было
непросто, а еще засадить цветами, оберегать и никогда не совестить нас, не
обругивать, когда мы, дети, залазили в клумбу и, того не понимая, мяли траву
или вытаптывали цветы. Иногда я просто садилась на лавочку и наблюдала за его
работой. Можно сказать, любовалась. Трудолюбие и немногословие вызывают
уважение и само почтение и в детском сердце.
Я в один из дней подошла к нему и
попросила дать мне в клумбе хоть маленький островок земли, чтобы я там тоже
посадила цветы и лично ухаживала за ними. Поскольку моя просьба была
настоятельной, он согласился, но поступил, как я оцениваю теперь, очень милостиво.
Он как бы пристроил к клумбе маленький прямоугольничек с краю, может быть
площадью один квадратный метр, но тщательно, огородил его сбитыми досками,
наполнил черноземом. Так у меня появился маленький свой палисадник. Я засадила
его семечками огурцов, цветов, помидор и
каждое утро спешила сюда, поливала, рыхлила землю и даже удобряла средствами,
которые дед Ёся мне давал, и познавала немалое счастье, когда стали появляться
первые всходы. Я лелеяла их, измеряла глазами, строила планы. Я не делилась с
родителями своими успехами или переживаниями, своими открытиями и ожиданиями, я
жила своей дворовой жизнью и была этим удовлетворена. Мне также посчастливилось
увидеть первые помидоры на своих кустиках…
Но в одно утро я нашла свой маленький зеленый мир разоренным,
все было чей-то рукой вырвано и растоптано. Конечно, я не заплакала. Я где-то в
себе, привыкшая к неприятностям, и ожидала такую возможность, но все же
взгрустнула и поняла, что сколько бы я здесь ни выращивала, оно может быть,
будучи не всегда присмотренным, уничтожено. Можно ли назвать этот мой труд
добрым делом. Скорее всего, не совсем. Но были те поступки, которые заставляла
делать меня моя жизнь, и они были,
наверно, все же добрыми. Как-то
гуляя ранним утром во дворе, я увидела кошку из-под хвоста которой что-то
влачилось. Присмотревшись, я поняла, что это так и не родившийся, застрявший
котенок. Что делать? Было понятно, что кошка страдает и даже может умереть. Я
подозвала ее. Она доверчиво подошла ко мне, как бы желая моей помощи. Я
наступила одной ногой на умершего котенка, а кошку потянула в обратном
направлении и так извлекла застрявший плод. Освобожденная, кошка легко
метнулась в сторону подъезда и исчезла с глаз. Я же была очень удовлетворена
исходом события и осознавала, что поступила правильно.
Вообще животные еще не входили в мою жизнь так, как теперь, но
мыслить о них мне приходилось часто. Одесские зимы в те времена были очень
снежные и морозные. Я всегда думала о том, как животные, что называется,
босиком бегают, снося большие холода, претерпевая, будучи маленькими, слабыми и
беспомощными, страдая более, чем человек.
В институте, там, где была заброшенная стройка мне приходилось
видеть выброшенных котят. Тогда, непременно что-то беря из еды дома, я очень
часто бежала туда, где было их укрытие, и кормила, с надеждой, что они не
умрут, что не разбегутся, но дождутся, когда я приду на следующий день. Но было
и так, что я приходила и звала, но было тщетно.
Там же у меня были и знакомые собаки. Но одну из таких собак я
долго оплакивала, когда она не явилась на мой зов, а потом я увидела ее лежащей
у тротуара, сбитую машиной. Мой же отец к животным был глух и жесток. Мама –
безразличной. Но один поступок отца в тот период до сих пор отдается во мне
неизгладимой болью. В летнее время мама готовила еду прямо у двери, на проходе, ведущем во двор.
