаю. Впрочем, у него такие алчные бакенбарды, что сто́ит задуматься. Итак, я свободен? 

Цетлина заковали в наручники.

– Где протокол? Зафиксируйте в нём факт антисемитизма! – требовал он, когда его уводили.

На полу единственной комнаты обнаружили тело убитого мужчины. Из его груди торчала крупная жирная вилка. За дверцами шкафа рыдал предполагаемый убийца – экстравагантный босой гражданин.

– Я не виноват! – скулил он, когда ему заламывали руки. – Допросите Цетлина, он подтвердит! Это же чёрная комедия! Представьте: у Альберта на груди вырос шампиньон. Я его вилкой ткнул, а он как хрустнет! И сок по рёбрам юркий затрусил!.. Так вот и кончился наш «поэт». Но, знаете, Альберт сам виноват! Он, дрянь такая, меня из группы хотел выгнать. Гением себя породистым возомнил. С чего? Разве не видите? Это банальный словоблуд! Очки тёмные напялил – и давай красоваться профилем. Думал, перед ним толпы фанатов. Чёрта с два! Кому он нужен? Горстке придурков? Тоже мне «барон де Крю»! Да имел я таких!..

Милиционеров душил приторно-гадкий запах. Под ногами, среди осколков и лужиц, хныкала битая гитара. Её жалел уцелевший, но бесполезный маракас. Рядом скучала холодная, наполовину обглоданная курица-гриль. Дантес глядел на это безобразие с портрета, и в его зрачках чернел омут марсианской тоски.

Этой же ночью столетней кузине Альберта приснилось, будто ей опять шестнадцать. Сердечко её беспокойно забилось, в участившемся дыхании появились хрипы. От мысли, что впереди ещё долгая, полная радостей жизнь, кузина успокоилась.