Михаил Афанасьевич Булгаков был оригинальным человеком. Когда все обязаны были верить в Бога, он объявил себя атеистом. Когда Бога свергли, то говорил, что он верующий. Он всегда шел поперек течения, и, если угодно, стада. Так в разгар тотального атеизма, в период разрушения Храма Христа Спасителя, он сел писать заведомо непроходной роман об Ии… Ах нет. И тут Булгаков остался верен себе. Он написал роман-вставку о Иешуа Га-Ноцри, вроде похожего на евангельского героя, и в то же время так сильно от него отличающегося. Создал настолько непохожий образ, что поставил в тупик и верующих, и неверующих. Неверующие были убеждены, что Иершалаимские главы - о Христе, истинном и светлом, а верующие увидели в Иешуа поклеп на евангельского Иисуса. Ну и кто из них прав?...
Время течет и времена меняются. Кто бы мог подумать при жизни Михаила Афанасьевича, что в страну придет второе пришествие религии, и Храм Христа Спасителя возродится (воскреснет!). Правда, на деньги менял. Тех, которых евангельский Иисус изгнал из иерусалимского храма. Но не будем вдаваться в детали. В конце концов, кроме Михаила Афанасьевича есть Федор Михайлович с его «Легендой…». Перейдем к делу. А именно: спросим себя, мог ли Булгаков написать свой роман в наше время, когда исчезли условия его породившие? Или он «вечен», но с поправкой на время?
Попытаемся представить, в каком ключе писал бы Булгаков роман «Мастер и Маргарита» в наше время, учитывая его неуживчивый к властям и господствующей идеологии характер. Итак,
Мастер и Маргарита
Глава 1. Никогда не пишите оды
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его — поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Рублевый.
В воздухе пахло парикмахерской и баварским пивом петербургского розлива, хотя ни первого, ни второго на прудах не наблюдалось. Но похоже жажда, что томила поэта и редактора, вызывала у них несвойственные для сквера ассоциации. Однако вместо того, чтобы быть дома поближе к квасу и вентилятору, они решили уединиться в тихом месте. У двоицы были серьезные основания для встречи. Дело в том, что редактор заказал поэту большую религиозную поэму к дате. Можно даже сказать оду. Оду Иван Николаевич сочинил в короткий срок, но редактора она не удовлетворила, хотя по форме особых претензий не было. Главного действующего лица поэмы – Иисуса Христа, поэт обрисовал самыми яркими красками, что были в его поэтической палитре, не пожалев словесного сусального золота, и тем не менее поэму требовалось, по мнению редактора, доделать. И вот теперь редактор читал стихотворцу нечто вроде лекции о Христе, с тем, чтобы разъяснить основной просчет сочинителя.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или недостаточное знание вопроса, но Иисус в его изображении получился как памятник, что, собственно, и насторожило редактора. Берлиозу хотелось доказать поэту, что главное не в том насколько Иисус был монументален (оное и так понятно), а в том, чтобы ярче подчеркнуть личность Иисуса, как реального лица, полностью опровергающего домыслы о его существовании как мифа.
Берлиоз едва начал заготовленную речь, как сердце его вдруг стукнуло и на мгновенье куда то провалилось, потом вернулось, но уже с тупой иглой, засевшей в нем. Уважаемого редактора вдруг охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз растерянно огляделся, не понимая, что его напугало. Все округ дышало умиротворением и покоем.
«Переутомился я. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск, к Лермонтову, на воды...»
Не успел он додумать спасительную мысль, как вдруг знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. Большую курчавую голову, словно соединившую в себе Володю Ульянова в детстве и баснописца Крылова в зрелые годы, венчал жокейского вида картузик, а одет он был в пиджак в большую желтую клетку и короткие, до щиколоток, штаны. Гражданин был крупнотел, лицо украшали кошачьи усики. И выражение физиономии, прошу заметить, была глумливая. Гражданин кого-то здорово напоминал. И редактор даже узнал шарж на одного известного литератора из неподкупных либералов. Побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Такого не может быть!» Но это, увы, было, и кошачьего вида гражданин, не касаясь земли, качался перед ним влево и вправо.
«Ну почему он?» - удивился Берлиоз, и даже слегка вскрикнул. Это помогло. Мираж растаял, хотя призрачный гражданин успел многозначительно подмигнуть. И это уже была форменная гадость.
Берлиоз зажмурился. А когда раскрыл глаза, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, заодно и тупая игла выскочила из сердца.
