Думы

            Бывало так, что Чугунов выходил на лестничную клетку и долго стоял там, глядя на сизый клочок неба в окошке под потолком. Матрёна, его соседка по коммуналке, наблюдала за ним через замочную скважину сидя на корточках. Её ноги, похожие в профиль на лапы гигантского динозавра, быстро уставали, и тогда она, кряхтя, поднималась и шла на кухню. Там она глядела на закопчённую кастрюлю посередине стола, в которой лежали несколько варёных картофелин в мундире. Но есть она не хотела. В ней вызревал протест. Ей хотелось, разбежавшись по длинному коридору, вынести телом входную дверь и обрушить её обломки вниз. И чтобы грохот пошёл по всем этажам. Но она стеснялась Чугунова. Новый жилец пугал её. Она никак не могла догадаться, о чём он там думает. Почему глаза его, пристальные и неподвижные, кажутся проникающими в самые глубины человеческого естества. Тело её постепенно приходило в состояние неуправляемой дрожи, — временами ей казалось, будто Чугунов превратился в статую, загораживающую проход.
            Чугунов же не думал ни о чём особенном. Мысли его были самые простые, они текли помимо его чувственного состояния, не задевая покойного бытия. Например, он вспоминал о том, как много лет назад был студентом, ездил в стройотряд, где занимался самыми разнообразными делами: бетонировал, таскал кирпичи, замешивал в огромной бадье раствор. Ещё он вспоминал, как однажды читал "Тайную доктрина" Елены Блаватской и чувствовал, как тяжёлые каменные страницы громоздко переворачиваются в глубинах его души. Вот он сидит на последнем ряду с девушкой в летнем кинотеатре. Сильно донимают комары, но они не уходят, потому что обоим хочется целоваться. Однажды он был свидетелем аварии — какой-то пьяный водитель налетел на автобусную остановку, сбил стоявшего там мужчину, протащил его под колёсами несколько метров. Больше всего Чугунову запомнилось лицо этого человека, окровавленное и как бы отрешённое. Две женщины придерживали ему голову, а он смотрел куда-то в пространство перед собой и только через несколько секунд обратил глаза на Чугунова, который стоял метрах в трёх в столбняке. Ничего в этих глазах не было осмысленного, но всё лицо у несчастного болезненно исказилось, и казалось, что он уже уходит и оставаться в этом мире ему тяжело. Чугунову почудилось, будто этот человек хочет утащить его за собой в небытие, и он испугался и, трусливо оглядываясь, пошёл прочь...
            Фрагменты воспоминаний скользили друг за другом нескончаемым потоком, и он не мог ни за один из них зацепиться. Всё казалось несущественным. А то, что могло бы тронуть его душу, никак не вспоминалось, будто в его жизни никогда и не было ничего достойного внимания.
            Когда темнело и наступала ночь, Чугунов возвращался в квартиру и долго стоял уже там — в коридоре, ни на что конкретно не глядя. Точнее, ему казалось, что он просто стоит. Если бы рядом случился какой-нибудь художник, он бы наверняка придумал такую инсталляцию. Каждые две-три секунды включал бы на одно короткое мгновение свет, а потом опять его выключал. И каждый раз картинки там были бы разные. Например, стоящий с опущенной головой Чугунов. В следующий раз — он же, но уже стоящий на коленях, уткнувшись лбом в живот Матрёны. Или, опять же Чугунов, но теперь у стены, с закрытыми глазами, медленно бьющий головой в розочку на обоях, а в противоположном углу — наблюдающий за ним кот...
            Ему хотелось вернуться к сизому небу, но он боялся, что его примут за сумасшедшего. Добрые ангелы в белых халатах увезут его на роскошном автомобиле куда-то на другой конец города, где в большом стеклянном кабинете улыбчивый бог спросит, как он себя чувствует, и придётся выдумывать какую-нибудь ерунду вроде, например, того, что в этом году неурожай на яблоки и ананасы, а по-английски он ни бум-бум... Потом его поведут по коридору, знакомя с другими знаменитостями, и это будет совсем плохо, потому что к славе он был равнодушен... Он бы с удовольствием поцеловал что-нибудь мягкое — например, пирожок или резиновую игрушку, или живот Матрёны, но соседки уже не было — она давно ушла спать, а больше в квартире (да, пожалуй, и во всём городе) не было никого, кто бы его понимал...