я, мне было куда легче, и отсюда
я и начала второй курс. Комната
находилась несколько наискось от Сашиной
фотолаборатории, а потому, в результате такого нечаянного соседства я оказалась
под более тщательным его наблюдением, что тоже немного тяготило. Я надеялась,
что в новом учебном году я смогу все же как-то выровняться и пойти более-менее
четко. Но не тут-то было. Камни преткновения вырастали, как грибы. Я начинала
биться над курсом дифференциальных уравнений, к чему добавлялся все тот же
матанализ, математическая логика и физика. Также, не умалялись денежные
проблемы, ибо, хотя я и получила стипендию, но это было все, на что я могла
рассчитывать, а родители деньги слать не собирались, поскольку я в этом очень
хорошо постаралась сама, заверив их, что стройотрядовских денег хватит, и этим обеспечила себе вновь скудное и
болезненное существование, начиная вновь подумывать о подработке связной на междугородной телефонной станции.
Саша, обещавший уехать, поскольку заканчивал университет, все еще не уезжал, особо не вводя меня в свои
причины, но начинал захаживать в нашу комнату значительно чаще и на правах
моего парня, на что я серьезно по-прежнему не смотрела и увиливала от встреч,
как могла. Мои новые костюмы, в которых я начинала появляться в коридоре, на занятиях
и университетских вечеринках и мероприятиях, окончательно сбили его с толку, и
он все тверже настаивал на всякого рода развлекательных и культурных походах с
ним, по сути, не зная, как мне не до него, ибо я снова начинала работать на междугородке.
Иногда ранним утром, идя на работу, я замечала, что Саше тоже не
спится, и помимо своих постоянных дел, когда он куда-то уносился со своим
черным ящиком за плечом, он также метет университетскую территорию,
вооружившись метлой, и при виде меня не знал, как объяснить это свое утреннее
занятие, но лишь робко здоровался и тотчас низко склонял голову, как-будто
застигнутый врасплох, и только в этом
случае можно было увидеть его достаточно обозримую грусть. Понятно было теперь,
откуда эти столь маленькие трогательные подарки, эти его сухие цветы, мелкие
флакончики духов… И ему было непросто содержать себя, и ему нужно было решать
свои проблемы, и у него были свои причины непременно. Именно, увидев его с метлой, метущим университетский двор
ранним утром, я, по сути, зауважала его, увидела в нем просто человека просто
решающего свои проблемы, без выкрутасов и желания казаться лучше или достойней
или успешней.
В университете, а тем более в общежитии, приходилось быть
свидетелем многих вещей интимных. На
кухне – целовались, на лестничных пролетах в поздние часы – целовались, открыть
дверь без стука в чужую комнату было
рискованно, ибо и мне приходилось быть
свидетельницей вещей глубоко интимных. Также и наша Людмила, боясь потерять
расположение к себе своего парня, который откровенно называл ее не иначе, как
«Моя», как будто это было ее имя, целыми днями порою вылеживалась с ним, и было
не понятно, что делали их руки под одеялом в присутствии других. Они
обнимались, целовались, игнорируя любое мнение, они ворковали между собой до
противности. В итоге, не долго думая в один из дней меня как прорвало, ибо это
была я. В первый раз я откровенно и сразу
была поддержана всеми, я изгнала его и ее из комнаты так и такими
словами, что более он вообще не появлялся у нас, а Людмила затаила обиду на
всех, устроив нам всем бойкот, перестав со всеми здороваться и вообще смотреть
в нашу сторону. Ее поведение становилось столь вызывающим, что я, хотя и имела
и свои неугасающие проблемы, написала ей
эпиграмму, часть которой здесь привожу: «Вот ты вошла так быстро, так
мгновенно, как вихрь, иль как солдат, чеканя шаг. В моих глазах ты – черная
пантера, в своей шубенке и кирзовых сапогах. Всех ненавидя или презирая,
молчишь упорно или делаешь назло. То дверью хлопая, то радио включая, сама не
знаешь, как это смешно. А что ты есть? Чем ты неповторима? Каких достоинств нам
в тебе не счесть? Одно скажу: ты нами не любима, чужая ты, какая ты ни есть…».
Прочитав листок на тумбочке с этим посланием, она, судя по ее дальнейшему
поведению, кое-что приняла к сведению, но и мы приняли к сведению, что уже весной у нее состоится свадьба, что им
дадут отдельную комнату, и она уволит нас от своего присутствия.
Те или иные события вне меня
происходили сами по себе с редким
моим участием, ибо моя основная работа была преимущественно внутри меня, и такие нападки на других были моей крайней
необходимостью, когда во мне все возмущалось и начинало все расставлять по
местам, как бы при этом не было больно мне самой или другим.
Внутри меня уже давно не было торжества от того, что я
студентка, ибо хорошо почувствовала всю зыбкость этого вечного студенческого
состояния; на самом деле, ничьи чувства меня особо не волновали особо, но
принимались, что называется «на бегу», письма домой писались исправно, как под
копирку, и никуда не уходил внутренний
запрет рассказать все, как есть, родителям, откровенно попросив от них более
существенную помощь, ибо даже и на праздники или дни рождения они не торопились
чем-то порадовать меня, лишь однажды мамина сестра тетя Тамара прислала мне
просто так тридцать рублей, за что я ей благодарна до сих пор, ибо деньги
оказались кстати и тянулись долго и тщательно.