— Фу ты черт! — воскликнул редактор, — знаешь, Иван, у меня сейчас от жары едва удар не сделался! Даже что то вроде галлюцинации было, - он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали, словно он сдавал решающую раздачу в ожидании туза.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну с, итак...» — повел речь, прерванную полу-обмороком.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних богословов, например, на знаменитого Иоанна Златоуста и блестяще образованного Григория Великого. Также упомянул Блаженного Августина и преподобного ныне живущего патриарха московского. А еще больше его увлекали исторические реминисценции, как наследие двух высших гуманитарных образования.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие голубенькие глаза, и лишь изредка икал, выдавая свое волнение.
И вот когда Михаил Александрович перешел к рассказу о том, как ацтеки, поклонявшиеся языческому богу Вицлипуцли, уверовали в Христа, лишь только в ихней Ацтекии появились христианские миссионеры-богоборцы во главе с убедительным Кортесом, в аллее показался странный человек.
При первом взгляде можно было уверенно сказать, что тот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Со второго — что человек был росту громадного, коронки имел платиновые и хромал на левую ногу. Но, взглянув в третий раз, замечалось, что особых примет у прохожего не было. Так, скользило нечто, пройдешь – закурить не попросишь. Но все это пустое. На самом деле ни на какую ногу гражданин не хромал, и росту был среднего. Ну, может чуть выше среднего. Но не высокого. Хотя и не низкого… Да черт с ним, с ростом! Не в этом суть. Что же касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой — хорошая керамика. Одет он был в серый добротный костюм с бабочкой на шее, как у режиссеров симфонического оркестра, а голову украшал черный берет, который он лихо заломил на ухо. В руке держал трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду — лет сорока с лишним. Или пятьдесят. Или… Впрочем, не важно. Зато рот заметен: губы с кривизной, и получалось нечто вроде иронической насмешки. Мол, знает мы, что да как… Выбрит гладко, без модной трехдневной щетины. Брюнет. Правый глаз черный, левый вроде бы зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом — странного вида господин.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, пришелец покосился на них, остановился и вдруг уселся на ту же скамейку, что приютила наших приятелей.
«Немец», — подумал Берлиоз, искоса взглянув на соседа.
«Англичанин, — подумал Рублевый, — ишь, и не жарко ему в перчатках».
«Борис Акунин», - подумал бы я, Булгаков, но не обо мне сейчас речь.
А впрочем, почему не обо мне, когда обо мне? И в то же время, соглашусь, речь, вроде о других… Ах, ну ладно, сосредоточимся на тех кто уже на страницах.
А в этот момент человек, похожий на иностранца, окинул своими разноскопическими глазами высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые. Так вот, оглядев, снисходительно усмехнулся своим мыслям. Затем прищурился, будто сытая пантера, положил руки на набалдашник трости, а подбородок - на руки.
— Ты, Иван, - продолжил Берлиоз, — очень хорошо и возвышенно изобразил рождение младенца Иисуса, но соль в том, что еще до Иисуса родился Иоанн Креститель, и – что показательно - до них никаких святых не было! Ну разве что Моисей, но он из другой оперы. А то выходит по твоему рассказу, что Сын Божий появился на свет, в естественном, так сказать, порядке. А где голубь? А где свет, излившийся на чрево Марии? И нужно обязательно указать на преклонные года Иосифа, чтоб развеять нелепые слухи об этом рождении.
Тут Рублевый сделал попытку прекратить мучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул еще громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что странный господин вдруг приподнялся и обратился к писателям с вежливым поклоном.
— Извините меня, пожалуйста, — заговорил сосед с иностранным акцентом, но не коверкая слов, — что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как в ответ приподняться и раскланяться.
«Нет, скорее француз...» — подумал Берлиоз.
«Поляк..» — подумал Рублевый.
«Дарья Донцова», - подумал бы я, Булгаков. Шучу, конечно.
— Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисус был реальное, так сказать, историческое лицо, но при этом высший дух во плоти? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
— Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.
— Ах, как интересно! — воскликнул иностранец.
«Какого черта ему надо?» — подумал Рублевый и нахмурился. Ему хотелось быстрее закончить дело с нравоучением редактора и побежать домой к квасу, вентилятору и Лидочке…
— А вы соглашались с вашим собеседником? — осведомился неизвестный, повернувшись к Рублевому.
— На все сто! — подтвердил тот непреклонно.
— Изумительно! — воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, верите в Бога? — он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.
— Да, мы верим в Бога, — чуть улыбнувшись испугу приблудившегося, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:
— Вы - верующие?!
— Да, мы — истово верующие, — улыбаясь, ответил Берлиоз, а Рублевый подумал, рассердившись: «Вот прицепился, гусь!»
— Ах, какая прелесть! — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
— В нашей стране вера в истинного и единосущного Бога никого
