как и достойной уважения, и мы ездили на природу, в горы и на Куру. И
снова по вечерам к нам домой приходил мамин воздыхатель Чапай (такова была его фамилия)
и пил чай, и отпускал мне комплименты, делая это с большой тактичностью и
умолкал, задумчиво и долго глядя на маму, и вновь отводя глаза, ибо прошлое, не
поминаемое теперь нами, все же висело между нами, и мне хотелось вновь сказать
ему: «Зачем ты пришел? Ведь, у мамы есть
муж!». Но я уже молчала, внутри
недоумевая от маминой невозмутимости и непонятливости, что нельзя вести к себе
в дом любовников, как и вообще иметь их,
наученная незабываемым маминым уроком, как-будто и не имеющая на это право, не
желая с ним воевать и прогонять его, ибо и сама была здесь уже гостьей, но
сидела, чувствуя внутри себя горечь, не поминая прошлого и не забывая, или
уходила, но и не смирившаяся, не согласная с таким продолжением и уже не
желающая никаких объяснений.
Невозможно было как-то бороться с этой их любовью обоюдной,
невозможно было ее запретить или преградить ей дорогу, а судьба хранила от отца эту тайну долго, не давая
никому и рта открыть, дабы усомнить отца в верности мамы. Должно было пройти
еще несколько лет, когда Чапай женился, подобно Улхану, на женщине своего
возраста, и та родила ему девочку, но,
увы, с одной короткой ножкой. Но это уже было потом, и большее судьба от меня
заслонила…
Понимая мой молчаливый вопрос и неодобрение, мама несколько
разоткровенничалась и рассказала, что отец, чуть ни убил ее, когда они ездили
как-то на природу на Куру, приревновав ее к Улхану, пытался топить, избил и
бросил без денег неподалеку от какого-то армянского селения, и она, как смогла,
добралась домой вся в синяках и ссадинах. Как бы оправдываясь, мама
рассказывала, что, если только будет возможно, она сама его бросит, что отец
стал пить и с моим отъездом стал позволять себе куда более жестокие поступки,
оскорбления, открытый мат, возомнив себя
со своим проектом чуть ли ни богом, требующим беспрекословного подчинения, а также стал
распаскужен большим вниманием и
захваливаниями людей, когда работает силуэтистом, так что и при ней его
целовали в лысину и откровенно предлагали себя в любовницы молодые девицы.
Рассказ мамы и слезы мамы многое объясняли и тем прочнее
закрывали мою дверь назад, как и надежду на родительскую поддержку, но
утверждали только в понимании, что в любом случае следует надеяться только на
себя. Отец начинал серьезно мыслить также о том, чтобы выехать из Кировабада в
русский город, а потому считал меня несколько обузой или кандалами на ногах,
откровенно сокрушался, что пока я не закончу университет, и думать не
приходится, чтобы собрать деньги и выехать в другой город. Так рассказала мне
мама, и это я должна была принять к сведению. В этой связи отец становился
очень жадным, начинал копить деньги, неустанно контролировать маму, заставляя
ее экономить на еде, избивая ее и требуя подотчетности, тем превращая ее жизнь
в ад.
Мои отказы от денег были отцу на руку, и это делало его сдержанным ко мне в письмах и
в меру доброжелательным. Рома, узнав о моем приезде, каждый вечер неизменно
звал меня во двор, стуча по трубе, или с балкона, или просто спускаясь по
лестнице и стуча в дверь. Особых перемен за все время в его жизни за этот год
не произошло и то, что мы почти не переписывались, не было мне упреком, ибо и сам он писал не
очень охотно, поскольку его чувства как-то не привыкли себя изливать подобным
образом, но были в стадии ожидания и терпения.
Теплыми августовскими вечерами мы прогуливались по городу, или
шли в кино, или просиживали допоздна во дворе или у подъезда, который хорошо
был обозрим с нашего балкона. Рома был мне как-то родней, хотя чувства проявлял
более скупо или молча. Он был как-будто тот, кто, абсолютно не притрагиваясь ко
мне, имел на меня большее право. Его невысказанные чувства исходили из такой
недосягаемой глубины, что внешне можно было подумать о том, а есть ли они
вообще. Он говорил тихо, не строя особые
планы, но как бы утверждая мне вновь и вновь, что никто другой никогда не
сможет так войти в его сердце, и с этим он ничего не может поделать. Его мать
по-прежнему была против наших встреч и неустанно напоминала ему о той, с
которой он уже был обручен. Вся его родня требовала от него верности и чувств
только к своей будущей супруге, понося меня по своим причинам и всячески
проявляя ко мне недружелюбие. Я,
несомненно, знала, что уже через
некоторое время я уеду, и будет он предоставлен сам себе, и волен будет решать
свои задачи, как и выбирать. Я не
обременяла его обещаниями, я позволяла поступить так, как ему лучше, но и не
отказывалась от него, предлагая дружбу и
хорошие отношения. Однако, из всего своего немногословия и сдержанности
Рома находил только одни слова, одну просьбу: выйти за него замуж. Он говорил,
что достаточно только одного моего слова, и он приедет в Горький и там
устроится на работу, мы поженимся и начнем жить вдали и от его родни и от моих родителей. Эта мысль
как-будто запала в него, он вновь и вновь обращался к этой теме, рассматривал
все возможные варианты, и иногда предлагал уже завтра взять паспорта и пойти
оформить отношения.
