человеческих
мнений с тем, чтобы перегореть в этом направлении и не зависеть от них никогда,
ибо, говорящая с Богом, прежде всего, должна быть зависима от Бога, но никак от
человеческой суеты и мнений.
Отсюда молодость моя проходила через горнила вечного, но
терпимого горения моих чувств в огне отношений, чтобы выйти из всего
отрешенной, как йог. Такое горение было для меня больным, тяжелым и
непрерывным, где бы я ни была. И кто бы и сколько бы ни читал это
повествование, не найдет в нем окончательного и бесповоротного торжества успеха
и самоутверждения, но вечные скитания души и не очень-то большое принятие ее
людьми, никаких побед, никакой душевной устроенности, и тем более мира…
По прибытии на место нашу группу предварительно по шесть человек
поместили по комнатам в каком-то заброшенном строении, откуда через день нас
должны были распределить по семьям, по четыре человека на семью, где на каждого
хозяйство выдавало ведро картошки, молоко, хлеб, т.е. хозяйки должны были нас
кормить по утру и отправлять на работу в поле. Однако, пока все дела не утряслись, день-два надо было
как-то переждать в не очень подходящих условиях; было сказано, что каждый день из
каждой комнаты по два человека должны идти в центр и брать там молоко и хлеб.
Так получилось, что на следующее утро предстояло идти в центр за продуктами для
шестерых человек мне и еще одной студентке. Путь лежал через поле и добраться
можно было не менее, чем за полчаса. Однако с утра моросил дождь, обещая быть затяжным, и действительно
к часам десяти хлынул ливень, пузыря лужи и превратив тропинку к центру в
сплошное месиво.
Девчонки оставались без еды и поторапливали нас сходить за
продуктами. Идти по бездорожью под проливным дождем моей напарнице не хотелось
никак, и здесь моя принципиальность не
могла молчать. Можно было взять по клеенке
со столов, одеть резиновые сапоги, в конце концов переодеться по
возвращении, поскольку, каждый знал, куда ехал и одежду на любую погоду припас.
Никакие мои доводы не помогали. Я действительно кричала на нее, взывала к ее
пониманию, говорила, что теперь наша очередь, что девчонки голодные. Все было
тщетно. Я называла ее отказ
предательством, непорядочностью, эгоизмом, безответственностью. Я
говорила запальчиво, гневно, почти ни в ком не видя поддержки, мою позицию не
разделяли, ибо каждый и для себя не желал такой участи, промокнуть с ног до
головы. Я никогда еще не видела и не представляла себя в такой роли, но не
могла удержать в себе гнев, негодование, нетерпимость и с тем, видя, что все
бесполезно, схватила сумку и в чем была, выскочила за дверь. Это был мой
максимализм, моя суть, мое понимание, здесь я чувствовала себя абсолютно
правой, на этом стояла, и в этом понимала свой долг и патриотизм. Делать, если надо. Если могу.
Если во благо. Судьба не часто баловала меня такими порывами и обстоятельствами
реальными. Но я всегда говорила себе, что я люблю Родину, что я, если будет
надо, пойду ради нее на все, что я не могу быть безответственной перед другими
даже в мелочах. Иначе я потеряю себя. Это – непозволительно.
В одно мгновение одежда стала мокрой насквозь. Холодный осенний
дождь, казалось, лоханкой окатил меня, но внутренний гнев и твердость намерения
были сильнее меня и давали мне силу и уверенность. Я шла, увязая более, чем по
щиколотку, в грязи, теряя обувь, прижимая к себе мокрую сумку, имея твердое
намерение накормить девчонок и этим вопрос закрыть. Я никогда не была там, куда
шла, я знала только направление и примерное расстояние во времени. Холодный
дождь струился по мне, как из крана, мешая толком ориентироваться, но неведомая
сила тащила вперед и постепенно все ближе и ближе угадывались очертания
нескольких строений, где я уже сориентировалась и в общей сложности через минут
тридцать была на месте.
В мои бидоны было налито горячее парное молоко, был дан хлеб,
тщательно завернутый в какие-то пакеты, также в сумку уместились и другие
продукты, что были выделены нам, и уже через часа полтора или чуть менее я
вернулась, выполнив отмеченное себе, спокойно переоделась. Но есть не стала. Не
было благодарности. Не было поддержки. Не было и понимания. Напротив, все
как-будто ополчились против меня, более запомнив мой гнев и высказывания,
нежели осознав их причины и направленность. Реакция группы на мой поступок была
такова, что при распределении по хозяйкам нас через день, никто не пожелал
квартировать со мной, так что меня поселили у хозяйки в полном одиночестве.
Она отвела мне место на печи и не очень-то меня приветила, почти
ко мне не обращаясь и кормя за все время только одной картошкой и то не чаще
двух раз в день.
