преимущественной целью она была мне дана, но с тем, чтобы приблизиться к
человеческим судьбам с этой все же более-менее доступной стороны и получить от
них разрешение приоткрывать мне свои неуютные зачастую сердца.
Менее всего я думала о власти, но воспитатель общежития
все-равно был персоной немаловажной в глазах здесь живущих, ибо никто, но он
был ближе всех ко всем проявлениям многих человеческих характеров и слабостей,
ко многому непозволительному и мог поставить вопрос перед комендантом о
выселении из общежития, ибо тому было очень немало для многих причин.
Я начинала работу в общежитии в паре с другим воспитателем,
женщиной лет тридцати шести. Ее звали Ольга Владимировна. Это была достаточно
полная, несколько медлительная в движениях женщина, с черными короткими волосами, круглым
приятным лицом и почти добродушным взглядом.
Она сразу заняла относительно меня положение наставницы, но, пытаясь поучать и наставлять меня, убедилась, что мыслю я не
так уж слабо и сама могу неплохо объяснять другим прописные истины и
обязанности. Она училась заочно в педагогическом институте, одна растила уже шестнадцатилетнего
сына, была по характеру активна, но эта активность все более была устремлена
на мероприятия увеселительного и
культурного порядка и не помню, чтобы она была как-то особо озабочена судьбами
приехавших со всех концов России девчонок, но была исполнительна, в меру
общительна и никогда не сокращала между собой и другими дистанцию, хотя
тяготела к умной и содержательной беседе и деловому непродолжительному
общению.
Мы работали по договоренности, но в две смены; первая смена начиналась в восьми утра и до двух дня, а
вторая смена уже с двух и до
одиннадцати. Вторая смена чаще всего
доставалась мне, поскольку жила здесь же, в общежитии и решала своим согласием
некоторые проблемы Ольги Владимировны.
Мой рабочий день начинался с обхода комнат, с разговора с
дежурными и вахтером, как и со старостами этажей. Это была моя инициатива, ибо,
иначе, я не могла сразу же уединяться в комендантской или в комнате для
воспитателей, не имея представления, что там творится на этажах. Я здоровалась, спрашивала, какие и у кого
проблемы, интересовалась новичками, бывало, что
и просила для безденежных в долг, ибо сама через это прошла, просила
помогать друг другу, не материться, не склочничать, не драться… И как-то все
складывалось не просто, но и не плохо.
Однако, приехавшие со всех концов люди, многие из которых были
значительно старше меня, были и
надломлены жизнью, и поруганные, и
изгнанные, что отнюдь не нуждались в лишних воздыханиях, и не собирались ни
кланяться, ни объясняться, ни входить в контакты… Я начинала сталкиваться с
такой человеческой болью, с такой человеческой грубостью и с такими поступками, что только доброта и
понимание, а также твердость могли как-то мне помочь.
Ко мне в комнату стучались по любым вопросам, в любое время,
буквально вышибали дверь, когда не могли разрешить своих вопросов. Невозможно было
как-то отговориться, если моя смена еще не началась… Ситуацией и невозможно
было управлять. Однажды часов в десять ко мне постучали девчонки с тем, чтобы я
разрешила праздновать день рождения за пределами одиннадцати вечера. Меня действительно долго упрашивали, умоляли,
обещали, что все будет в порядке. Комендант общежития жила со своей семьей в
пристройке к общежитию, однако не любила, когда ее посещают вне рабочего
времени, ибо тоже была измотана вечными проблемами и обязывала их решать на
уровне старших по этажу, вахтеров и милиции и непременно через воспитателей.
Но, опять же, невозможно отказать, когда просят, когда всеми силами убеждают,
когда буквально падают на колени.
С очень большими просьбами и предупреждениями я разрешила
продолжить день рождение на несколько часов. Увы. Уже спустя час, когда я поднялась на
этаж, и открыла дверь, картина предстала
предо мной очень больная. Успев напиться, именинница, вспоминая о своем где-то
оставленном ребенке, о своей проклятой и
неудавшейся судьбе, плакала навзрыд,
почти голосила, не в силах справиться с обуявшими ее чувствами тоски и
безысходности. Столы были перевернуты, битая посуда, еда, бокалы, салфетки… все
превратилось в сплошное месиво. Увидев
меня, девчонки наперебой, в пьяном угаре, но, помня обещания, стали молить о прощении,
клясться, что все вот сейчас все уберут, что не выдержала душа. Они хватали
меня за руки, смотрели в глаза, но их глаза были полны слез, отчаянья. А
именинница все причитала, кричала, что все, все бросит и вернется к сынулечке,
ругала себя последними словами и ни в ком не находила утешения…
Разве могла я кричать? Разве могла я совестить? Разве могла я
обещать выселение? Разве сердце мое не
разрывалось от человеческого страдания?
«Ну, ничего, все бывает, прибиритесь здесь, успокойте ее…», - я и сама с ней немного поговорила. Я видела,
что пьяный человек на самом деле очень понятливый человек, все очень остро
чувствует, всему придает большое значение, очень раним, что совесть в нем не
засыпает, он может дать отчет в своих действиях, он может опечалиться, он очень
хочет что-то изменить, он очень хочет, чтобы его не унижали, чтобы не отбирали
у него его звание человека. Надо было быть слепым, чтобы это не видеть, не
слышать, чтобы не сочувствовать.
И действительно, скоро девчонки все прибрали и долго еще извинялись, вспоминая этот случай.
