стояла за меня горой везде, по-свойски отстаивая
и разбираясь с любым, кто что-либо имел
против меня; она была авторитетна, сильна духом, говорила четко и однозначно,
ни перед кем не склоняя головы и всегда стоя на позиции ею понимаемой правды и
справедливости, и была все же необходимой мне, ибо она открывалась мне своими
удивительными качествами очень твердого, характерного, почти идейного человека, но сломленного судьбой,
заставившей идти и просить самой, как и
дававшей ей все самой непросто, в противоборствах с другими.
Все образы, все встречи, все
поступки отзывались во мне несравнимым пониманием, как реальная жизнь других,
как реальный мир чувств и отношений, как реальный выбор, путь, поиски,
страдания, надежды, трагедии человеческих судеб и боли. Бог показывал мне в
неискаженном, но доподлинном виде тех, кто и должны были стать героями и
основателями моих будущих пониманий и
уроков, кто Волею и Планом Бога дал мне из первых рук реалии жизни, на свом
примере, на своей боли.
Но среди всех было два человека,
которые круто изменили мою судьбу, или, скорее всего, были использованы
судьбой, дабы повести далее, дабы вырвать из того, где намечено было только
побывать, где не мной было выбрано и не мной должно было быть продолжено.
В общежитии жило много странных,
не очень контактных или чрезмерно общительных девушек и женщин разных
возрастов; все они работали, как-то строили
свою жизнь, и каждая имела свое очень непростое прошлое. Очень странной, всегда
улыбающейся, болтливой, неординарной, несколько взбалмошной и непредсказуемой
была Татьяна. О ней ходили разные легенды, поговаривали, что она сидела в дурдоме, что она склонна к суициду и пр. Было и так,
что в одно из своих откровений, она поведала мне, что она сама из детского
дома, что она ни один раз резала себе вены, и на спор как-то, будучи еще в детском доме, вышла на сцену во время
концерта, обнажив груди. Это была
плотная, среднего роста девица со
смазливым румяным лицом, быстрой речью,
охотно идущая на контакты и вечно утверждающая, что для нее нет никаких
преград, что ей ничего не стоит сделать то или другое, что она может заключить
любой спор и непременно его выиграет.
Пару раз зайдя ко мне в
комендантскую, она, однажды, уже уходя, как-то неожиданно мне сказала, что
легко может сделать так, что меня уволят. Поскольку все, что она ни говорила,
было бесшабашно, со смехом, то ее словам я не придала какого-либо значения. Но…
произошло и другое.
Таню в голове я долго не
держала и успела позабыть о ее словах, но однажды, когда я сидела в комендантской,
склонившись над книгой, тихонько играл проигрыватель, и я уже собиралась скоро уходить, ибо время
приближалось к одиннадцати, кто-то чуть слышно постучал в дверь. Ко мне часто
заходили сюда девчонки чуть ли ни гурьбой, задавали вопросы, интересовались моей прошлой
жизнью, моими планами или звали в комнату, где кто-то разбушевался, или кто-то
просто делился сокровенным. Такие завсегдатаи у меня тоже были, и порою мне
приходилось выслушивать целые исповеди, а иногда мне приносили свои письма, записки
и открывали душу, желая узнать мое мнение, совет, но так, чтобы это осталось
тайной.
Обычно, перед сном я сама
обходила все этажи, спрашивала у дежурных, все ли спокойно, но стук все же мог
принести любую весть. В комендантскую
зашла Галина Матонина. Эту девочку в
лицо я знала неплохо. Она была чуть младше меня, невысокая, шатенка с короткой
стрижкой, всегда ходила в брюках, была очень милая на лицо и легкая в общении. Не
торопясь уходить и не имея что сказать мне, она
покрутилась около стола, поинтересовалась, что у меня за книга, подошла
к приемнику. Я знала, что девчонки сразу с порога часто не начинают свою
исповедь или просьбу. Но просто так заходили редко, предлог находился у каждой.
Затем она подошла ко мне.
- А… можно я выключу свет?
Когда играет проигрыватель и идет легкая музыка, создается удивительная
обстановка. От проигрывателя исходит свет…
- Для чего? – спросила я
почти без эмоций или негодования, ибо хотелось позволить ей высказаться до конца, еще особо не поняв, к
чему бы это она.
- Наташа, ты… ты разве
никогда не желала вот такой обстановки? – она подошла к стене и выключила свет.
Действительно, в комнате не стало темно, но это уже была не
рабочая обстановка и было непонятно, к чему она клонет и что ей надо. Я все еще
сидела над книгой, однако мыслью решая, как с ней поступить, ибо быть резкой и
прогнать ее не было оснований, да и в моем положении воспитателя. То, что она
меня назвала не по имени отчеству меня не смущало, ибо девчонки иногда
позволяли себе это, и это было нормально в моем понимании. Но далее… Она
подошла ко мне и как бы случайно положила руку мне на плечо. Странное чувство
охватило меня. Никогда ничего подобного я не испытывала. От ее руки шло
какое-то не женское, но мужское волнение, словно передо мной стояла не девочка,
но зрелый мужчина. Никогда и никто не рождал во мне подобное чувство. Магия ее
руки и взгляда была непостижима. Я никогда ранее ни из каких источников об этом
не слышала. Я изумлялась странности почувствованного, я была крайне озадачена, невозможно было
молчать, но и… что сказать. Однако, любопытство было сильнее меня. Я ожидала,
что будет далее, я хотела понять, осознанно ли она заставила меня встрепенуться
и устремить мысль в столь непонятную и неизведанную область человеческий чувств
и возможностей.