На следующий день, после
распределения по семьям нас вывезли с утра в поле, показали межи, раздали ведра
и вперед. Земля едва успела подсохнуть, комья чернозема огромными слоями липли
к подошвам, делая обувь тяжелой и
громоздкой, картошку трудно было отличить от земли, было прохладно, достаточно
неуютно, ветрено, а работа необозримыми полями лежала перед нами, требуя рук и
старания. Все разбились на пары, взяв себе по меже. Я же, оставшись одной,
потихоньку приноравливалась к работе и так все пошли ровным рядком, шаг за
шагом наполняя ведра добротной картошкой, которые тотчас высыпали в мешки и
далее грузили на машину. В какой-то момент я поняла, что мне следует всех
опередить, я дала себе в миг такую установку, и руки, быстро погружаясь в
разрыхленную влажную землю, стали ловко вылавливать в ней клубни и одну за
другой, тут же контролируя себя, бросая в ведро с быстротой, на которую я
только могла быть способна. Руки меня слушались, понимание было
сосредоточенным, движения быстры и последовательны, пальцы ухватывали по
несколько клубней сразу, не пропуская, не путая с комьями земли, контролируя,
чтобы ничего не пропускать, не оставлять позади себя, ведра заполнялись быстро
и так, что их едва успевали от меня уносить и заменять другими. Дело спорилось,
я вырывалась на своей меже вперед, оставляя не единицы, а всех позади. Это было
просто, это было для меня не затруднительно, ибо я не чувствовала усталость, но
это было еще и какое-то доказательство себя. Такое вырывание вперед каждый день
становилось нормой для меня, моим личностным проявлением, моим желанием что-то
сказать тем, кто меня отверг, кто пренебрег, кто посчитал меня ниже или хуже.
Теперь многим становилось не до смеха. «А может быть она плохо
собирает?», - смекнул кто-то. Следом по моей меже устремились охотники
разоблачения. Но, увы. Все было чисто, ни одна картошка не была забыта во славу
моих амбиций. Появились и желающие
работать со мной вместе. Моим напарником стал паренек из нашей группы. До конца
работы на картошке мы не ослабевали, но были впереди, отрывались на много,
брали новую межу, догоняли всех и перегоняли. За работу нам пообещали выдать
грамоту и денежное вознаграждение, однако, так получилось, что группа закончила
работу и уехала ранее намеченного срока. Грамота и деньги, на которые мы не
претендовали, получены не были, но было достигнуто то, что судьба вновь своими
путями меня противопоставила другим и следом реабилитировала меня, что она
делала почти всегда.
Очень непросто быть противопоставленной другим, тем более, если
это не очень справедливо. Но мой характер был к этому достаточно причастен, ибо
не давал послабления никому, не терпел явно негативных качеств, и я заявляла своими средствами свое
несогласие, чем порождала отрицание себя и тяжело это переживала, хотя
неизменно чувствовала свою правоту во многом и недоумевала, почему столь
понятные и правильные вещи людьми не приветствуются зачастую, и чаще многие
идут по пути угоды своим желаниям и желаниям мнимых друзей.
Вообще я начинала проходить через науку высоких идей,
преломляющуюся через призму материальных отношений. Я видела, как непросто
убедить других в своей правоте, как не просто доказать через себя и свое
поведение истину, как не просто, будучи правым, оказываться изолированным, не
принятым или не разделенным, как не скоро люди жертвуют своими благами ради
высшей цели или ради других, как не просто многим отказаться от пустой болтовни и стать на сторону правильного поступка.
Меня в моей комнате в общежитии часто называли слишком
правильной, с которой не знаешь о чем и говорить, если она сыпет лишь истинами
неопровержимыми, ими мыслит, ими доказывает, их требует от других неизменно,
хотя сама небезупречна. Мой характер добивал их своей требовательностью,
расставляющей по местам все принципиальностью, негибкостью, иногда крутостью и
неумолимостью в этом направлении. Мне невозможно было доказать никакую истину,
если я ее сразу не принимала, если находила ее безнравственной; но если
высказывание было мной приемлемо, то я подходила к нему с самых разных сторон,
пыталась доказать его право на существование через вещи не общепринятые или
искала к пониманию новый подход.
Меня находили умной, но тяжелой для общения, слишком
самоуверенной, негибкой и откровенно удивлялись, как это я сошлась с
покладистой и все достаточно трезво понимающей Нафисой. Не очень любя меня,
меня все же уважали, спрашивали частенько именно мое мнение, да и у каждой были
и свои проблемы, так что зацикливаться
на мне не получалось ни в группе, ни в комнате, где я жила, разве что было у
многих устойчивое понимание, что я не такая, как все.
Однако, уже на втором курсе после приезда с картошки мы пожелали
с Нафисой жить вместе и переселились в другую комнату, где обстановка была
значительно для меня благоприятней и каких-либо относительно меня негативных
проявлений уже не было. Здесь вообще не было никаких проблем в общении, но,
напротив, со мной охотно общались и обращались за советами или просто делились
своим. Здесь кроме меня и Нафисы жила Полина и Людмила, старшекурсницы.
Полина была обворожительна по своей обаятельности,
непосредственности и романтизму. Ее часто как бы грустные глаза вводили в
заблуждение, и как только хотелось
узнать, что с ней, она начинала смеяться, проявляя отнюдь не обеспокоенное или опечаленное
свое состояние, но умение играть своим лицом и голосом, часто пользовалась этим
и охотно делилась с нами, как на любовном плане она легко может относительно
себя вводить в заблуждение молодого человека. Она была девочкой достаточно
влюбчивой, с переменным настроением, безотказной и на свой счет ни у кого не рождала особых
пониманий. Некогда она страстно дружила с Людмилой, которая прекрасно танцевала
в университетском балете, но с некоторых пор, после того, как Людмила
благополучно засобиралась замуж за своего поклонника и воздыхателя Володю,
отношения их изменились, поскольку Людмила стала уединяться частенько в комнате со своим женихом, прося
всех выйти, или при всех просто лежала с ним на кровати, и они ворковали между собой, что было по
многим причинам и неудобно, и неприятно,
и не сводилось к общепринятому этикету.
В такой обстановке, где эпицентром неудовлетворения становилась
не