Стена, аккуратно и день за днем выстроенная во мне родителями,
запрещала обращаться к ним и за советом, дав этим мне мою очень нелегкую битву
за себя своими видимыми мной сподручными
средствами, не обременяя других, как на самом деле делали многие студенты и по
своим причинам, включая и Нафису, и Сашу.
Не призывая на помощь, я,
как и многие, мостила себе свое будущее путями отнюдь не легкими и не столь
прямыми, но и неопровержимыми моим разумом. Особо не принимаемая группой и
отвергая тех, кто желал со мной дружить, я тем самым растеряла в ней своих
первичных поклонников и доброжелателей или уже в упор их не видела, и понимала,
что привлекательны не те, кто быстро собирает картошку или проявляет
непрошенный энтузиазм, а те, у кого в зачетке хотя бы твердые тройки и кто у
доски может связать хоть два слова. Я же еле успевала обрубать хвосты и иногда
чувствовала на себе более сочувствующие или снисходительные взгляды сокурсников
и отвергала и их и их сочувствия.
Непосещение занятий периодически в связи с моей работой
подливало масло в огонь, проблемы подрастали, ибо осилить дифференциальные
уравнения или математическую логику или тот же математический анализ, не посещая систематически лекции, но используя
чужие, унизительно прося их в который раз, непросто.
Но студенческая жизнь вновь шла своим чередом, во многом копируя
проблемы других, повторяя по второму кругу то, что уже было, и привнося новое и
неожиданное, как жданное, так и нежданное. Были уже сложившиеся отношения с
Нафисой, Александром, в моей жизни была работа на междугородке, учеба, танцы по
выходным, кино, прогулки по городу… Но все это было в постоянном состоянии
большой внутренней неудовлетворенности собой, в безденежье, в понимании, что из
всего самое главное – это начать понимать, начать оперировать знаниями,
непременно разбирать лекции и научиться решать задачи, но обстоятельства, несовершенные
качества диктовали неизменно свое, и из
этих тисков выход виделся с большим трудом.
Пытаясь как-то заработать на жизнь, я также начинала понимать,
что снова растет ком не разобранных лекций, что снова я уже не знаю, с какой
стороны подступиться к запущенным предметам и снова бежала в читалку главного
корпуса и пыталась как-то наверстать упущенное, но чаще всего просиживала
бестолку, не в силах войти в суть и начинать хотя бы потихоньку распутывать шаг
за шагом этот внушительный клубок незнаний.
Александр неизменно светился, скорее, лучился нескрываемой радостью при виде меня,
что уже начинало надоедать и вселяло в меня сомнения в искренности и
нормальности такого ко мне отношения. Он, как и прежде, постоянно попадался мне
на глаза, робко стучал в комнату, пытаясь как бы проникнуть в мою жизнь,
как-будто не был озадачен ни чем другим, даже окончанием университета, или у
него в этом плане виделось все благоприятным. Он настойчиво предлагал мне
прийти в фотолабораторию с тем, чтобы сделать мои фотографии.
Такой день настал. Сделав в парикмахерской прическу, одев новый
костюм-тройку, я в назначенное время явилась, и он долго фотографировал меня и
все бегал вокруг, требуя повернуть голову так и эдак, за одно не переставая
мечтать о нашем совместном будущем, не подозревая и не спрашивая меня о моих
проблемах, вообще не затрагивая этой темы, поскольку и для него самого она не
существовала в столь обостренном варианте.
Я же, как всегда, была сдержана и надеялась, что на этом его ко
мне просьбы будут исчерпаны. Нафиса
говорила, как всегда, что я счастливая, что она бы на моем месте непременно
ответила бы ему взаимностью и порою пускалась в долгие воспоминания о своей
первой любви. Продолжительные разговоры
с Нафисой не были для меня необходимыми, я уже давно научилась обходиться без
откровений по поводу себя, но с ней это было легко, естественно, непринужденно,
и никогда не возникала мысль, а стоит ли
с ней об этом или том говорить.
Она была легка, естественна, не требовала долгих разъяснений, но
все понимала и оценивала сразу и так, что во мне ничего не противилось или
возмущалось, но охотно с ней делилась своим и входило в ее, ибо все становилось
нашим, было обоюдным утешением и посланной нам обоим свыше Божественной Милостью,
через которую можно было также противостоять судьбе, бьющей на тот период не
только меня, но и ее.
Очень часто уже после двенадцати, когда движения в общежитии
затихали, и одинокие фигуры, мелькнув в
коридоре, скрывались за дверями, мы спускались на первый этаж к вахтерше, делали
у нее кофе, перемалывая его в кофемолке, так что запах разносился далеко за
пределы первого этажа, и сидели с вахтершей тетей Ниной, которой может быть
было не больше сорока лет, но в наших глазах это была уже пожилая, очень умудренная и доброжелательная
женщина, заменяющая нам на тот период наших близких или более того, и которая
легко поясняла нам и то и это, как могла успокаивала или оставляла одних, уходя
полежать, а мы долго мечтали, покуривая сигареты (что научила меня Нафиса) и
попивая кофе с тем, чтобы далее подняться в читалку и заниматься хотя бы до
часов трех. Но занятия никак не давались, милей было говорить о своем. Уже в
который раз перемалывали одно и то же, как кофе, и неизменно находя в таких общениях и свою
радость, и успокоение, и надежды и строя планы, каждый свои. Это была наша отдушина, наше недолгое
освобождение от реальностей, наше человеческое общение, которое было очень
искренним, своеобразным, необходимым, утешающим.
Мы никогда не запрещали друг другу расширять границы общения и
дружбы, никогда не требовали ничего друг
от друга и не ставили друг другу условий. Но когда было
