Copyright
© Владимир Евгеньевич КОЛЫШКИН
«Увидеть Париж – и жить долго», мини-роман.
© Авторская обложка.
ГЛАВА 1
Московский писатель
Константин Сергеевич
Чижиков-Пыжин
У Чижикова-Пыжина зазвонил телефон. Константин Сергеевич снял трубку и сказал традиционное «Алё».
– Это «Медвежья услуга»? – задал вопрос мужской голос.
– Нет, – ответил Константин Сергеевич и бросил трубку.
– Кто звонил? – спросила жена, проворно орудуя вязальными спицами.
– Понятия не имею. Спрашивают какую-то «Медвежью услугу».
– Какую услугу?
– Медвежью. Черт её знает, что это означает. Наверное, фирма какая-нибудь. Господи, ну и времечко пошло, чем только сейчас люди не занимаются...
– Может, они хотели киллера заказать, – со смехом высказала предположение супруга, растягивая вязание и считая петли.
– Киллера не заказывают, а нанимают. Заказывают жертву. Во всяком случае, так выражаются нынешние телегерои…
Константин Сергеевич вновь принялся стучать по клавишам пишущей машинки.
– Ну, ты подумал насчет детектива? – спросила жена, вставляя спицу в петлю.
– Ах, оставь, пожалуйста... – нервно поморщившись, отмахнулся Константин Сергеевич. – Не сейчас…
– Ну, хорошо, пока идея созревает, ты бы мог написать сценарий о современной жизни. А то стучишь целыми днями, как дятел, а толку чуть.
– Я не пишу сценарии.
– Глупости. Любой текст можно превратить в сценарий... раз, два, три, четыре, пять…
– Я не пишу о современности, – высокомерно ответил Константин Сергеевич. – Современность меня не интересует.
– Ой, ли! Давно ли ты таким стал? Помнится, ты всегда считал себя современным писателем. Гордился этим!
– Это было в человеческое время. Когда я точно знал, кто есть ху. Я шел на завод, ездил на стройки, разговаривал с людьми труда. Знал их нужды и чаяния… А теперь нет великих строек… Теперь захватывают то, что было построено раньше и срочно переделывают эти здания в храмы золотого тельца. Прикажешь идти в эти храмы. Да и кто меня пустит в капиталистическую контору? В их теперешнем зоопарке я не понимаю ни аза. Я даже представления не имею, чем они там занимаются в этих своих офисах. Планктон фильтруют или в дурачка играют с компьютером.
– Сейчас фильтруют базар, а не планктон, – поправила супруга. – А насчет компьютера я тебе так скажу: не мешало бы тебе его освоить. Говорят, производительность повышается многократно, и на бумагу тратиться не надо.
Константин Сергеевич чертыхнулся, потому что допустил опечатку. Взял тюбик с белилами и стал замазывать контрабандную букву.
– И ошибки, там исправляются одним нажатием клавиши, – подзуживала супруга.
– Да ты-то откуда знаешь?! – разозлился Константин Сергеевич.
– Знаю. Чай не дура дремучая. Раз, два, три, четыре…
– А я, стало быть, дремучий дурак?
Супруга не ответила, только спицы вязальные замелькали в её умелых руках еще проворнее, и когда они задевали друг друга ненароком, то позвякивали, как маленькие колокольчики.
Телефон опять зазвонил.
Константин Сергеевич недовольно покосился на него и нехотя снял трубку.
– Да.
– Примите факс, – сказал бодрый женский голос.
– Какой еще ФАКС! – рявкнул писатель.
– Это магазин? – растерянно спросила невидимая женщина.
– Нет, не магазин, это квартира!
«Черт бы вас всех побрал», – сквозь зубы сказал Константин Сергеевич, когда разговор с женщиной был закончен. Жена ничего не спросила, стоически, как Пенелопа, распустила несколько витков связанного, пересчитала петли и снова начала вязать.
Константин Сергеевич уставился в лист, наполовину заполненный текстом. Взял себя в руки, перечитал результат утреннего труда.
«– Вот эта деталь называется «бабка»… а это «кулачки»… – Мастер, хитровато прищурившись, поглядел на ученика – понимает ли?
Павел был молодым человеком приятной наружности. Все что он себе позволял из современной моды, это персинг в центре языка. Но это не особенно бросалось в глаза, когда парень молчал. Правда, одно ухо у него было заткнуто какой-то черной штукой и оттуда тянулся провод. Иногда Павел о чем-то спрашивал или отвечал на вопросы мастера. Иногда мастеру казалось, что ответы эти не совсем адекватны. Иногда казалось, что ученик говорит вовсе не с мастером, а с кем-то другим. Тогда Михалыч смотрел по сторонам, в поисках этого постороннего, и однажды, отвлекшись, чуть было не сунул руку в опасную зону работающего станка.
– А эта деталь как называется, знаешь? – спросил Михалыч.
– «Дедка»? – высказал предположение ученик…».
– Анюта, как пишется слово – «персинг» или «пирсинг»?
– О-о-о! А кто-то тут нам заявлял, что современность его не интересует?
– Ладно, не придирайся… Ну, так знаешь ты или нет?