Слова Ромы никак не были для меня решением моих собственных
проблем. Учеба и он были никак не совместимы. Я ради него ничем не могла
пожертвовать, никак не могла, и, будучи в своей зыбкости, не могла найти в этом
для себя хоть какое-то решение своих проблем. Тяготея к нему, я считала, что
никогда не смогу с ним соединиться из-за разности внутреннего устройства, из-за
разных ценностей и целей друг друга. Также между нами стоял запрет моего отца,
моя, по сути, бедность и нереализованная мечта. Я также считала Рому не очень
внимательным, не очень добрым и не очень осознавшим, что ему надо. Иначе, для
чего он, держа меня в себе, обручил другую, поддавшись на уговоры родни? Отчего
он передает мне угрожающие или непристойные мнения своих родственников слово в
слово, готовых меня распять только за то, что я существую, почему он не писал мне письма, подтверждающие
свои чувства?
Эти многие «почему» просились на то, чтобы их проигнорировать,
но, оставаясь одна, я никуда не могла от них деться, ибо закрывать глаза на
необходимые человеческие проявления было невозможно в моем случае никак. Я
знала точно то, что я уеду, и снова он будет занят собой, что ради меня не предпримет ничего. И в этом заблуждалась.
Но этому было свое время, и мои скитания по жизни он должен был хоть
чуть-чуть разделить, чем и вошел в мою душу и остался в ней большой моей
благодарностью и все же долгой любовью, которая теперь то затихала, то вновь
будилась, но казалась несерьезной, едва мелькающей, не имеющей себе поддержки и
доказательства.
Но главное – боль и обстоятельства сами корректировали мои
чувства и не позволяли полностью им отдаться и что-то решительное предпринять.
Уже перед самым отъездом, когда после прогулки мы заходили в подъезд, он вдруг
решительно остановил меня, преградив
собой проход, и четко сказал: «Наташа, я
тебе еще раз предлагаю, давай поженимся. Ведь, у тебя есть паспорт. Давай
завтра подадим заявление. Давай сделаем это. И я буду всегда с тобой рядом.
Если хочешь, я перееду в Горький, если хочешь, буду тебя ждать здесь. Мы будем
счастливы… Ну, задержись на месяц! Мы растянем шатер, сыграем свадьбу. Ведь,
это возможно». Увы, это в моем положении никак не было возможно. Я никак не
представляла себе такую перемену. Это
была бы лишняя и опасная ноша. На это я ответила, что раз он обручен, пусть
хорошо подумает, пусть женится на той, которую ему прочат все родные, пусть
женится на своей родственнице, если у них так принято, что я не могу, во мне все против и невозможно
себя преодолеть. Я действительно не была готова на такие перемены в своей
судьбе и, не зная глубину своих чувств к
нему, желала себе отойти от этого омута и разгрести свои личные проблемы без
него, не впуская его в свой мир ни в качестве кого. «Я буду ждать тебя сколь
угодно», - говорил Роман, - уверяя меня, что не любит ту, которую его заставили
обручить, что будет ей точно изменять и прочее… что его обручали насильственным
путем старшие братья, что его избивали…
На поезд меня провожали трое – мама, Роман и Сержик, его друг.
Казалось, что Сержик суетится больше всех. Никто, но он купил мне в дорогу
воду, печенье, фрукты. Рома отводил взгляд, мама давала свои наставления.
Наклонившись к Сержику, не знаю почему,
может быть из-за его проявленной человечности и маленькой капли внимания, я
шепнула, как бы желая отблагодарить и уверенная, что для Ромы это будет
причиной быть в своих действиях более решительным: « Ес кес ирумэм». Я была
уверена, что Серж ему об этом расскажет, и Рома безболезненно женится на той, которую
обручил, ибо та девушка частенько бывала у него дома, когда я приехала, и
искала его, когда он был со мной, уводя меня в город, туда, где никто нас не мог
побеспокоить и говоря: «Поищет, поищет и уедет. Я ее не люблю».
Поезд тронулся, набирая скорость, все замелькало, и я уже едва видела
из окна, как мама махала мне рукой, Рома просто стоял, грустно глядя вслед, а
Серж… Он побежал следом, крича мое имя и еще что-то, но уже трудно было
разобрать… Он слишком буквально принял мои слова. А я все удалялась и удалялась, и новая, едва
приглушенная боль, начинала во мне болеть и знакомым, и новым образом, ибо, болея сама, я раздавала
боль другим, и не желая и желая этого, оставляла с болью… и потому эту чужую
боль явно чувствовала в себе и молила время все это убрать, ибо внутренние
страдания вели к игре и с чужими чувствами. И Сереге тоже после такого
нечаянного и неверного признания пришлось добиваться моей руки и тоже получить
отказ. О, сила слова, о необдуманность слова, о, игра с чужими чувствами! Как
же легко боль сеет неразумность и безответственность! И как устоять от
соблазнов хоть немного отомстить, когда сама уже измотана и уже почти привыкла
к этому состоянию, которое нет-нет, да и вырывается в направлении
непредвиденном и почти азартном.
Второй год обучения в университете видимо был дан мне Богом для
повторения пройденного в усиленном варианте, с тем, чтобы необходимое извлечь и
придать ускорение тому, чему должно было быть.
Однако, начинался второй курс с картошки, а это значит, что,
приехав из Кировабада и оказавшись в общежитии, я начинала готовить сумку,
чтобы ехать с курсом в другом направлении, в один из районов горьковской
области собирать картошку. Если мне не удалось проявить себя лучшим образом в
учебе (хотя я отличилась своей обособленностью), если мне никак не удалось это
сделать и в строй отряде (хотя я и здесь как-то отличилась), то на картошке я
все же проявила себя дважды, ибо судьба (и это будет видно читателю ни раз),
всегда непременно выделяла меня в ту или иную сторону, заставляя идти по пути
признаний и гонений, где ни там и ни там
я не была особо виновата и всегда исходила из добрых побуждений и лучших
желаний, а оборачивалось так, чтобы всегда могла испить два полюса
