только начинались. Чуть ли не с первых дней отец мой понял, что моя мама, красивая,
высокая, статная, трудолюбивая украинка для него человек весьма далекий по
духу, более того, абсолютно непокладистая, со своим стержнем и непрошибаемым
пониманием. «Упертая хохлушка», «Дура»,
- было его излюбленным определением. Его раздражало все: ее манера
говорить, ее непонятливость в вещах, как ему казалось, достаточно простых, ее
просто рассуждения и поведение на людях, ее нелюбознательность и замкнутость на
хозяйстве, ее бесконечная чистоплотность, ее приверженность к глажке, стирке,
уюту. Но, как мужчина, он ею дорожил и надеялся как-то переломить эту
«деревенскую дуру», что называется, под себя, тем более, что она была моложе
его на десять лет. Однако, нет-нет, но воспоминание о первой жене и брошенных
детях будоражило его ум; в сравнении в
первой женой мама проигрывала в понятливости, уме и соответствии, а потому,
долго ничего не объясняя, отец собрал свои вещи и на долгие полтора года уехал
к своей первой жене, повинуясь зову родственной души и в надежде как-то
обосноваться в местах, дорогих ему с детства, ибо Сибирь была и осталась его вечной болью и привязанностью.
Но мама не очень взгрустнула по этому поводу, отдала меня в
круглосуточные ясли и устроилась на дополнительную работу, чтобы как-то
обеспечить свою маленькую семью и чтобы я ни в чем не нуждалась. Однако,
приехавшая из деревни вскоре после этого в Одессу погостить бабушка Ксения уговорила мать на время
увезти меня в деревню, где я и прожила немногим более года и где
навсегда была запечатлена на фотографии на руках у бабушки, рядом с дедушкой и
двумя тетками, Тамарой и пока совсем ребенком – Леной; здесь же в деревне по
инициативе бабушки меня и крестили в небольшой местной церквушке.
Отец же мой второй раз не
был принят первой семьей и снова, исколесив тайгу, неожиданно вернулся в
Одессу с многочисленными подарками,
деньгами и с красными для меня ботиночками и костюмчиком и шубкой, которые мама
вспоминала всю жизнь, и что в свою меру
развернуло ее сердце в сторону непутевого мужа. Они собрались и поехали за мной
в деревню, ибо так и должно было быть, поскольку бабушке оставалось жить совсем
недолго, как и не было сил смотреть меня..
Немногое время спустя следом за матерью уехала из родительского
дома тетя Тамара, найдя свою нелегкую судьбу в Грузии. И когда бабушка Ксения
умерла, будучи еще совсем молодой женщиной, Лена осталась жить в деревне со
своим отцом, никогда не прекращавшим
гулять по деревенским бабам, пить вино, материться, и неизменно крутить
табак, отчего впоследствии и заработал рак шеи.
Вот небольшой экскурс по всем моим более-менее близким
родственникам, все, что я знаю со слов своих родителей, что я не могу помнить и
чему не была свидетелем осознанно.
Возвращение отца в семью состоялось. Но после небольшого
инцидента, который произошел во дворе Высшего мореходного училища, встал вопрос
о том, чтобы освободить дворницкое жилье, что было очень некстати. А инцидент
заключался в том, что на меня набросилась охраняющая территорию училища белая
дворняга, которую мой отец чуть не пришиб, бросив ей вдогонку помойное ведро и
распоров таким образом ей бок. Не умеющий все улаживать цивилизованно, отец
поднял скандал, в результате чего ему и
маме было указано на дверь, как и сроки. Не долго думая, отец по совету людей
направился в администрацию района и к большой радости был извещен о том, что по
проекту занимаемая нашей семьей комната не относится к училищу и всегда
принадлежала дому по адресу Дидрихсона одиннадцать. Оставалось только выбить
дверь на противоположную сторону и заложить кирпичом ту, что выходила на
территорию училища. В подходящий момент это было сделано тотчас, отцу выдали
ордер, и так мы стали законными владельцами маленькой комнаты за номером 36 по улице Дидрихсона 11, привязанной к
соседнему двору. Это была удача, это
была возможность работать, где хочешь, это было действительно начало новой
жизни.
Отец устроился работать токарем, мать – продавцом, я же ходила в детский сад, расположенный на
той же улице через несколько дворов, и постепенно начинала все как-то
осознавать и давать всему свою посильную оценку. Именно здесь, в этой маленькой
комнате я стала свидетелем большой необузданности своего отца, который,
потрясая меня своими качествами, заставлял меня мыслить иной раз по-взрослому и
так и не давал ощутить себя в полной мере ребенком, хоть сколько-нибудь
обласканным. И это тоже было по-своему не плохо, хоть и преждевременно и может
быть жестоко, если исходить из материалистических пониманий, но если посмотреть
на этот путь, как путь данный Богом, то он, несомненно, был лучший, и качествами других Бог неизменно творил меня.
Однако, все по порядку.
Так и хочется сказать, что было все не хуже, чем в других
семьях, однако, не было и дня без
скандалов и драк, коими отец, как мог, принялся воспитывать мать, поднимая ее до
своего разбитного уровня и вышибая из нее излишнюю простоту, чистоплотность,
невежество и абсолютное незнание жизни. Но наука отца, как и его сомнительные и
не очень приемлемые требования, были ей чужды, и она, как могла, отстаивала
свои жизненные немудреные принципы, которые вошли в нее своим путем в своей
семье, и никак не позволяла себе
расслабиться и хоть в чем-то пренебречь своим материнским и женским долгом.