– По-моему, надо писать – «пирсинг». Впрочем, могу позвонить Надежде Дмитриевне, а она позвонит своей дочери… У нее дочка – вся в пирсингах, как в жемчугах. Ты не поверишь, у нее пирсинг поставлен даже на…
– Не надо! – отмахнулся Константин Сергеевич. – Чую, что писать надо через «и». У меня ведь врожденная грамотность…
Константин Сергеевич взял тюбик и замазал букву «е», подул на место исправления, и, когда краска подсохла, ручкой кривовато нацарапал букву «и».
Но все равно Константин Сергеевич остался недоволен текстом. Слово «адекватно» в данном контексте (в контексте мастера Михалыча) выглядело явно чужеродным, как проглоченная вилка на рентгенограмме желудка сумасшедшего Петрова, о котором рассказывал знакомый врач-рентгенолог. И вообще просматривается какой-то камеди-клаб. А ведь он пишет серьезное произведение. Которое научит молодых людей уважительно относиться к труду…
О Господи! Ну, какую ты ахинею несешь? – подумал Константин Сергеевич, в изнеможении откидываясь на спинку скрипучего стула. – Кому сейчас все это нужно?!.
Писатель Чижиков-Пыжин выдернул лист из каретки, остервенело смял его и бросил в проволочную корзинку для бумаг, стоявшую возле письменного стола.
– Анюта! Мы будем сегодня пить кофе? Уже пять часов!
– Конечно, конечно, бегу, бегу!
Супруга бросила недовязанный свитер и побежала на кухню.
Константин Сергеевич тщательно вымыл руки после трудовой смены, прошел под аркой кухонной двери (он называл её «Триумфальной аркой»), сел на свое место – тяжелый резной стул с высокой спинкой и мягким сидением.
На тарелках уже были разложены сэндвичи – с сыром и сервелатом, в чашках дымился ароматный натуральный кофе. Чижиков-Пыжин любил процедуру – кофе в пять часов – потому что после нее разрешал себе выкурить сигарету. Одна сигарета в день – все, что он мог себе позволить из запретных удовольствий в теперешние свои пятьдесят пять лет. «Уж лучше вовсе не дымить», – сказала однажды супруга, но Константин Сергеевич так на неё посмотрел, что Анюта сразу поняла свою неправоту.
Скаредно выкурив долгожданную сигарету, Константин Сергеевич переоделся и отправился на обязательную прогулку.
* * *
Константин Сергеевич считался писателем «серьезным». Во всяком случае, сам он себя относил к таковым. Однако в наступившем новом веке, мягко говоря, оказался невостребованным. Говоря грубо – стал на хрен никому не нужным. Его произведения у нынешнего читателя вызывали тупую скуку, как, впрочем, и у современных редакторов. И вскоре его рукописи сначала стали «зависать» в редакциях, иногда надолго, потом ему стали везде просто отказывать, а некоторые всерьез предлагали поучиться у молодых. Константин Сергеевич эти советы с презрением отвергал. Ему нечему было учиться у недоносков от литературы. Господи, да какой еще к дьяволу литературы? Разве это литература!
Даже рассказы о Шерлоке Холмсе, ставшие классикой, никакого отношения к литературе не имеют. И никогда не имели. Недаром Конан Дойль так не любил эти свои творения. Что уж говорить о современных кропателях криминального дерьма. Пересилить свое самолюбие, переломить себя в угоду публики, переквалифицироваться, скажем, в детективщика было выше его сил. Стать конъюнктурщиком, приспособленцем – это шло вразрез со всем воспитанием, со всем тем, что было вбито в голову с младых ногтей советской пропагандой. Снять фрак народного учителя, сюртук инженера человеческих душ и вместо них вдруг нацепить фартук ремесленника или напялить на голову дурацкий колпак и продавать хоты с дохлыми догами.
Да и что скажут о таком вот перерожденце-ренегате братья-писатели, чьим мнением Константин Сергеевич дорожил. Епишин с ехидненькой улыбочкой-змейкой скажет: «И ты Брут…». Катенков просто с презрением отвернется от него. Руки не подаст. На машине не подвезет. Ему-то хорошо, он классик. Его будут печатать всегда, какое бы тысячелетие ни стояло на дворе. А Константин Сергеевич не успел в классики пробиться, не допрыгнул до полки, где обитают бессмертные. Что же теперь – хоронить себя заживо? Константина Сергеевича охватила сначала высокая праведная злость, переросшая в конце концов, по мере усугубления материального положения, в мелкую бытовую злобу.
Но жизнь есть жизнь, она брала свое, Господу Богу апелляцию не пошлешь, и уж тем более к разуму правительства не достучишься, то, стало быть, надо как-то перестраиваться. Константин Сергеевич все явственнее это понимал. Хочешь, не хочешь, а надо подлаживаться под сегодняшние реалии и поступиться какими-то принципами все равно придется. Жить-то как-то надо. Жена пилит за безденежье. Да и самому не хотелось уходить в отставку. Писатель не может не писать. Не писать – значит умереть.
Чаша терпения переполнилась, когда его не пригласили на чью-то презентацию, а затем не включили в состав делегации для поездки на книжную ярмарку в Париже. Зато среди приглашенных важно выхаживала среди французов детективщица Вера Костоломова, будто она настоящий русский писатель. Тут он, кажется, сломал ДПУ, швырнув его в телевизор. Хорошо, что промазал и разбился только пульт, а не экран. Денег на новый телевизор не было. «Тоже мне, Элвис Пресли нашелся! – ругал себя Константин Сергеевич, – вот станешь миллионером, тогда и будешь бить
