Если требуется охарактеризовать деда Титкова одним словом, то долго ломать голову не придется : Титок – з л о й. Злость - это его сущность, натура, смысл и образ жизни, манера поведения, основа существования, принцип мировоззрения, короче, все, все, все и даже еще сверх этого. Злость – его нормальное состояние, он злится всегда, везде, на все и по любому поводу. Вообще, уникальный тип, который ну никак не мог родиться, расти и дожить до седых волос в стране почти победившего социализма, который, как известно, воспитывал в человеке самые лучшие, самые светлые, самые добрые чувства - и нате вам, воспитал такое вот уродливое, пышущее лютой хронической злобой исключение. Как он еще в диссиденты не угодил, как не пошел гулять по Красной площади с каким-нибудь антисоветским плакатом типа «Свободу Синявскому и Даниэлю!»!
А вот не пошел. Потому что он не только злой, но еще и хитрый. Он, может, сразу просек эту фишку про диссидентство. Он сразу понял, что места там хотя и злобные, но тихие, в смысле чреватые не совсем удобными последствиями, и поэтому ловить здесь абсолютно нечего. Молодец! Хоть академиев и не кончал, а кой-чего к носу запросто прикидывает. Куда там до нашего Титка этим самым злобным диссидентам, выкормышам западных разведок и несоветских голосов! Да и самим этим «интеллиджес сервисам» и прочим шпионским лавочкам до деда Титка как до Луны. А умный потому что. Ему палец в рот не клади. И руку тоже. Он если есть начинает, то сразу с головы. Вот такой достойный гаденыш-выкормыш нашего бывшего социалистического строя, при котором стук на соседа приравнивался к торжественному исполнению священного гражданского долга.
Вообще-то, черт его знает, чего он такой злой. Да, жизнь его не баловала, порой даже весьма ощутимо прикладывала – ну и что? А кого она ,спрашивается, пинками-то не отметила? Вот, например, соседка его, бабка Матрена. И мужа в войну потеряла, тащила на своем совсем не богатырском горбу троих ребятишек да свекровь парализованную.И в это же время в «стальнухе» работала, в сталелитейном цехе паровозного, а потом тепловозостроительного завода. В этой , без всякого преувеличения, адовой преисподней и здоровенные мужики-то порой не выдерживали, ломались – и грохот, и шум, и грязь, и , конечно, жарища, ведь не просто так здесь по «горячей» сетке работали, в пятьдесят лет мужики, в сорок пять бабы на пенсию уходили, да всегда нездоровыми и часто инвалидами, «стальнуха» соки из людей умеет высасывать…А Матрена работала.До самой пенсии.И как ее черти в той геене огненной не изжарили – чудо чудное.Перефразируя Ф.И. Тютчева, вполне серьезно можно сказать, что « умом Матрену не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать, в Матрену можно только верить».
А жилье? До шестидесяти лет прожила она в халупе, которую постоянно приходилось латать, красить, крысиные дыры без конца-края заделывать. Без водопровода и теплой уборной, с печкой, которую каждый день надо было протапливать, а печка бестолковая, дров жрала много, а где их взять, дрова-то эти, а найдешь (какое там «найдешь»! Купишь! А это все денежки, денежки, а за спиной-то трое малых да бабка Люба, и все они есть-пить хотят, да и одежонку какую-никакую…),так привезти надо, а привезла – напили, наколи, сложи в поленницу да поглядывай как бы соседи не украли…Это поставь в такие условия какую-нибудь англичанку, француженку, итальянку или американку, так они разом руки на себя наложат, развесятся по деревьям, утопятся в пруду, устроят из себя коллективную Анечку Каренину. А нашей Матрене страдать некогда, ей все нипочем! С виду, понятно, нипочем. Сколько же она подушек слезами своими умыла, сколько раз, когда уже, казалось, все, предел, сдохнуть- не встать, а она, бедолага, забьется куда-нибудь в уголок, чтоб не видел никто и не слышал, навоется там от души, глядь – и вроде полегчало. И опять вперед, опять горбиться, и снова поднимать, копать, собирать, набирать, пилить, рубить, косить, опять в а л д о х а т ь , и опять, и снова, и еще …И что уж совсем в диковину деду Титку - всегда она, Матрена, улыбчивая, всегда приветливая, всегда готовая плечо подставить, помочь, приласкать, обогреть…В общем, не в себе баба, всю жизнь не в себе. По глубокому титковскому убеждению – малахольная на всю её седую голову. Одно название - русская женщина! Загадка феномена диковинной российской природы! Ну, как на такую не разозлиться?
