детерминистичен и человек, как часть этого мира, тоже является продуктом каких-то причинно-следственных связей. Когда мы говорим о том, что должно быть, что является правильным, мы понимаем, что для того, чтобы эти разговоры имели смысл, человек должен быть свободен от причинно-следственных связей. Это второй философский постулат, который неокантианцы заимствуют от Иммануила Канта.
Неокантианцы говорят о том, что вообще-то человека можно воспринимать двояко. С одной стороны, человек - это продукт окружающих его явлений, он является неотъемлемой частью мира природы, и поэтому поведение человека можно рассматривать как полностью детерминированное, то есть обусловленное. С другой стороны, каждый человек склонен воспринимать себя как существо свободное, и несмотря на то, что на каждого из нас влияет множество обстоятельств, мы в каждый момент времени понимаем, что, в принципе, можем поступить по-разному. Каждый из нас воспринимает себя как существо, обладающее свободой воли. По сути, эти два способа восприятия самого себя (как детерминированного и как свободного) противоречат друг другу. Но Кант говорит, что человек - это такое существо, которое одновременно и свободно, и несвободно. Кант это обосновывает тем, что человек является одновременно принадлежностью так называемого мира «вещей в себе» и «мира явлений». Неокантианцы заимствуют идею, что человека можно воспринимать двояко, но они отвергают идею вещи-в-себе. Они говорят о том, что мир сам по себе мы знать не можем, всегда существует только мир «для нас». Принадлежит ли человек какому-то миру вещей себе, или не принадлежит – этого, согласно неоканитанцам, мы знать не можем. Но и без этого знания мы понимаем, что человека можно воспринимать двояко.
Важно подчеркнуть, что мы не можем сказать о том, что действия, которые следуют из моей психики - это свободные действия. Когда моя воля является причиной каких-то действий и событий, нельзя говорить о том, что здесь смешиваются свобода и причинность. На самом деле здесь я, как существо обладающее психикой, выступаю как полностью детерминированное существо, как и все другие люди и объекты окружающего мира. Поэтому когда моя психика является причиной чего-либо, речь идет лишь о психологической причинности, а не о свободе. Но полностью свободный человек - это человек, который абсолютно не зависит от какого-либо опыта. Это понятие свободы и имел в виду Кант.
Причем только существо, полностью независимое от опыта, имеет возможность постулировать какой-либо идеал, который будет накладываться на этот опыт и каким-то образом его оценивать. Эту идею Канта неокантианцы также заимствует. Например, Виндельбанд говорит о том, что сознание человека является нормативным. Эта идея нормативности сознания у него в итоге выливается в следующее. Виндельбанд говорит, что в каждой сфере человек может создавать определенные нормы правильного и неправильного. Так, в сфере мышления человек создает нормы логики: все, что соответствует логическому мышлению, является правильным мышлением, а мышление, которое не соответствует законам логики, является неправильным мышлением. В области эстетики то, что соответствует нашим понятиям о красоте, является красивым, а то, что не соответствует им, является безобразным. Точно так же и в области морали: то, что соответствует нашим представлением о должном, является морально-нравственным, а что не соответствует, является плохим или злым. Иными словами, и в области истины, и в области добра, и в области красоты у нас есть какие-то идеалы-нормы. У нас есть идея истины, у нас есть идея добра, у нас есть идея красоты. Сами эти идеи они как бы лежат в нашем сознании. Они, согласно неокантианцам, не зависят от конкретных событий и явлений в этом мире, они не зависят от нашего опыта, и, как говорит Виндельбанд, являются непосредственно очевидными. С помощью этих идей мы и оцениваем существующий опыт.
Здесь, конечно, возникают определенные проблемы. Виндельбанд говорит, что эти идеи являются непосредственно очевидными, но действительно ли мы в вопросе морального и правового идеала вправе ссылаться на простую очевидность? Что, если очевидное для меня не является очевидным для другого? И действительно ли мы можем сказать о том, что наши идеалы абсолютно не зависят от опыта? Неокантианцы вообще мыслили следующим образом. Они утверждали, что простые ощущения, данные нам в опыте, не смогли бы стать частью нашего внутреннего опыта, если бы они не были бы обличены в определенную форму. Человек познает мир с помощью определенных форм, определенных понятий, и сами эти понятия не зависят от исторически обусловленного опыта. Но, тем не менее, в ходе истории мы уточняем наши понятия, мы расширяем границы своего познания. Поэтому, с одной стороны, правовой идеал, быть может, и не зависит от опыта, но, с другой стороны, только исторический опыт позволяет нам его в должной мере осознать. Иными словами, хотя правовой идеал априорен, мы его можем познавать, постигать апостеори. Мы можем его все более точно формулировать, исходя из наших возможностей познания, нашего исторического опыта. Важно помнить, что для Канта категорический императив - это не какое-то врожденное понятие, не какая-то врожденная идея, которая свойственна всем нам, ведь младенцу неизвестен категорический императив. Человеческий разум развивается, но только когда человек становится разумным, совершеннолетним и дееспособным, он познает этот категорический императив. Именно из этого, уже сформированного разума следуют какие-то идеи. Но что, если человеческий разум меняется в ходе истории? Можем ли мы в таком случае говорить о том, что наш правовой идеал всегда один и тот же? Имеется в виду, что изменчивы не только наши представления об этом правом идеале, наши способы формулирования этого идеала, но и сам идеал. Является ли он априорным, или зависит от какого-то конкретного опыта? В конечном счете человек, как биологическое существо, как существо обладающее определенными возможностями, предпосылками развития разума, тоже может меняться в ходе истории, в ходе биологической эволюции человека. У неокантианцев все это не принимается во внимание. Подобно Канту они говорят, что есть какая-то природа разума, и из нее исследуют определенный принцип нравственности. Природа разума заключается в нормативности сознания. Это значит, что в самом разуме какие-то критерии уже существуют.
