Воистину, только теперь, многие и многие годы спустя, я могу сказать: благословенный город. Бог
знал, куда вести нас и как устраивать нашу судьбу, и щадя, и воспитывая нас
всех, извлекая наверх нашу греховность и ставя ее в себе на вид и обозрение для
извлечения хоть какого-то ума каждому.
Но ни мать, ни отец, ни я никогда не пожалели о том, что он был
в нашей жизни и щедро одарил нас своим гостеприимством и обласкал своим палящим солнцем, как и обдул почти
непрекращающимися ветрами, как и дал нам немного добрых друзей, как и своей
особенностью не позволил мне особо изнежиться в поисках развлечений и быть
часто уводимой из дома, ибо суть моя могла уклониться в самую непредвиденную
сторону (не будь я так воспитана и не заговори со мной Бог) или заплутать по жизни внутри себя, как мой
отец, да и реально, ибо я была к этому очень склонна, как вся Тарадановская
порода (что было откликом моей предыдущей жизни в теле Макария, старшего рано
умершего брата отца), о чем я еще поведаю.
На этот период приходятся многие мои размышления и поиски,
которым нужны были хорошие стены и твердый характер моего отца, исполняющего,
того не ведая, Волю Бога на меня. И чем меньше этот город уводил меня из дома
(из нашей трехкомнатной квартиры), тем более я уходила в себе в глубокое
сосредоточение, уединившись от всех в своей собственной комнате, размышляя о
смысле жизни или утешаясь в себе после
слез и потрясений, которые были как по расписанию мне предназначены Богом
в пути моего личного очищения и становления, или штурмуя всегда увлекающие меня
грани наук (где я всегда была бездарем, но страстным и увлеченным), как и
уединяясь с книгой…
Из Кировабада навсегда я уезжала два раза, в 1971 году и в 1977
(так что, как из Одессы отъезд навсегда был возможен для меня со второго раза,
так и из Кировабада, так было и с учебой и в других направлениях, где я дерзала,
как и с замужеством, где я два раза выходила замуж за своего мужа…). И этот
город до сих пор есть моя тайная и долгая любовь, моя маленькая тоска даже
теперь, мой детский, но взрослеющий
причал, и тоже очень непростой, ибо города не делали мне скидку, но учили
своими людьми, которых Бог на моем пути неизменно посылал. И следом за Одессой
нет-нет, да и теперь он снится мне и болит во мне все той же тоской. Сколько
раз во сне я иду и иду в школу и вновь сажусь за парту и, как прежде, глубоко
одинока, и все от меня далеки и ничего не изменилось. И что-то я учусь плохо и никак
не могу объяснить Ирме Исаковне, почему я перестала понимать математику и
всегда во сне осознавая, что я здесь уже училась и у меня есть и аттестат, и
диплом, а я все учусь… И зачем? И снова снится, как утром я встаю и тороплюсь в
школу, ибо за все годы ни разу, ни один день не опоздала, не пропустила, ибо
это сначала было от страха перед контролем отца, но так и переросло в мое
стойкое и неизменное кредо по жизни – в ответственность; как снится мне и отец,
и мать… все в сборе, в редкой тишине и умиротворении, в какой-то тоске и
невысказанности… Все вместе, хранимые Богом… О, сколько же любви к своим
родителям и сколько боли за них и во сне, и теперь, уже ушедших… Но начну с
самого начала. Но сколько же этих начал еще будет…
Квартира, которая на долгие годы приютила нашу семью,
располагалась на втором этаже четырехэтажного нового кирпичного дома, в самом
его центре. Однако сам дом замыкал все дома поселка Кираз, и далее за нашим
домом простиралось огромное поле, которое пересекала одинокая колея, за которым
возвышался Кировабадский Алюминиевый завод. Поселок Кираз – это что-то типа
Черемушек в большом городе, или спального района и никак к центру города не
относился; однако, минут десять езды троллейбусом – и уже на главной площади
города, который можно было исколесить пешком и вдоль и поперек без особого
труда.
Квартира была ни то чтобы в запустении или обшарпанная, но имела
не очень уютный еще вид, доски с балкона были содраны, межкомнатые двери
сохранили на себе следы семейных баталий, стекла в двери, отгораживающей
спальню от залы были выбиты. Квартира требовала небольшого ремонта. Однако, это
не было причиной наших беспокойств, но в некотором роде немалого
удовлетворения. Прихожая от входной двери поворачивала на кухню, рядом с
которой была и совмещенная ванная. Если идти прямо, то можно было попасть в
большую и очень светлую комнату, которая стала гостиной, а из нее в смежную с
ней, маленькую, метров двенадцать, которая в дальнейшем стала спальней
родителей. Спальня родителей была отгорожена стеной от другой комнаты,
отдельной, в которую можно было попасть сразу же с прихожей. Эта комната стала
моей, метров двадцать, со своим балконом, откуда вид открывался на Алюминиевый
завод и белевшие вдалеке Кавказские Горы, что было великолепным зрелищем, о
котором я и мечтать не могла. Из залы также был выход на балкон, но во двор,
огромный, окруженный со всех сторон однотипными домами, с площадками,
скамеечками, дорожками. А замыкающим звеном этого окружения было огороженное с
внутренним двором и не одно здание ПТУ,
которое было прямо напротив нашего балкона, метрах в ста и готовило
специалистов на завод.
Азрбайджанская музыка целыми днями разливалась из динамиков
училища, или песни популярной на тот период Зейнаб Ханларовой, становясь фоном
нашей жизни, как и многое другое, входившее в нас безболезненно и постоянно
своей культурой и обычаями, и человеческим общением.