Единственная отрада у Титка – внучка Лиза и правнучка Поленька. Они и живут все вместе, втроем в двух комнатах старого, но крепкого еще бревенчатого дома. Жена Титка, богомольная Серафима, умерла уже лет как пятнадцать тому, а единственная дочь Нюша – три года назад, на Покров, от страшной женской раковой болезни. Нюшин муж ,Мишка-прощелыга, бросил ее, когда Лизоньке и двух лет не было, на Север подался, за длинным рублем, да и сгинул там, успокоился. Должно быть, заработал тугую копеечку полной ложкой…У Лизоньки с замужеством тоже не сложилось, родила, как говорится, для себя, да и правильно сделала: ей уже за тридцатник перевалило, чего ждать-то? Прынцы на белых лошадях давным-давно по своим королевствам разъехались, а те королевичи, которые безлошадные, или своими семьями обзавелись, или спились, горемыки от этой самой выпивки бесплодные, а потому совершенно бесполезные… Да ладно, ерунда всё это, им и втроем-то больно хорошо! Спокойно, удобно, уютно, никто не шумит, кроме телевизора с холодильником. И денег хватает: Лиза технологом работает в железнодорожном депо, а железнодорожные всегда неплохо зарабатывали, дед пенсию получает повышенную как участник трудового фронта (нашлась бумажка-то, нашлась, что окопы противотанковые в мальчонках рыл под Зарайском, да в поле ломил с утра до ночи в орденоносном колхозе «Красная пойма»). Шесть с лишним тысяч ему сейчас положили, да и вечерами, когда Лизонька с работы возвертается, ходит мусор подметать у привокзальных пивнушек, а это еще полторы тысячи в месяц плюс пустые бутылки, если водочные – по двадцать копеек, если пивные – по целому полтиннику, тоже приварок на тот же «беломор», все не у Лизоньки спрашивать.
И вдруг с л у ч и л о с ь …Поленька заболела. И такой болезнью, как сейчас молодые говорят, что мама не горюй. Какое-то очень редкое заболевание крови, осложнение после гриппа, после обычного, пустякового, на который всегда поплевывали и за болезнь-то никогда не считали, гриппа. Истаяла Поленька за какие-то три месяца, из пухленькой хохотушки с такими прямо до слез трогательными ямочками на розовеньких щечках-персичках превратилась в никакое существо с бледной кожей, синюшными губами, хриплым дыханием и застывшими в немом удивлении огромными, василькового цвета глазищами, которые так недоуменно и спрашивали : чего это со мной, деда приключилось-то? И, главное, за что? Никого не обижала, никому не мешала (да и кому ребенок помешать-то может, Господи?) – и на тебе, кровь заболела. Нет в жизни справедливости. Прав дед: кругом одно сплошное злое-презлое зло.
- И это врачи? - орал дед, в очередной (который уже по счету?) раз появляясь в больнице и распугивая своим ревом посетителей. – Коновалы с купленными дипломами! Ничего, я найду на вас управу! – и, кипя от бешенства, отправлялся в комиссию по делам здравоохранения (бывший горздравотдел).
- Жулики! - разносился его крик по коридорам городской администрации, и здешние посетители тоже пугались, и охрана спешила на крик, чтобы утихомирить крикуна.- Негодяи! Без взятки и пальцем не пошевелите! В Москву буду жаловаться, там-то вам хвосты прищемят!