Релятивисты здесь могут возразить, сказать о том, что все относительно, и те нормы, которые мы считаем очевидными, они тоже относительны. Но на это неокантианцы отвечали следующим образом. Они говорили, что последовательный релятивист отрицает сам себя. Так, когда мы делаем суждения об истинности чего-то, мы всегда отсылаем к определенному критерию истины. Человек, который оспаривает этот критерий истины, должен доказать, что правильным будет являться другой критерий истины, и аргументировать свою точку зрения. И даже если у него получится ее аргументировать, в любом случае мы будем иметь какой-то общезначимый критерий истины, к которому мы все должны апеллировать. Но если мы вообще отрицаем какой-либо критерий истины, то как мы докажем это свое утверждение? На какой критерий истинности мы будем ссылаться, доказывая то, что критерия истины не существует? Иными словами, будучи релятивистами, мы просто не можем вступить в спор относительно того, что есть истина, а что ложь, потому что как только мы вступаем в спор, и пытаемся доказать, что на самом деле истинно то-то, а ложно то-то, мы уже подразумеваем какой-то критерий, который считаем правильным, и к которому мы отсылаем сознательно или несознательно, когда вступаем в этот спор. Отсюда, отрицание идеалов истины добра, красоты, к которым апеллируют неокантианцы, по сути лишает человека возможности вступать в соответствующей дискуссии о прекрасном, о добром, об истинном.
Эта же логика действует в сфере морали и права. Если мы говорим о том, что какой-то поступок морален, а другой - аморален, мы всегда имеем ввиду какой-то критерий, по которому и оцениваем соответствующий поступок. Если мы отрицаем объективность этого критерия, и говорим о том, что на самом деле все критерии субъективны, и зависят от обстоятельств, то мы лишаем себя возможности оценивать человеческие поступки как добрые или злые. В этом случае мы должны всегда говорить лишь о том, что тот или иной поступок является добрым или злым для таких-то условий, но сами эти условия берутся произвольно, а потому и все наши суждения оказываются, если угодно, произвольной болтовней. Иными словами, огромное поле человеческих суждений оказывается невозможным. Любой человек, который высказывает о добре и зле, должен в первую очередь иметь ввиду какое-то понятие добра, какое-то понятие зла. Если он говорит, что это понятие полностью относительно, то он лишает себя возможности выносить какие-то суждения и доказывать их. Поэтому какие-то объективные критерии всё же должны быть. Именно на это и ссылаются неокантианцы.
Можно привести следующий пример. Нобелевский лауреат Амартия Сен как раз выступает против идеи, согласно которой существует какой-то объективный критерий справедливости. Он говорит о том, что для того, чтобы сравнить, какая гора выше, Мак-Кинли или Килиманджаро, мы не должны знать, что Эверест – это самая высокая гора в мире, то есть нам не нужен идеальный критерий. Но на самом деле Амартия Сен неправильно понимает идею неокантианцев. Ведь неокантианцы говорят о том, что в этом случае нам нужно понятие метра или какой-то другой единицы измерения. Если мы сравниваем Мак-Кинли и Килиманджаро, мы всегда предварительно имеем в виду понятие метра, то есть средства измерения высоты этой и той горы. Если мы не имеем понятия метра, или какой-то другой единицы измерения высоты, то как мы можем сравнить эти две горы? То же самое касается сферы нравственности и права. Если мы хотим выяснить, какое право является правильным, а какое неправильным, мы вынуждены использовать какой-то критерий. Именно это и имели в виду неокантианцы.
Но когда возник вопрос о том, а что именно это за критерий, как он звучит, как он выглядит, у каждого философа оказался свой собственный ответ на этот вопрос. Например, для Штаммлера этот критерий был следующим: «общество свободно волящих людей». Для Радбруха этот критерий таков: «равным за равное, неравным за неравное». Для Новгородцева абсолютным идеалом вообще был идеал человеческой личности, который в сфере общества, т.е. в виде общественного идеала, воплощался в идеях свободы и равенства. Короче говоря, формулировки социального идеала были у всех разные. Причем когда встал вопрос о том, как обосновать ту или иную формулировку, оказалось, что каждый просто постулирует свою формулу правового идеала без какого-либо обоснования. Систематический метод (или критический метод) является своего рода догматическим. Достаточно сложно обосновать, что именно твоя формулировка, которая кажется именно тебе непосредственно очевидной, правильнее, чем формулировка другого человека.
Итак, неокантианство «возродило» естественное