В первый же день нашего приезда дети сразу же вычислили меня и
уже звали гулять. Мне на тот период только исполнилось одиннадцать лет. Обойдя
все комнаты, вздохнув всей грудью, я впервые почувствовала тихую радость, мир в
себе, ибо мне ничего не грозило, дедушка был мягок и немногословен, мама занята
своим… Я взяла карандаш, вышла на балкон и начертала с другой стороны
балконного окна, едва заметно, поскольку четче не получилось: «Одиннадцатого
апреля, в воскресенье, утром 1965 года здесь поселилась семья Тарадановых.». И
наверно, навсегда бы забыла об этой записи, если бы однажды, много лет спустя, ее не обнаружила подруга мамы совсем случайно,
и таким образом, в памяти моей всплыла и
сохранилась эта дата, которую я здесь и привожу.
Таким образом, заканчивать четвертый класс мне пришлось в
местной школе номер тридцать девять. Сначала ко мне в школе проявляли интерес,
как к приезжей из Одессы, но потом, видя, что я не проявляю незаурядные
способности, и учительница и класс особо перестали на меня
обращать внимание. Я начинала глубоко понимать, что мне никуда из себя не
выкинуть эту мою суть и никакая перемена мест мне в этом не поможет.
Но надо мной не довлел характер отца, и некоторое время я чувствовала себя не столь
забитой и униженной. Однако, быть постоянно мыслящим, не значит ли постоянно
ввергать себя в новые внутренние
проблемы? Они стали возникать
естественно, сами собой и без особых моих усилий, естественно, в виду
моего беспокойного и все измеряющего
ума, все усложняющего и во всем копающегося не в свою пользу.
Класс, в котором я
оказалась, был обычным классом, однако, здесь уже были свои авторитеты, свои
двоешники, своя средняя прослойка. Я не претендовала на высокую нишу, но почти
с первых дней неумолимо стала скатываться до уровня тех, кто был неинтересен и
кого можно было не замечать (вообще, по жизни, меня всегда сначала
игнорировали, а только потом начинали замечать и даже немного уважать, но я
тогда уже не снисходила, увы).
Центром внимания и гордостью класса была Ольга Иноземцева. Далее
за ней подтягивались Ира Кулиева, Галя Козлова, Наташа Кулишова, Валера
Василенко, Элеонора Едигорян. Я же сидела, не окруженная вниманием, на предпоследней парте с мальчиком, который являл собой образец
галантности невиданной, которого звали Багдасарян Тархан, и который всегда
неизменно был почтителен со мной, пропускал вперед, не обижал словами и
поступками, но и не особо стремился к общению. На самом деле многие армянские и
азербайджанские дети впитали в себя с молоком матери уважение к женщине,
сколько бы ей лет не было.
Учительница, очень красивая молодая армянка на первых порах
пыталась сделать из меня отличницу, но тройки и четверки и редкие пятерки были пока моим пределом. Сама же я, чувствуя всем сердцем неприятие себя уже
сформировавшейся классной элитой, опять
входила в состояние подавленности и не могла никак начать общение запросто, не
смотря ни на что, но сторонясь, дичась и записывая себя заранее в ряды
немногочисленные, но имеющие место в каждом классе, понимая себя за пределами
даже среднего уровня.
Однажды учительница подозвала меня к себе и сказала, что мне
непременно надо купить бант, поскольку волосы лезут постоянно в глаза. Такое
предложение было для меня крайне необычным и неприятным. Как я могла сказать
ей, что мы недавно приехали, что папа в тюрьме, что мама едва устроилась на
работу санитаркой в больницу, и что хоть она и работает, денег явно у нее нет.
Она даже прислуживает в семье главврача после работы, и его жена дает ей
продукты и деньги, и мама, как может, кормит нас троих. Но, как бы я не
уклонялась от ответа, все было ей сказано и было решено, что весь класс
сбросится и купит мне бант. Этот бант и унижение, которое испытала я, были со
мной до десятого класса. И поднять себя в глазах других было просто невероятно.
Так что однажды утром, когда я пришла в школу, учительница на глазах у всех
повязала мне отвратительный большой бант, довольная своим деянием и обрекшая
меня в себе самой на понимание долгого позора.
Конечно, этот бант я просто не одевала и даже не показала его
маме. Моя чувствительность в отношении к себе была велика, и поступки, как и
речь других людей, воспринимала достаточно ранимо и близко. Я говорила слово и
уже видела, как мне отвечали, я смотрела и видела, как смотрели, я искала
отношений и улавливала пренебрежение. Я смотрела, как это делается в отношении
к другим и сравнивала. Тема отношений, тема внутреннего «я», тема личности, как
и души, и ее страданий и зависимости в
материальном мире от других, начиналась
во мне с самой себя. К тому же, бант сделал свое дело, и класс уже откровенно
не уважал меня, этим обостряя мои чувства и вводя в состояние терпения и
наблюдения всех событий достаточно внимательно и может быть пристрастно.
Нет, я не умела так говорить, так обаять, так заливаться смехом,
так пользоваться авторитетом у учительницы, но более была сама в себе, спокойна
и немногословна, да впрочем, и другие были мне не очень интересны, и все же
хотелось какого-то лучшего к себе отношения. Я начинала тихонько замыкаться в
себе и здесь и уже в который раз, по
сути, приходя в свое прежнее состояние, тоскуя по нормальному общению и завидуя
той легкости, с которой это делали другие.
Я начинала копаться в себе, противопоставлять себе других, но,
увы, в общении ограничивалась ничем не значащими фразами, не вызывая интерес,
не завоевывая внимание, не