Было и другое событие, скорее полоса страданий одной девушки. И это никак не
могло пройти мимо меня. Девчонки, приехавшие на комбинат работать, на самом
деле где-то оставляли свою семью, бежали от страданий и избиений от самых
близких людей, искали свое место в жизни, будучи готовыми заплатить за него
временными разлуками, своим трудом, дабы хоть так удержать надежду, которая
давно уже не баловала, которая лишь едва обещала… Но никто здесь никого особо
не ждал, никто не мог заменить родных, и боль часто взрывалась от стакана водки,
и никто не препятствовал, ибо каждый уже
прошел свой ад и готов был идти далее, но все друг друга понимали и со словами
и без слов, и делили, и разделяли, и материли, и угрожали и избивали, и просили
прощения…
Так, делая свой очередной обход комнат, я не получив ответ на
стук, вошла. В комнате на кровати лежала девушка, скорее всего малолетка, лет
семнадцати. Такие тоже жили в общежитии и работали на комбинате по шесть часов.
Она лежала ничком. На полу у кровати около свисающей руки стояла почти пустая
бутылка водки… Ее звали Лариса. Она была
пьяна и, как рассказывали девчонки с
комнаты, пила уже который день. Что было
делать? Рассуждая вслух, я предложила вызвать милицию. Но девчонки сказали, что
из-за милиции она и пьет. Накануне Ольга Владимировна, другая воспитатель,
застав ее пьяной, позвонила в милицию, а в результате… Ларису увезли,
продержали три дня в изоляторе, где ее и износиловали три милиционера… ну, разве это
докажешь? Об этом событии знали многие в общежитии, Ларисе сочувствовали и
никому ничего не стремились доказать, ибо и комендант, и другая
воспитатель винили во всем Ларису, и ее словам особо не верили или не хотели
верить. Ибо надо было тогда что-то предпринимать. Я же все ходила и часто
заставала ее пьяной, пыталась говорить с
ней, и не понятно было, как с этим бороться или чем помочь, но из своего запоя,
пусть тяжело, но она стала понемногу выходить,
замкнувшаяся в себе и устраненная.
Но на вопросы отвечала и просила ничего не предпринимать, что она сама
справится…
Как относились ко мне в общежитии? И теперь мне кажется, что
неплохо, хотя… и не однозначно. По вечерам, когда я уже сделала обход и сидела
в комендантской, писала планы, отчеты, размышляла об очередной поездке девчонок
с общежития на помощь в совхоз на выходные или обдумывала тему нового
мероприятия, или какие вопросы следует поднять на предстоящем собрании, ко мне
захаживали девчонки, дабы поговорить о своем, или принести очередную сплетню,
или со своими проблемами. Были у меня и свои недоброжелатели, которые
названивали мне по телефону и угрожали избиениями и убийством, ибо была я много
моложе других, брала на себя воспитательные функции и многие кричали, что они
меня не избирали и коменданту в который раз приходилось объяснять, что на
должность воспитателя не избирают, что это такая же работа, как и любая другая,
и это казалось несправедливым или
унизительным. Но было и так, что когда я оказывалась среди них на остановке,
кто-то говорил: « Девчонки, не материтесь, Наташа здесь.», - и тотчас мат
притихал, или мне приносили извинения, что меня несколько радовало и рождало
чувство благодарности за такое проявление себя или своего уважения.
Но было и так, что, когда по
не зависимой от меня причине кастелянша долго не меняла постель, девчонки рвались
в мою комнату, дабы проверить, а на какой постели сплю я, и находили, что она
стираная, а значит, я для себя
позаботилась и никакие мои пояснения, что я такая же в этом плане, как все, не
могли возыметь действия, никто не мог и поверить, что я стирала себе сама. В
двери мои стучались постоянно, в любое время, заглядывали в замочную скважину,
требовали меня и моего присутствия во
всех спорах и разногласиях, частенько льстили мне, что я человек и все понимаю
и что к другой воспитательнице они так обращаться не могут.
В редакции были несколько
разочарованы моим переводом на должность воспитателя общежития, поскольку
главный редактор через меня хотел освещать жизнь на комбинате, имея везде
своего, так сказать, сотрудника, но я
пояснила, что мне ничего не мешает приходить на фабрику в любое время,
хотя постепенно к своим статьям в газете
охлаждалась и готова была и устраниться.
На танцы я не ходила, ибо не
могла себя представить в этой среде, которую, стараясь принимать и уважать,
никак не могла разделять, никак не могла здесь найти себе истинную подругу,
никак не могла здесь и думать об успехах в плане того, чтобы кому-либо
нравиться или встречаться. Это было реально возможно, но статус воспитателя
общежития уводил меня от былых
экспериментов в этом направлении, ибо я не могла себя представить в образе той,
к кому приходит парень, которая воспитательница, которая стоит в фойе общежития
и льнет к своему другу у всех на глазах. Однако, незаладившиеся вначале
отношения с девушкой, у которой по своему приезду я попросила денег в долг,
вдруг незаметно и независимо от меня
переросли в достаточно дружеские отношения. Ее звали Надеждой, но она просила
называть себя Наяной и охотно и почти радостно входила в дружбу со мной, рассказывая
о себе, о своем прошлом и много раз просила меня простить себя за то, что
выматерила меня, чуть ни убила, когда я попросила не конкретно у нее, но в ее
комнате в долг для себя, ибо почти умирала от голода.
Дружба с Наяной, которая была
старше меня на три года, которая уже имела сына и здесь искала свою судьбу,
была для меня ни то чтобы очень значимой, но все же оберегающей или
покровительствующей; Наяна