Вкусный запах привлекал кошек всегда. В один из таких дней, отец, будучи не в
настроении, в досаде от нового полчища
кошек, схватил одну из них и с силой ударил об стенку. Кошка погибла. И не
последняя. Вот поэтому сердце мое до сих
пор плачет и за кошек, и за его, при всем его
как бы уме, невежество, жестокость и неумение, как и нежелание себя хоть
сколько-нибудь контролировать, за то, что просто не был человеком добрым.
Отец зачастую не был добрым также и ко мне. Очень часто старушки
обращались ко мне с тем, чтобы я сбегала купить им хлеба или зарядить сифон
газированной водой. Однако, зная крутой нрав отца, прежде всего спрашивали,
дома ли он. Помню, однажды, когда я играла во дворе, меня подозвала старушка,
одиноко сидевшая на скамейке у клумбы. Я подумала, что она меня о чем-то попросит,
но она сказала: «Сядь, посиди со мной». Я с удивлением почувствовала, что это
мне приятно, ибо от нее шло тепло и какое-то ко мне расположение. Старушка
достала из кармана много конфет и дала мне. Далее она начала рассказывать мне о
своем сыне, погибшем на фронте, и просила меня помянуть его. Она долго, очень
долго, во всех подробностях рассказывала о нем, она была очень печальна, тиха в
речи, и, казалось, была благодарна, что я не рвусь играть, но молча слушаю ее и
готова слушать сколь угодно долго. Я же была потрясена ее доверием ко мне, что
она во мне нашла собеседника, что делится самым сокровенным. Я не могла ни
прервать ее, ни проявить какое-либо нетерпение. Я просто была ей благодарна и в
те времена начинала понимать, что слушать людей, сочувствовать людям надо,
особенно пожилым. Через некоторое время, а точнее в тот же год старушка умерла,
а я долго поглядывала в ее окно на втором этаже и часто думала, что мне ее и
теперь жаль и будет долго жаль, поскольку она не дождалась своего сына и
одиноко и долго жила со своей болью, нося ее в себе, и лишь перед смертью успела поделиться со
мной.
Вообще со старыми людьми,
я находила, говорить легче и слушать их для души действует успокаивающе. Так
незаметно, я стала тянуться в себе к общению с теми, кто много старше меня и
кто готов был рассказать о себе. Такие люди находились и среди знакомых отца, и
они не раз указывали ему, что я разумна, что отец не видел в упор, я же ничего
не пыталась доказать.
Описывая события тех далеких дней, я не придерживаюсь строгой их
последовательности, но пишу в той очередности, в которой их мне подает Сам Бог.
Могу лишь сказать, что это происходит в пределах 1960-1965 годов, когда мне
было от 6 до 11 лет. Иногда останавливаюсь и спрашиваю Всевышнего, стоит ли
писать о том или этом, тем более то, что похоже на самовосхваление. Однако, Бог
неизменно отвечает, что Он Лично Свидетель всему, знает, достоверность и не
пропустил бы ничего, что было бы ложью или излишним. Более того, Он указывает,
что в этом есть много поучительного.
Продолжая далее, хочу сказать, что я на себе видела, что как бы
ни был ребенок мал, но величайшее наслаждение и пользу ему приносит общение со
сверстниками, как и любой мыслительный процесс, к которому он непременно
тяготеет. Однако, мысль обязательно ищет некоторую причину, свою отправную
точку, которой для ребенка могут послужить в немалой степени игрушки,
олицетворяющие в миниатюре окружающий материальный мир, но так, что им можно
оперировать, рисуя в себе образы и действия, и тем расширяя и углубляя свой
мыслительный процесс.
Игрушки были моей извечной мечтой, хоть какие-нибудь, хоть самые
простенькие. Будучи еще в детском саду, где игрушек тоже почему-то было очень
мало, я мечтала о небольшой кукле с искусственными волосами, которые можно
заплетать. Я каждый день, возвращаясь домой из детского сада, неизменно
спрашивала маму: «А куклу купила?». Оглядывала в надежде крохотную комнату. И
взгляд мой угасал.
