куда-то вдаль, будто прозрел нечто невидимое. Наша пара не смела прервать молчание третьего, не зная, что говорить, и возобновлять свою беседу, тоже как-то не представлялось удобным. Но тут иностранец очнулся. Редактор и поэт опять крайне удивились, когда профессор с таинственным видом пальцем поманил их к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
— Имейте в виду, что Христа больше нет!
— Так выходит, по-вашему, Бога нет? – язвительно спросил Берлиоз.
— Почему же нет, - спокойно отвечал незнакомец на иностранную букву «В». – Идеи, как известно, материализуются. Был Осирис и Изида, Зевс Олимпийский и Перун, и Иисус, естественно был.
— Что значит, был? – удивился Берлиоз.
— А взял да улетел. Надоели вы ему. Разочаровался в вас.
— Как улетел, куда улетел? – ошарашенно спросил Берлиоз, поддаваясь магнетизму иностранца.
— В другую галактику. Начинать все сызнова.
— А кто же вместо него? Никто?
— Почему же никто. Я вместо него, - просто, даже обыденно, ответил незнакомец. – А что касается веры… Будете верить в меня, в мой праведный суд и мое милосердие. Какая вам, в сущности, разница, в кого верить и во что.
После этих слов незнакомец решительно поднялся, как закончивший ставший ему не нужным разговор.
– Разрешите откланяться, - учтиво сказал он, и приподнял шляпу (когда и каким образом берет сменился на элегантную шляпу никто из собеседников не заметил).
И пошел вдоль липовой аллеи, небрежно и в тоже время грациозно помахивая тростью.
На скамейке осталась пачка листов. Рукопись. Берлиоз машинально взял верхний листок и прочитал:
«Было утро четырнадцатого весеннего месяца нисан....»
Глава 2 Понтий Пилат
Было утро четырнадцатого весеннего месяца нисан. В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух – запах трупа. О боги, боги, за что вы наказываете меня?
«Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Кроме как отсечения.., - уже в который раз подумал больной. - Попробую не двигать головой».
На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону.
Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:
- Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
- Да, прокуратор, — ответил секретарь.
- Что же он?
- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, — объяснил секретарь.
- Чего он испугался?
- Как всегда… Ответственности.
- Но это же просто бродяга.
- У них иной бродяга может считаться святым. На Востоке это не редкость.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
- Приведите обвиняемого.
И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет тридцати. Он был одет в старый голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, руки связаны за спиной. Под левым глазом чернел синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.
Тот помолчал, потом тихо спросил по арамейски:
— Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?
Прокуратор при этом сидел как каменный, боясь качнуть пылающей адской болью головой и только губы его шевелились чуть чуть при произнесении слов.
Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:
— Добрый человек! Поверь мне...
Но прокуратор, по прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
— Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, — и так же монотонно прибавил: — Кентуриона Крысобоя ко мне.
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда человек, командовавший особой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.
Прокуратор обратился к кентуриону по латыни:
— Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.
И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним.
Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из за его роста, а те, кто видел его впервые, еще потому, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его был некогда разбит ударом германской палицы.
Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане.
Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.
Выведя арестованного из под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:
— Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
— Я понял тебя.
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый больной голос:
— Имя?
— Мое? — торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
— Мое — мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
— Иешуа, — поспешно ответил арестант.
— Прозвище есть?
— Га Ноцри.
— Откуда ты родом?
— Из города Гамалы, — ответил арестант, головой показывая, что там, где то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
— Кто ты по крови?
— У меня кровь разных народов, — ответил арестованный, — и я уже не помню моих родителей.
— Где ты живешь постоянно?
— У меня нет постоянного жилища, — отвечал арестант, — я путешествую из города в город.
— Короче, ты - бродяга, — подытожил прокуратор. — А родственники есть?
— Нет. Я один в мире.
— Знаешь ли грамоту?
— Да.
— Знаешь ли какой либо язык, кроме арамейского?
— Греческий.
Арестованный говорил все отрешеннее, будто начал скучать от столь простой беседы.
Зато в прокураторе проснулся интерес. Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по гречески:
- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по гречески:
- Я, доб... — тут арестанта поперхнулся и тут же поправил себя, — я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие. Сказал лишь однажды, что храм, как обиталище Слова, погибнет от другого Слова.
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас опять склонился над пергаментом.
- Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Среди них торговцы, ротозеи, воры.., — говорил монотонно прокуратор, — а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
- Эти добрые люди, — заговорил арестант, теперь не забыв добавить требуемое: — игемон, — ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница будет продолжаться очень долгое время. И все из за того, что он неверно записывает за мной.
- Кто?
- Один искатель истины.
Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.
- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, — произнес Пилат негромко и монотонно, — за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя казнить.
- Нет, нет, игемон, — весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, — ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Там переврано все, что я говорил. Я стал умолять: сожги ты свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
- Кто такой? — брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.
- Левий Матвей, — пояснил арестант. — Он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагию, и разговорился с ним. Сначала он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, — тут арестант усмехнулся, — я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил вопросительный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.
- ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, — продолжал Иешуа, — наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной проповедовать...
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу, чтобы нести околесицу про то, что он не понимает!
Пилату стало весело. Все же какое-то развлечение в этот пустой день…
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.
- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, — объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: — И с тех пор он стал моим спутником.
Все еще улыбаясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать
