Просфора игумена Сергия

– Весь горит, – сказал безразличным тоном лагерный врач, – температура сорок один и три. Двух сторонне воспаление лёгких. Мокрота ржавая, то есть с кровью.
  – Кашляет-то как! Плотник он хороший, – сообщил бригадир. Он пришёл проведать своего подчинённого.
  – Сочувствую.
  – Может, отойдёт? – с надеждой в голосе спросил бригадир.
  – Ага! В лучший мир. Анальгин я на него перевожу, а больше мне его лечить не чем.
  – Жаль. Плотник он от Бога.
  – Такие слова не надо говорить, – нахмурился врач. – Хрущёв затеял антирелигиозную компанию. Обещал показать последнего попа по телевизору. А ты – Бог! Услышат, доложат, кому следует, и ты вертолёт за праздник видеть будешь!
  – Да куда дальше-то? И так за Полярным кругом!
  – Поверь – найдут.
  Бригадир молча посмотрел на врача и, согласившись с ним, промолвил:
  – Пожалуй, могут.
  – Какая у него статья?
  – Тунеядство и получение не трудовых доходов.
  – Поразительно! И при всём при этом хороший плотник?
  – Охренительный, – сказал бригадир, и в его голосе слышалась жалость и досада.
  – С такой статьёй. Чудеса в решете: дыр много, а выбраться нельзя.
  – Да, – вздохнул бригадир, – не выбраться. Ну, ладно, бывайте.
  С этими словами он надел ушанку и направился к выходу.
  Врач кивнул головой и с любопытством посмотрел на больного.
  На койке лагерного лазарета лежал человек, когда-то видно сильный, но сейчас очень худой от недоедания и тяжёлой работы, с многодневной щетиной, лысый, на лбу капли пота от жара, лицо красное. Он лежал с закрытыми глазами, лихорадка его била и он дрожал под тонким лагерным одеялом, время от времени заходясь в надрывном кашле.
  – Как себя чувствуете, Осип Игнатьевич? – спросил врач.
  – Великолепно! – слабым голосом ответил больной. – Только я Никодим.
  – А по документам: Седов Осип Игнатьевич, сорока пяти лет отроду. Шифруетесь? Ровесник революции, а тунеядец. Не стыдно?
  Больной с трудом открыл глаза и посмотрел на врача упрямым взором:
  – Я монах Троице-Сергиевой Лавры.
  – Это где такая?
  – В Загорске, под Москвой. Постриг принял с именем Никодим. Работал там и молитвы творил.
  – А! Ну, понятно, почему тунеядец. Молитвы читать – не мешки ворочать!
  – Бывает, что легче мешки ворочать. Лукавый силён. Я тоже не верил, пока сам не попробовал. Патриарх Алексий имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»
  Монах помолчал и добавил:
  – И «За оборону Ленинграда».
  Больной тяжело дышал, закашлял и опять закрыл глаза. Врач посмотрел скептически:
  – Ага! Верю! Сам болтун.
  Больной открыл глаза и посмотрел на врача внимательно.
  – Не знаю, может, ты и болтун.
  – А ты обманщик! Врёшь, а вам люди деньги за это несут. И не стыдно брать-то? Вот они – не трудовые доходы!
  – Это пожертвования от чистого сердца. Люди в храме находят утешение. Скорби в миру много.
  – Почему честным трудом не хочешь зарабатывать?
  – Я перед тобой исповедоваться не буду. Господь знает.
  – Гордый.
  – Смиренный.
  – А топором, правда, хорошо владеешь.
  – Правда. Я плотником в мирской жизни был. А в войну сапёром был, мосты через реки наводил.
  – О! Да ты геройская личность! – в голосе врача слышался сарказм.
  – Не знаю. Каким Господь уподобил создать, такой и есть.
  – Да? Ладно, лежи, Осип Игнатьевич, к утру предстанешь пред своим создателем.
  – И пред твоим тоже.
  – Нет, я не верю. Я просто сдохну, и превращусь в прах земной!
  – Аминь! Каждому будет да по вере его!
  – Ну-ну. Какая тут вера? У вас девственницы рожают, кусты огнём пылают, да не сгорают, да ещё и говорят при этом.
  – Писание знаешь?
  – Интересовался. Только чудес не бывает.
  – Всё по воле Его.
  – Блажен, кто верует, легко ему на свете.
  – И это правда. Грибоедов знал, что писал.
  – Это ирония.
  – Это Евангелие: «Кто будет веровать, и креститься, спасён будет».
  – Даже перед смертью не сдаёшься.
  – Привычка с войны: никогда не сдаваться.
  – Попробуй выиграть этот бой, солдат.
  – «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», – отозвался, стуча зубами больной, трясясь под одеялом.
  – Воюй, солдат.
  Врач развернулся, вышел из палаты, предварительно выключив свет.
  В палате больной был один. Это что-то вроде изолятора. Боялись, что болезнь может быть заразной, инфекционной.
  Монаху было собственно всё равно. Мысленно он уже простился с жизнью. Единственное о чём он жалел, так это, то, что он умирает не в святой земле Лавры. Он лежал и смотрел в темноту, вспоминал жизнь свою.
  В мае прошлого года, как вышел этот указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», не всех насельников монастыря удалось отстоять и по промыслу Божьему отправили их на севера.
  Вот и ему грешному дали год за тунеядство в колонии общего режима и три года поселения. Максимальный срок. За что на него так прокурор и судьи взъелись? Наверное, за медали на рясе. У монаха, как и у солдата мало личных вещей. Да они и не к чему. Но медали это его, личные, честно заслуженные. И орден Славы третьей степени, тоже его заслуженный там, на мосту под огнём противника.
  Год почти прошёл, как осудили, глубокая осень на дворе, а он лежит и умирает в лагерной палате от воспаления лёгких.
  Лёгкие у него слабые, война поспособствовала. В начале ноября под Киевом вроде и не так холодно было, а когда понтонную переправу наводили, пришлось постоять по горло в воде. Вот и случилось что-то типа воспаления. Но на войне лечение простое: стакан спирта и пропотеть ночь под телогрейками, а утром снова в бой. И не чего, главное. Азарт что ли был? А на следующий год под Бобруйском его ранило серьёзно. Немецкая пуля прошила лёгкое. Переправу фашисты бомбили и расстреливали с воздуха. Вот его и зацепило.
  Монах Никодим закрыл глаза. В памяти всплывали образы, звучали голоса. Впал в полузабытьё.
  «Смертью смерть поправ».
  Ему слышался гул немецких бомбардировщиков и пулемётные очереди с немецких штурмовиков.
  «Господи, когда же это всё кончиться?»
  Кто это сказал? Ах, да, тот полковник в землянке. Немцы в тот раз бомбили так, что землянка аж подпрыгивала, невзирая на то, что сама была в земле. Полковник, коммунист, произнёс эти слова и перекрестился. И как рукой сняло! Всё стихло – бомбёжка прекратилась. Все молча разбрелись по своим позициям. А к вечеру опять немцы налетели – штурмовики и истребители, без бомбардировщиков. Видать с бомбами у немцев был напряг в то время. Вот тогда его и зацепило.
  «Господи, когда же это всё кончиться?» Как же холодно!
  Пришёл старший сержант Осип Седов на войне к Богу. А после проклял Бога, когда узнал, что вся семья его погибла. Не от фашистов. Нет. Простые бандиты за хлебные карточки лишили жизни жену и сына.
  За что, Господи! Сыну-то всего шесть лет.
  Жить не хотелось. Как прожил он тот год – не помнил. И проклинал Господа и молился ему. И смирился с потерей. А жить всё равно не хотелось. Не зачем.
  – Смотри сколько вдов молодых, – говорили ему, – женись, не одного сына ещё сделаешь. Тебе же ещё тридцати годов нет, молодой ещё.
  Нет, не хотел. Всё войну он жил мечтой о встрече с женой и сыном. Эта мечта на войне его хранила. А вернулся, прожил с ними всего полгода. Зарезали, за карточки.
  В Загорске Лавру восстанавливали, плотники требовались. Душа захотела монашеской жизни. Через два года Осип принял постриг и стал Никодимом. Прошло четырнадцать лет. Многое чего поменялось. Сталин оказался плохим. Чем? Тем, что войну выиграл? А до войны промышленность поднял. Да без этой промышленности страна войну выиграла бы? А после войны? Страна в разрухе, а он Лавру восстанавливает. Может быть, где-то и перегнул палку. А без строгости в любом деле нельзя. А этот пришёл добрый. Всех перевоспитать хочет, что бы в коммунизм уверовали. Да на северах скорее в Бога поверишь,
  чем в коммунизм! Жизнь-то тяжёлая. И с Богом легче, чем с коммунизмом.
  Холодно. Мысли путаются.
  « Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного».
  Надо встать, и помолится перед смертью. «Смертью смерть поправ».
  Никодим тяжело поднялся с койки. Икон здесь, конечно, никогда и не было. Где здесь восток? А, какая разница. В одном исподнем встал на колени перед стеной, что напротив двери. Перекрестился, начал творить молитву.
  «Молю Тебя, Судья неба и земли, бесконечную любовью Твоей к нам, грешным. Прости мне, Господи, согрешения мои вольные и не вольные, как словом, так и делом, как ведением и неведением. Прости, Всемилостивый, что покинул Лавру не по своей воле, не бросай меня, Господи».
  Слёзы из глаз.
  Тяжело стоять, слабость, пот льётся ручьями, а холодно.
  «О преподобный отче наш Сергий, игумен Радонежский, всея России чудотворец! Воззри на меня недостойного Никодима милостиво и помяни меня в своих святых и благоприятных молитвах к Богу. Не отступи от меня духом, пастырь наш добрый, ибо ты и по смерти живой пребываешь…»
  Краем глаза Никодим заметил, как из темноты вышел человек в серой заштопанной рясе, с лицом аскета, бородой клином, длинным славянским носом с горбинкой и умными, но строгими серыми глазами.
  Никодим понял, что это отец Сергий, страха не было.
  – Не сомневайся, чадушко, о тех из вас, кто в изгнании, вне обители, я, игумен ваш, забочусь ещё больше. Ты своих не бросал, тебя свои не бросали. Неужто я хуже?
  Никодим вспомнил как его, раненого, выдернул из воды Касым, казах, там, под Бобруйском.
  – Да, и это тоже, – подтвердил Сергий. – Отвернулся русский народ от Бога и Бог от него отвернулся. И сколько несчастий пало на голову народа из-за гордыни правителей! Но поворачивается народ к Богу и Бог к народу русскому. А что сейчас творится на Руси нашей? Татары такого не позволяли, что этот русский на престоле русском же затеял. Но всё воздастся по заслугам его.
  – Он украинец,– осмелился возразить Никодим, понял, что Сергий говорит о Хрущёве.
  – Не хорошее это слово. Не нравиться оно мне. От лукавого оно. Кто себя будет величать «окраинцем»?
  Сергий посмотрел на Никодима с сочувствием и сказал:
  – А ты, чадушко, не скучаешь по Лавре? Там сейчас просфоры испекли.
  И Никодим почувствовал запах свежеиспечённого хлеба.
  – Отведай, чадушко.
  С этими словами Сергий протянул Никодиму просфору. Он взял её. Она была горячая и мягкая.
  – Ешь, чадушко.
  Никодим ел и с каждым куском блаженное тепло разливалось по телу, сознание осветлялось и улетало куда-то в высь горнею.

  Врач с медбратом вошёл в палату. На койке лежал с закрытыми глазами монах Никодим, он же зек Осип Седов и лицо у него было спокойное и умиротворённое.
  – Помер, – констатировал врач.– Пошлите там кого за носилками.
  Вскоре медбрат привёл двух хмурых небритых зека с носилками.
  – Забирайте, – кивнул на монаха врач.
  Монах вдруг открыл глаза, вздохнул, поднялся и сел на койке, свесив голые ноги.
  Зеки вытаращили испуганные глаза и выронили носилки. Медбрат побледнел.
  – Господи, – сказал врач и прижался к стене.
  – Что, Бога вспомнил? – спросил Никодим. – То хорошо, чадо.
  Врач, справившись с собой, молча подошёл к Никодиму, положил руку на лоб, потом вытащил стетоскоп, стал слушать лёгкие.
  – Жара нет, хрипов в лёгких нет. Не вероятно,