хуже, ибо отец начинал меня
учить плавать, утаскивая от берега так далеко, что мне становилось
действительно жутко. Он же хитрил, спуская с круга незаметно воздух и
добиваясь, чтобы я поплыла с тем, чтоб сделать мне открытие, что я плыву сама.
Для меня это было вовсе не открытие, но, чтобы не прогневать его, я не
возражала и делала вид, что не замечаю его уловки. Таковы были уроки отца и не
первые.
Отцовский менталитет в самом пике разгула и неотесанности
захлестнул меня с самого детства, как и маму, которая стоически переносила все
выходки отца и своим упорством и противостоянием осаждала и сглаживала его так,
что по неволе он одомашнивался, ведомый силою диковатой и слабонравственной, но
любви, своей природной все же разумностью, возрастающим пониманием долга перед
семьей и заинтересованностью хоть что-то слепить из меня.
Также, он постоянно, как
и я впоследствии, испытывал некое чувство своей обособленности и предназначения,
и это мутило его, но где-то на уровне подсознания, но выражалось в постоянной
смене своих поисков, которых как бы было не счесть. Но необходимость также
содержать семью некоторое время привязывала его к одной работе, держала его в
этих рамках и очеловечивала. Ему еще предстояло потратить целую жизнь, чтобы
научиться хотя бы среднему общению с людьми и выйти на более разумную дорогу в
своем мышлении и понимании.
Однако, в Одессе, на сколько я помню, атмосфера отца была
доминирующей и давящей, как и
неутешительно продолжительной и систематической. Для меня это с детства была
некоторая йога внутреннего сосредоточения, ибо более от отца бежать было
некуда. Он не уходил в загулы, не пил, не имел слишком много друзей, не был
сторонником праздников и увеселений. Он просто воспитывал нас с мамой, помимо
прочих своих развлечений типа духовного порядка и считал это своим незыблемым
долгом и деться нам от него в одной крохотной комнатке было некуда..
На тот период проявление отца в моей жизни было столь ярким и
впечатляющим, что оно затмевало проявление мамы, и я до сих пор помню лишь
отдельные и немногочисленные фрагменты и эпизоды, связанные с ней. Однако, и
они были порою неутешительные и не давали мне понимания о материнском
пристанище при всем при том, что мама меня любила, но по-своему, без ласк,
особых каких-либо задариваний, бесед. Все было более на уровне чистоты,
накормленности, и прочего поддержания моего тела. О душе моей, детских сказках,
утренниках, моих друзьях и речи не было, и места. Но об этом потом.
Таким образом, наша
маленькая семья была своего рода горнилом, где кипели и на этом же огне сгорали
пристрастия, где все активно, только своим характером влияли друг на друга и
воспитывали путями незримыми, непростыми и достаточно действенными, долгими и
подчиненными событиям божественно спускающимися извне. На самом деле это будет
видно и далее, а также хотелось бы сказать, что все семьи живут именно по этому
закону, закону воспитания друг друга.
Каждый член семьи
непременно должен из нее вынести новый опыт, подняться на новую ступень
понимания и уровня мышления. Бог никогда не создает семьи беспроблемные,
по-земному абсолютно счастливые. Это надо просто понимать. Семья призвана
отшлифовывать, поднимать наверх более недостатки и заблуждения личности,
выносить свой вердикт и свои давать формы воспитания, порою достаточно не щадящие
и насильственные.
Но выигрывают в семьях те, кто религиозен, кто мало-мальски идет
по пути чистоты, правды, справедливости, без меркантильного ума, не претендуя.
Но до этого надо дорасти, пройти все неудачи в семейных отношениях, вынести
множество уроков из предыдущих рождений. Поэтому каждая счастливая семья
держится только на качествах ее членов. Несчастные же семьи находятся в пути
уроков и ошибок, на поводу своих неотесанных еще качеств, но, опять же, и они
могут на Земле вкусить свое семейное счастье, но после долгих духовных скитаний
и чисток, что было в прошлых рождениях.
Таким образом, воспитывалась и я как бы незримо, отторгая от
себя то, что, не спрашивая меня, своим путем входило где-то в меня,
преломляясь, просеиваясь, зерном разумным оставаясь с тем, чтобы в свое время
прорасти и дать свои плоды.
Волею Бога узкая
продолговатая комната, наше лучшее, хоть и не долгое пристанище, послужило местом становления
всех нас, что каждому по-своему и
по-человечески было тяжело, что не давало никому простор в уединении и хоть в
малой отстраненности по крайней мере до 1965 года; но это было единственное
средство через этот семейный треугольник и пристанище развивать умы всех его участников
через одного человека, призванного быть в сей жизни главой семьи.
На самом деле, строго говоря, я пока и не коснулась
положительных и отрицательных качеств отца по существу, ибо события будут
развиваться и проявлять каждого на протяжении всего повествования, но не смогу
приступить к описанию собственно своего детства и своих личных размышлений и
переживаний с позиции тогда ребенка и с
комментариями взрослого человека, пока все же не расскажу об отце еще, но то,
без чего невозможно сдвинуться с места, во всяком случае так видится мне, ибо,
будучи уже взрослым человеком, давно похоронившим родителей, я могу дать оценку
событиям, качествам и нравам моих родителей, ибо такую задачу поставил мне Сам
Бог, а значит, есть в этом смысл.
