Высокие железные ворота во двор с улицы всегда были открыты
настежь. Во двор вел достаточно широкий проход, с одной стороны которого
тянулось одноэтажное строение, где первая дверь за номером 36 была наша и
которое отделяло двор от территории высшего мореходного училища, а с другой
стороны – торец трехэтажного кирпичного дома, вход в который осуществлялся
непосредственно со двора. Двор всегда выглядел старым, сероватым, не очень
уютным, видимо его история была еще довоенная, и ничего особо на первый взгляд
собой не представлял. Однако, он был большой, имел множество
закоулков в районе сараев и сарайчиков, где жильцы хранили в основном дрова и
уголь, за голубятней, за общественным дворовым туалетом, за палисадниками и
всякими пристройками, был скромно украшен каштанами и акациями, а также круглой
клумбой, которая действительно была украшением всего двора, ибо летом от нее действительно
невозможно было оторвать глаз, т.к. благоухала розами, петушками, анютиными
глазками и другими цветами. Ухаживал за клумбой на весь двор только один
человек, дядя Ёся. Это был старый еврей, страстно любящий цветы, и своими
силами и средствами вечно поддерживающий, сколько я помню, клумбу, копающийся в
ней, следящий за ней и всегда просивший нас быть осторожней с мячом, да и самим
не бегать по цветам. У клумбы стояла им
же сбитая скамеечка, достаточно длинная, которая располагала жильцов к отдыху
здесь и общению.
Другим таким местом почти в центре двора был стол с двумя
длинными скамейками по бокам, который был излюбленным местом шахматистов, как и
для любителей забивать «козла», расположенный ближе к палисадникам и не очень
далеко от общего крана, откуда и таскали домой воду те, кто не жил в
трехэтажном доме, а в прилежащих рядом
одноэтажных строениях, типа нашего.
В каждом дворе непременно
есть личности запоминающиеся, впадающие в детскую память, также те, о ком
судачат непрерывно или кому сочувствуют, или от кого хотят избавиться. Поэтому
и мне хотелось бы остановиться на некоторых из жильцов. Самым шумным был не мой
отец, но дворничиха тетя Вера. Ее дверь была следующей за нашей, а потому вся
наша семья находились под ее пристальным вниманием, ибо она недолюбливала моего
отца и всегда подозревала, что именно он выбрасывает домашний мусор в урну у
ворот, вместо того, чтобы выбросить в день и час, когда мусорная машина
объезжала дворы. Поэтому очень часто
ранним утром она что было сил барабанила в нашу дверь, обвиняя отца в
очередном такого рода преступлении. Она также винила его в том, что помои
льются не в помойную яму, а непосредственно заливаются в туалет, или что они не
совсем чисты и забивают сливную яму.
Однако, не было ни одного человека во дворе, кому бы она не досадила своим
криком и подозрениями, тем и запала в мою душу. Но она же была мать Гали, а
потому я с ней строила отношения не плохо.
Муж ее был скорее человеком нелюдимым, никогда ни с кем не
здоровался, и непонятно было, или он так
самонадеян и высокомерен или просто все ему надоело, и он был занят собой. Он
был видным по тем временам человеком, начальником тюрьмы, внешне высоким и
плечистым, несколько медлительным, глядел исподлобья или себе под ноги, ходил всегда и неизменно в одной и той же строгой военной форме, и видимо потому как-то
сторонился людей, общения, был угрюм и было непонятно, какую роль в своей семье
он играл, поскольку и слышно его не было никогда. Его никто не любил и
сторонились. Но это мои детские впечатления, которые время не развеяло, но соседствовать нам было отведено недолго.
Они улучшили жилье в этом же дворе, а нам предстояло уехать в другой город.
Предметом моих скромных
детских размышлений помимо моей семьи была их дочь Галина, которая была старше
меня на два года. Вот, как бы мне не доставалось от отца, но так, как избивала
тетя Вера Галю, я это не могла понять. Удары, крики, мольба о пощаде были хорошо
слышны во всех уголках двора и за закрытой дверью, почти систематически. Кричала Галя, кричала ее
мать. Меня мама в этом возрасте никогда не избивала, и я понятия не имела, что можно быть таким
жестоким со стороны матери. Однако, необузданный, как и несправедливый, гнев
моей матери однажды пришлось испытать и
мне, но отнюдь не по детской вине, и он вошел в меня долгой и незабываемой
обидой. Но об этом еще не скоро.
А дело было в том, что тетя Вера была как помешана на чистоте.
Она требовала, чтобы Галя ходила так, чтобы одежда оставалась всегда чистой.
Поэтому, стоило ей на улице в играх
запачкать платье или носочки, ужас отображался на ее лице, что приводило меня в
недоумение и сочувствие, ибо я не помню ни одного случая, чтобы за это меня
ругали родители, не успевающие меня переодевать или не переодевать, потому что
целыми днями работали, предоставляя меня самой себе с ключом на шее, и одежда тотчас становилась
неузнаваемой, отчего я и заработала свое детское прозвище.
Галя действительно была очень аккуратной и умной девочкой. Она была
очень милая с черными вьющимися волосами, с лицом прилежной ученицы с мелкими
веснушками на носу, разумная в разговоре, ответственная в понимании и
запуганная своей матерью настолько, что лицо ее каждый раз выражало тревогу и
настороженность. Она никогда не ослушивалась мать и по первому же ее зову
бежала домой, абсолютно не зная, что значит выйти за пределы двора, ибо это было
непререкаемым запретом и грозило неминуемым наказанием. Она все же была моим
недосягаемым примером в чистоте,
послушании, в учебе, в строгости и ответственности. Она училась в другой школе.