- Наташа, закрой глаза, ты…
такая нежная, такие руки…
Наверно у меня была
достаточно авантюрная натура. Чтобы я пропустила такой спектакль. Конечно же, я закрыла глаза. И, кажется, не зря… Невыразимо тонкий женский поцелуй,
легкий и чуть волнующий она запечатлела на моих губах… и растворилась ни слова
более не говоря в полумраке. Она ушла легко, как и пришла, оставив меня дура
дурой, ошеломленную, ничего не понявшую, не успевшую сказать даже вдогонку хоть одно воспитывающее
согласно моему статусу слово, но с одной глубокой и потрясающей мыслью: «Что это было?».
На самом деле, Бог показал
мне, водя по материальному миру, и эту сторону человеческих отношений, пропустил через меня в слабой и допустимой
мере и этот опыт, дабы я знала, что и
так бывает, чтобы никогда не осуждала. Но, а нравственность и непривлеченность
сексуальными отношениями в основном никак не могли повести меня в эту сторону,
но имело место другое продолжение.
Уже на следующий день Таня,
ранее предвещавшая мне неприятности, била
себя в грудь, утверждая прилюдно, что я
лизбиянка и переспала с многими, и все общежитие с утра наполнялось
слухами о моей половой ориентации, в то время, как на самом деле я еще не была
ни с одним мужчиной. Никогда не думала, что плохая и незаслуженная слава имеет
столь длинные ноги и быстро находит доверчивые и охотно все принимающие умы.
Ольга Владимировна,
приступившая к смене утром нового дня,
резко изменила свое отношение ко мне. На мое приветствие она ответила
затянувшимся молчанием, затем едва кивнула. Она сидела в коридоре на моем
этаже, окруженная девчонками, как бы поджидая, когда я выйду из комнаты, и я почувствовала на себе многие любопытные и
пристальные взгляды и почти веселые глаза. Мне даже не надо было спрашивать, в
чем дело. Почти тотчас на меня вылились все догадки, все доказательства моего
так сказать аморального поведения, несовместимого с должностью воспитателя.
Козыри сыпались один за другим, не
нуждаясь в опровержении; никогда не думала, что беспокойный человеческий ум
может так легко наскрести свои доводы, признав их право на существование
тотчас.
С предательствами, с
непорядочностью в своей жизни я уже была знакома, но против меня стояли вещи,
как факты, которые ко мне не имели никакого отношения. Но картина начинала постепенно
проясняться, ибо, желая человека тотчас уличить, ему и выдают все, что против
него. А там уж разбирайся и разгребай – твое–не твое…
Прежде всего, мне поставили в
вину, что я каким-то макаром переспала с Татьяной, далее были очевидцы, как ко
мне на свидание приходила соблазненная мною Галина, также было сказано,
что и хожу я по комнатам не зря, но
присматриваю себе подходящую девочку;
также, нашлись те, кто подтвердил, что будучи, одна в своей комнате, я
часто приглашаю к себе других, что неспроста у меня всегда чистая постель, и
вспомнили то, что я никак не могла себе даже представить. А дело в том, что
отец, получив мое письмо, где я сообщила, что бросила университет, прислал мне
телеграмму очень оскорбительного порядка. Там были примерно такие слова: «Возвращайся
в Горький приеду изобью как собаку…» Кто знал, что отец мог написать мне такое
в связи с своим необузданным и грубым характером. Но эта телеграмма, лежащая на
общем столе, оказывается, стала достоянием многих, как и письма от отца, которые
сплошь и рядом я получала распечатанными, не вникая в причины… Но здесь уже
радели о том, что это за цаца всеми управляет тут. Также, поводом послужили и мои личные, так
сказать, «умные» слова, которые хорошо были повернуты против меня.
Как-то разговаривая с Ольгой
Владимировной, я говорила, что человек
далеко не всегда есть то, что мы видим, всегда надо предполагать в нем его
внутренний более глубокий мир, многое от глаз сокрыто и только время
показывает, кто есть кто, и расставляет все акценты, как и дает самую точную
оценку любому. На все это Ольга
Владимировна выговаривала мне с видом прозревшей, наконец, на мой счет
личности. «Теперь я знаю, что вы из себя представляете, Вы сами говорили, что время
оценивает человека, что он далеко не всегда есть то, что на поверхности. На
самом деле вы говорили о себе. И вы думаете, что я не знаю, как к вам относятся
ваши родители? К хорошему человеку никто бы такую телеграмму не прислал. Я
больше, чем уверена, что все правда, я больше, чем уверена, что вы именно та,
какой вас мне описали. Я верю девочкам и имею все основания не верить вам, ни
единому вашему слову. Я больше чем уверена, что вас и милиция знает, что и с милицией Вы имели
дело, а тут прикинулись… И не от милиции ли вы скрываетесь? Но в нашем городе
вы сами увидите, что вам делать нечего, вам здесь голову снесут, однозначно. Я
советую вам убираться из общежития, я советую вам убираться из города, я
советую вам никогда никого не учить…!».
Это была страстная речь
блюстительницы высочайшего порядка, это было то, где я могла лишь сказать, что
я даже не знаю, в чем меня обличают. Подоспевшая парикмахерша, которая делала
мне всегда прически, занимавшая комнату на первом этаже, льстившая мне, когда я
брала интервью у невесты, которой она укладывала волосы, вдруг высказала такое,
что мне совсем стало непонятно. Присоединяясь ко всем, она вдруг стала вспоминать,
что якобы я неровно, как-то не так
смотрю на ее сына, что я чуть ли не виновата в развращении малолетних. Ее
ребенка я хорошо помнила, мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Я ему задала
какой-то вопрос, поскольку он рядом около матери постоянно крутился. Теперь все
валилось в одну мерзкую и