Однако, на приставания отца и побои она отвечала столь
громогласным криком, что весь двор тотчас становился свидетелем происходящих в
нашей семье очередных событий, к которым привыкали, которые были, как правило,
зрелищны, ибо или летело на улицу только что постиранное белье, или выливалась
на проход во двор кастрюля только что приготовленного борща (что было вопиюще, ибо все готовилось на
керогазе очень долго), или мама выбегала из дома в очередной раз босиком, и
кто-либо из сердобольных соседей пытался укрыть ее на ночь. Но не тут-то было.
Поздний вечер был для отца часом всех примирений, он требовал ее назад и, желая примирения и подчинения, насиловал и обласкивал так, что был почти что
прощен, ибо куда было деться, но, а я, не затрагиваемая в этих событиях, пока
они происходили, была молчаливым и все понимающим свидетелем отцовского
произвола и вся замирала от ужаса и бессилия перед ним, не любя его, всем
сердцем сторонясь и не имея возможности прижаться к матери, ибо отец отлучал
меня от матери систематически, не позволяя ей лишний раз подходить к моей
кровати, дабы не избаловать меня. В сердце моем была бесконечная и недетская
тоска, но в отличие от матери я не смела открыть и рта, ибо знала, что отец так
грозно поставит меня на место, что я долго буду обливаться слезами, всхлипывая
и вздыхая (будучи пяти-шести летним ребенком), укрывшись одеялом с головой, и
не факт, что отец нагой не подойдет и резко не сорвет с меня одеяло, побьет
меня, и вновь вернется на свое ложе, и буду я долго, едва дыша, слышать, как
скрипит родительская постель и постанывает моя мать…
Мама часто рассказывала, что, когда вернулся после неудачной поездки к
первой жене мой отец (мне было года полтора), я долго не могла принять его,
отталкивала руками и не переставая твердила слова: «Юля, уйди!». Если не видеть
во всем духовную и высшую все оправдывающую причину, то мои слова ребенка выражали
предчувствие и всю боль, которую он должен был принести мне и маме и чему я, не
ведая о том, вот так сопротивлялась. Но без отца я бы точно не состоялась
никак. Думаю, что и мама, ибо отрицательными качествами одних Бог учит других,
как и положительными, как и возвращает долги.
Не зная, как себя реализовать в условиях не типичных для бродяги
в душе, но и не пренебрегая возможностями Одессы, отец, насколько я себя помню
на тот период (примерно с1960 по 1965 год, ибо
в 1965 году мы переехали в другой город), таскал мать и меня везде, где только было
можно: в кинотеатры, театры, музеи, пляжи, парки и аттракционы и тем, не
стремясь к тому, создавал в глазах многих иллюзию счастливой и благополучной
семьи, но не на долго ввиду своего вспыльчивого и гневного характера, который
мог проявиться в любом месте, под любым предлогом, да и с любым исходом. Так
что иногда каждый ехал домой сам по себе, а иногда, не дойдя до остановки,
кто-то возвращался домой… Было и так, что, опередив маму, отец не впускал ее
домой, и она со мной на руках уходила ночевать к тете Любе. Было и так, что
отцу приходилось лезть с улицы в форточку, чтобы попасть домой.
Посещение летних кинотеатров в нашей семье было как закон. Воскресенье было в основном для отца днем
всегда долгожданным и никогда не пропадало зря. Только чтобы освободиться на
воскресенье, мама, помню, с вечера в субботу затевала большую стирку, наготавливала еду и только
далеко за полночь ложилась спать, поскольку уже с утра Отец тащил нас туда, о
чем говорил и планировал всю неделю. Так, примерно в десять часов утра, если
это было лето, вся наша маленькая семья, отутюженная, как новенькая, выходила
из своей крохотной квартирки и всякими путями вливалась в цивилизованный мир,
без умолку комментируемый отцом, говорящим обо всем, включая свое детство,
родственников, путешествия и приключения,
так постоянно вливая в уши матери мысли разные, интересные и противоречивые,
целыми потоками, включая также прочитанное, услышанное, мнения авторитетов,
суть прочитанных научно популярных статей и прочей литературы, включая открытия, мистическое,
трагическое, космическое и свои планы по зарабатыванию денег.
Походы на пляж было занятием излюбленным и никогда в одиночку.
Отец тащил нас всех всеми усилиями, мать не возражала, но для меня это был, как
рок. Однако, моего мнения никто никогда не спрашивал, да и было ли оно у меня в
их глазах. Вообще, отец любил ходить с матерью везде. Красивая, высокая,
статная, она привлекала внимание и мужчин и женщин, и это как-то льстило его мужскому самолюбию
(сам-то он был ниже ее и можно сказать
не из красивых), но, однако, никогда я не помню, чтобы он устраивал ей сцены
ревности или в чем-то не доверял, как и она его никогда не ревновала, не смотря
на его неутомимые россказни о своих победах, на что она просто смеялась.
Из всех многочисленных пляжей Одессы отец неизменно выбирал самый дикий, ибо
тяготел хоть ну к какой-нибудь первозданной природе и, будучи словоохотливым и
общительным, любил, тем не менее, более безлюдные места, чистую воду, жаждал
огромные морские и прибрежные камни, так что непременно сбивал ноги до крови и
не любил песок, как и нормальный подход к воде, но обрывистые места, где не
знаешь, с какой стороны подступиться к воде, поскольку места, зачастую
выбранные отцом, были неподходящими ни для
меня, ни для мамы, т.к. вода начиналась сразу с глубины, медуз и водорослей,
имея везде зеленовато-черный угрожающий цвет. Но отец находил место для мамы
так, что она, не умея плавать, только и могла приседать и вставать, боясь
сделать шаг в любую сторону. Мои дела были и того