Дед – человек слова, тут же собрался и рванул в белокаменную. Пропадал там два дня. На третий день Лизонька разволновалась, позвонила родственникам, у которых дед должен был остановиться. Те успокоили: жив-здоров, носится где-то целыми днями, ничего не рассказывает, только знай себе матерится…На четвертые сутки, вечером, дед вернулся. Лиза молча подняла на него глаза. Дед так же молча свои глаза опустил и ушел в свою комнату, даже не поужинав. Все понятно: сейчас луженой глоткой никого не проймешь, на «хапок» никому ничего не докажешь. Рынок, господа! Ни профкомов вам, настоящих защитников трудящих масс, ни комитетов народного и партийного контролей ! Вот если у вас в кошельке сытно шуршит – тогда другой разговор! Тогда милости просим, будьте так любезны, в доску расшибемся, а сделаем все чики-чики! Если же у вас там «ветер северный, умеренный, до сильного», то внимательно разглядывайте картину художника Репина «Приплыли». Разглядывание – бесплатно, и временем не ограничено. Хоть усмотритеся все до полного вашего посинения вместе с окоченением.
И закрутилось по новой: унылые, казенные, бесконечные коридоры поликлиник и стационаров, таблетки, уколы, капельницы, профессионально озабоченные лица врачей, консилиумы, консультации - и снова таблетки, и снова капельницы, и снова тоска больничных коридоров…Не оставили без внимания и экстрасенсов, колдунов, гадалок и прочих подозрительных целителей. И везде – мимо, везде – картина Репина. Замкнутый круг. Точка.
- Здравствуй, баба Матрена! –поздоровалась Лиза.
- Здравствуй, Лизанька, здравствуй, милая…На смену собираешься? А дед где?
- К Поленьке пошел. Ее сегодня заведующий отделением должен был смотреть. Может, чего нового скажет…
- Я к ней заходила с рынка…Ничего, Лизанька, дай Бог, поправится…Я вот чего зашла-то. Вчера по телевизору передача была, там как раз про таких вот детишек рассказывали. И вот чего – предлагали людям, кто может, деньгами помочь, кому на операцию, кому на лекарства. Я и подумала: а чего бы тебе в ту передачу не позвонить? Телефон я записала.
- Неудобно как-то, баб Матрен…
-Да, с протянутой рукой по миру пойти – это не каждый может. Это ты права. А коли деваться некуда, тогда чего? Пойдешь, куда денешься…
Лиза заплакала: денег действительно нет, какие и были – закончились. Качественное лечение-то сегодня – дело дорогое, можно сказать – барское, а Поленьке без операции никак нельзя. И где этот миллион(даже произнести страшно – миллион!)проклятущий взять? И опять Матрена разрешила все ее сомнения.
- Пошли, - сказала как припечатала. – Нечего сидеть, делать надо. У Валюшки сегодня как раз дежурство, вот от нее и позвоним. Пойдем, пойдем! Тебе как раз по пути на работу. Ты ведь с работы-то не позвонишь, постесняешься, я знаю…
Бабка неожиданно замолчала, вроде задумалась о чем-то.
- У меня, Лизавета, папаня бакенщиком был, - разлепила она губы. – Все ладони себе веслами стер. Я уж и не помню, с какой такой стати разговор однажды зашел, и о чем, но вот слова его хорошо запомнила. Сказал он, бывает, Мотя, что, кажется, и силов-то никаких уже не осталось, что все – гребок, другой, и больше уже не поднимешься. И до цели еще далеко, даже и не видно ее - а отдыхать некогда, время упустишь… Чего делать? А ничего! Грести. Просто грести…Это я ,знаешь, Лизанька, к чему? К тому, девонька, что грести надо. Кроме тебя - некому. Вот и весь сказ. Ну, собралась? Тогда пойдем…
На следующий день, утром, после смены Лизавета уехала в Москву. Она и не ожидала, что телефонный
Хочу сказать тебе спасибо за то, что пишешь о самом главном в жизни: о человечности, вере в то, что не волчары, не собаки мы, а люди.
Своим детям каждый день об этом напоминаю.
Приятно познакомиться с родной душой!
Пиши еще.