Отец мой прекрасно пел. В песне его голос был чудесен, густой
баритон с благородными входящими прямо в душу оттенками. Он никогда не
разлучался с гитарой, он лелеял ее, и всегда, будучи в хорошем настроении,
одним движением руки доставал ее со шкафа, усаживался на диван, подбирая под
себя одну ногу, привычно настраивал и пел. Его голос легко вырывался из
комнатушки и становился достоянием всего двора.
Песни он пел в основном народные, печальные или веселые, но что
называется жизненные, также те, которые поет тюремная братва, пел и всякого
рода частушки, однако, следует отдать ему должное, без мата, хоть подчас и не
очень благозвучные. Он также играл на балалайке и выглядел порою эдаким
весельчаком, но это не было его сутью, но уходом от своего же внутреннего
брожения и вечной неудовлетворенности, ибо и семья не давала ему ожидаемое, и
непонятно было, куда дальше направить себя и в чем пристанище его беспокойной и
неугомонной что-то вечно ищущей души.
Отец был записан по
крайней мере в библиотеках десяти. Книги ручьями стекались в дом и
проглатывались им, также журналы, из которых он предпочитал «Вокруг Света»,
«Наука и жизнь», «Техника молодежи» и
«Природа». Все они покупались и стопками стояли на шкафу, истрепанные,
вожделенные, с загнутыми листами, пометками, подчеркиваниями… Чтение вслух было
его излюбленным времяпровождением. Мама слушала все, она была истинным другом,
ибо долгие рассказы, умозаключения, чтения, беседы, обсуждения отца, как и
политические воззрения и открытия ученых, воспоминания, пережевывающиеся каждый
раз в новом свете, не утомляли ее. Она и сама постепенно пристрастилась к
чтению, но предпочитала исторические романы, а также Бальзака, Виктора Гюго,
Бомарше и русскую классику. Из книг отец перечитал всех известных фантастов,
очень любил читать о войне и часто печалился, что не смог уйти на фронт, ибо
даже то, что он прибавил себе год при получении паспорта, в военкомате не помогло. По паспорту отец
считался 1923 года рождения, хотя всегда утверждал, что родился в 1924 году. И
таким образом года рождения всех нас оканчивались в действительности на четверку
(1924, 1934, 1954гг). Я и теперь считаю это хорошим знаком, не смотря ни на
что.
Отец некоторое время
работал в Одессе токарем на приборостроительном заводе. Работал он до пяти
вечера. Вставал на работу очень рано. Сборы отца на работу и теперь трогают
меня. Это делалось очень тихо, бесшумно в столь маленьком пространстве, где и
не развернуться, чуть ли ни на носочках. Охранять чужой покой, как и нарушать
его, он был мастер, но все делал в свое время. Сон же и отдых других людей было для него законом,
пока не было других причин, которые могли вывести его из этого уникального
состояния, которое он, видимо, унаследовал в своей изначальной среде. Он
никогда не требовал, чтобы мама собирала его или по поводу его проявляла
излишнюю озабоченность или обслуживала, ибо никогда не делил труд на женский и
мужской и делал все подряд и зачастую то, что должна была делать мама. В этом,
в умении не зависеть от общепринятых обязанностей и привязанностей, он и
находил для себя свою исключительную свободу, по сути, любя труд в любой форме, и он, труд, никогда не
унижал или оскорблял его мужские чувства или достоинства. Это он называл
культурой человека, как и непосредственно физкультуру.
Конечно, можно было бы предъявить ему много вещей в его
поведении, которые культурой не назовешь. Но где был такой человек, который бы
предъявил? Однако, в некоторых случаях он был достаточно самоуправляемым и
дающим себе оценку. Когда его накрывал очередной псих, когда поступок мамы явно
противоречил его пониманию, гнев в очень яркой форме, как угрожающий голос, как и необузданность речи,
как и взгляд, начинал вести его, и слово за слово… в который раз начинался
скандал, который легко мог перерастать в драку.
Но при этом он неизменно
поглядывал на часы, и как только время переваливало за десять вечера, он резко
прекращал шум, поскольку имел в себе запрет на ночные дебоши, считая ночное
время отведенным для сна, и никогда это свое табу не нарушал, но выходил из
ситуации просто: брал книгу, или гитару, или журнал, начинал шутить и далее они
заваливались спать как ни в чем не бывало, хотя на самом деле непредсказуемый
характер отца мать утомлял, но куда было деться.
Однако, и отец иногда посыпал голову пеплом, признаваясь, что
сам не рад, что гнев или псих накрывает его, и просил маму реагировать как-то
без крика и все же прислушиваться к тому, что он говорит, а не кричать до самой Дерибасовской и не провоцировать
его. При этом он не забывал вспомнить свою первую жену, которая понимала его с
полуслова, но тут маме находилось, что ему ответить.
Суть претензий к маме была в том, что любила она много готовить,
ибо закончила кулинарное училище. И хоть первым подарком матери от отца была
кулинарная книга (которую я до сих пор свято храню), он любил еду простую,
равно как и простую обстановку, одежду, аскетический образ жизни и все другое,
что свойственно духовным учителям, о которых если отец и был наслышан, но никак
другими своими качествами им не
соответствовал. Он просил ее готовить просто кашу, он не любил мясо, он не раз
его пытался выбрасывать, за чем следовал истеричный крик мамы.
Он любил много света и буквально сдирал занавески с окон, он не
любил, когда она начинала его пытаться поучать среди незнакомых людей, или
когда просто пыталась говорить умно, дорожа о себе мнением людей посторонних,
хотя сам делал это чуть ли ни систематически, иногда и ударял ее при всех