Но когда мне пришлось увидеть ее тетради, я была поражена; до такого почерка и
аккуратности мне было крайне далеко. Она, будучи на два года старше меня, стала моим первым учителем английского языка,
обучая меня словам и выражениям, бросив в меня зерно любви к английской речи,
как и желание серьезно изучить язык. На самом деле, волею Бога, но через нее я
полюбила этот язык и люблю его теперь. Мало в этом плане, в плане постоянного
воспитания, везло и Вите.
Мать его избивала не реже. Витя Акифьев, мой одногодка, жил с
матерью в упоминаемом уже мною трехэтажном доме, входящим в состав двора. Их
одна и единственная комната одним окном выходила на нашу дверь, т.е. на проход,
ведущий во двор, а другим окном – на улицу. Поэтому все воспитательные моменты были достаточно слышны
и чуть ли не каждый день.
Виктория Федоровна, красивая, высокая и очень строгая и
высоконравственная женщина, преподаватель русского языка и литературы, растила
сына без мужа, а потому вынуждена была заменять собою и мать, и отца. Комната,
в которой они жили, была полуподвальная, но достаточно большая с печным
отоплением, но с краном.
В доме на всех этажах была коридорная система, как это бывает в
общежитии. Около каждой двери стоял свой столик с керогазом или керосинкой.
Здесь готовили. Однако, это не было общежитие или коммуналка, у каждого считалось
свое изолированное жилье с частичными удобствами, с водой. У Виктории Федоровны
была своя невеселая история, послужившая причиной ее приезда в Одессу. Это была
любовная история, где отец ее сына привез их в Одессу, а далее выяснилось, что
он женат. Через суд она разменяла его квартиру, получив свою комнату и,
задавшись целью вырастить своего сына
достойно и независимо ни от кого, что и претворяла в жизнь, как могла приучала
его, прежде всего, как следует умываться и не бояться холодной воды, а также
вовремя делать уроки, а не слоняться не понятно, где. Так что у нее были свои
методы и цели, и никогда на тот период
ни один посторонний мужчина ее не посещал, и никто не посмел бы ее в этом
упрекнуть.
Жемчужиной, хоть и своеобразной, двора была Ася. Ни один, мне
кажется, одесский двор не обходится без таких личностей, затмевающих собой всех
остальных. Это была высокая крашеная блондинка с высоко взбитыми на макушке волосами, распадающимися
по плечам шелковистыми витыми кудрями, вечно пахнущая резковатыми духами,
всегда одетая в длинный яркий, почти переливающийся халат, с томным взглядом,
чуть высокомерным и самодовольным, с очень приятным голосом, всем в себе
приковывая взгляды и похоже на это и рассчитывающая, к этому и стремящаяся. Ее
лицо, как оно есть, смею думать, никто не видел, включая и ее мужа, ибо оно было столь зашпаклевано
доступными тогда косметическими средствами, что казалось белее белого, что
невозможно было сказать об ее шее, и на этом фоне четко вырисовывались черные рисованные тонкой
дугой брови и накладные ресницы. Иногда
она красилась в ослепительно яркий рыжий цвет и ей почему-то все шло, и образ ее всегда приковывал к себе особое внимание женщин, как и рождал разного
рода пересуды.
А обсуждать ее как бы
находили за что. Ася была женщиной лет двадцати шести-семи, но была замужем за
отставного старого капитана, что в те времена было мечтой многих одесситок. А
потому ее шмотки были дорогие, заграничные, с эдаким шармом, как и все другие
украшения, висящие на ней цепочками, браслетами, серьгами, дивными заколками в
волосах. Но, если приглядеться, были и они затасканными, а украшения – мишурой,
и люди поговаривали, что живет и
наряжается она за счет комиссионок, забитых барахлом иностранного ширпотреба и
сама не гнушалась скупать и перепродавать вещи, отчего к ней то и дело бегали
женщины двора, как и незнакомые, входящие во двор и сходу спрашивающие, где это
найти здесь можно Асю. Муж ее был, эдак, лет на сорок ее старше, как говорили,
богатенький, но не мог, да и не желал иметь детей.
А потому эта маленькая семья жила своей обывательской жизнью, для
себя, бросая, как могла, пыль в глаза,
никому особо не досаждая и не выпячиваясь более сказанного, но при всем при том была неуважаемая,
поскольку мало кому понравится эта детская наивность, когда, пытаясь создать
всеми силами о себе самое престижное мнение, Ася по утрам вытаскивала неприкрытое помойное
ведро, в котором откровенно плавало то, что следовало как-то сокрыть от чужих
глаз, а не весело останавливаться и болтать с другими по пути не менее
получаса, делая легко и не раз обозримым свою ежедневную ношу. Впоследствии она
стала богатой вдовой, но дальнейшая ее участь мне не известна.
Хотелось бы вспомнить
также бездетную пару, которая жила за дверью, следующей за дворничихиной. Это
были молодые муж и жена в возрасте около тридцати лет. Ее звали Леной, его –
Андреем. Лена была истинная русская красавица. Очень многие говорили мне, что
моя мама очень красива. Я в упор не могла это увидеть и осознать, но красота
Лены была в моих глазах неоспорима. Она была высокая, в меру плотная и как мне
виделось очень добрая женщина с черными очень длинными волосами, которые, когда
она их расчесывала, иногда она это делала у дверей своего дома, мне казались
чуть ли не до пят. И далее она плела косу и укладывала ее в тяжелую очень
внушительную прическу, покоряя своей красотой и мой взгляд, ибо на ее примере я
увидела, как может быть