Тогда игрушками становились отцовские старые журналы, шахматы,
листок бумаги и карандаш. Так я занимала себя, срисовывая по примеру отца с
журналов портреты, училась играть в шахматы и так день за днем. Но однажды,
когда я пришла из детского сада по лицу мамы я поняла, что что-то она мне
приготовила. На самом деле, на кровати сидела большая кукла в коротеньком
голубом платье, но с пластмассовыми волосами. Не хотела большую, не хотела
пластмассовую. Уныние мое мама не заметила. Но эта игрушка не стала любимой, но
была первой и последней. Ее невозможно было наряжать, выходить с ней во двор,
расчесывать, укладывать спать, ибо она была для меня громоздкая и неудобная,
чтобы держать в руках.
А потому, когда мы с
Галей в закуточке у их сарая играли в куклы, то Галя давала мне одну из своих
кукол и одежку к ней, и так мы играли, наряжая кукол, обставляя их комнатки,
ходя к друг другу в гости. Однако, ущербность без игрушек заставляла мыслить
меня неправильно и поступать я бы сказала греховно.
Поскольку у меня не было никаких лоскутков, чтобы имитировать
одежду куклам, я взяла ножницы и отовсюду, где только было можно поотрезала
себе кусочки с ладонь: от дорожки на
полу, со своей шубенки, с гардин, так
решая свою проблему. Несомненно, мне досталось, и несомненно, я ничего не
объяснила. Я просто замыкалась в себе и устремляла взгляд на улицу. Однако, мои
греховные деяния на этом не закончились. Надо сказать, что в детский сад
приходили дети со своими игрушками. Я очень любила играть с маленькими
куколками. Тогда в Одессе продавались куклы, умещающиеся на ладошке; их можно
было одевать, раздевать, садить, двигать ручками. Они стоили копеек тридцать.
Вера, так звали девочку в нашей группе, была счастливой обладательницей такой
куклы. Я попросила дать ее мне подержать или немного поиграться, хотя бы
погладить в ее руках, на что она ответила мне отказом и сунула ее себе в
карман. Так получилось, что играя, она не заметила, как выронила куклу в
песочницу. Подняв куклу и зная, кому она принадлежит, я не торопилась ее
вернуть, но, уединившись, играла с ней пока мы играли во дворе сада. И только
когда нас стали строить, чтобы вести на обед, я тихонько подложила куклу ей в
карман, более не претендуя в себе и таким образом поубавив свое вожделение.
Конечно, следовало сразу указать Вере на потерю, поскольку стала этому
свидетелем.
Однако, когда немного
позже мне посчастливилось найти деньги в институте, в описанных мною беседках,
четыре рубля, я легко поделилась этим капиталом с Галей, поскольку ей была
всегда благодарна и не помню, чтобы купила себе хоть какую-нибудь маленькую
куклу, поскольку уже не тяготела, но
рассказала Виктории Федоровне о своей денежной находке. Она повела нас с Витей на
базар и купила на эти деньги, оставшиеся два рубля,
черешню, которую мы с Витей и ели.
Игрушки же заменили мне вскоре книги и уже более не были
предметом моих долгих желаний. Но были другие вещи, от которых отказаться я еще не могла.
Родители никогда не устраивали мои дни рождения, не ходили со
мной на парад, не ставили елку, и чаще
всего праздники сопровождались скандалами и драками, поскольку мама неизменно
устремлялась как-то накрыть празднично стол, а отец гневно этому сопротивлялся.
Не помню, чтобы они устраивали дни рождения и себе. Отец был ярый противник
любых торжеств в его честь и в лучшем случае ограничивался хорошим обедом, что
было не более, как пюре и сосиски или котлеты. Однако, торты иногда покупали и
бутылка портвейна на столе стояла, гостей же не было никогда. Но из всех моих
дней рождений мне запомнились два.
Не очень далеко от нас, в районе 122 школы, где я училась, жила мамина тетка Люба, родная
