Мастер и Маргарита в новом прочтении

сулила славу, она подгоняла его и вот тут то стала называть мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце. И настал час, когда пришлось покинуть тайный приют.
— И я вышел в свет, держа роман в руках, и тогда моя жизнь кончилась, — прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой «М». Он повел дальше свой рассказ, но тот стал несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая то катастрофа.
— Я впервые попал в мир большой литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! — торжественно прошептал мастер и поднял руку. — Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!
— Кто? — чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.
— Да редактор, я же говорю, редактор. Когда он прочитал, то смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет. Он задумался, поскреб нос, потом сказал, что если я заплачу за издание сто тысяч, то роман увидит свет. Я тут же согласился. «Вот, оказывается, почему мне выпала денежная удача!» - подумал я. И уверился, что само Небо благословило меня. Через два месяца я держал книгу в руках. Сбылось! Сбылось! Мы ликовали. Она накрыла совершенно роскошный стол, и мы пили благородное вино. И мечтали… Мне до сих пор стыдно вспоминать об этом, и о своем хвастовстве перед любимой женщиной. Смешно, да смешно, но я был уверен, что роман заметят. Шли недели, месяцы, но его никто не замечал. Он словно провалился в тартарары. Я ходил в магазины. Книги лежали. Я стал суетиться, выставлять их на полках позаметнее. Потом стал рассылать именитым людям. Но роман… не видели. Тогда я стал подлавливать этих людей и спрашивать их мнение. Они косились на меня, что-то мычали, но не говорили ничего существенного. И кто был в этом виноват, кроме меня – автора?
Гость притих, призадумался. Иван тоже замер, словно не смел напомнить о своем существовании. А в мозгу проносились картины того, как легко впорхнул в литературу он… Но вот мастер очнулся и продолжил рассказ.
— Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на полу у камина и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы чаще расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять одна, ссылаясь на дела. Оно и понятно… Зато со мной случилась некая оригинальность, отвлекшая меня от ипохондрии. У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе. Я обладаю мизантропическим свойством: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен к ним. Но все равно при этом качестве ко мне обязательно проникает в душу кто нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне то черт знает на что похожий индивид. Новый знакомый мне больше всех понравился. А как все получилось? В то проклятое время открылась калитка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в калиточку вошел человек. Он пришел по какому то делу к моему дивелоперу, потом зашел ко мне с вопросом и как то быстро свел со мной знакомство. Отрекомендовался журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше — больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет недалеко от меня примерно в такой же квартирке, и что ему тесно там, и прочее. К себе однако не звал. Марго он не понравился до чрезвычайности. А я заступился за него. Тогда она сказала:
— Поступай как хочешь, но говорю тебе, этот человек производит на меня отталкивающее впечатление.
Я рассмеялся в ответ. Причем как-то зло, нехорошо, высокомерно что ли… Но чем, собственно, он привлек меня, спросите вы? Дело в том, что человек как таковой, без сюрприза внутри неинтересен. Такой сюрприз Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) — имел. Нигде до того я не встречал и уверен, никогда теперь не встречу человека столь особого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно никакого умственного труда. Будто он родился с уже готовыми ответами на все земные вопросы. Но это не главное. Алоизий покорил меня своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть текст от корки до корки. О романе он отозвался лестно, но с подкупающей честностью объяснил мне почему мой роман не мог иметь успеха. Он прямо говорил: глава такая то на читателя впечатление не произведет, и почему. Его аргументы были столь весомы, что я вынужден был соглашаться с ним. И впрямь, то что мне казалось хорошо задуманным при написании, теперь выглядела вялым и неубедительным. И еще сказал:
- Друг мой, твой роман напомнил мне об одном знакомом, который кричал, что не будет поклоняться иудею из Назарета. Мол, он – русский и его бог Перун! Но у того хоть какой-то был бог, а в вашем романе пусто. Это вызов. Но пустой вызов…
Чтобы разрешить все сомнения, Алоизий Могарыч предложил услуги настоящего литературного критика-профессионала, своего знакомого по фамилии Латунский.
—  Знаю его, - подтвердил Иван, – известная в наших кругах фигура.
—  Так вот. Латунский пришел. Мы сели втроем, и он, читая роман, на ходу выдавал свои комментарии. И при этом постоянно извинялся: «Извините меня, но это детский сад… Извините меня, но это графоманство…». А потом прочел нотацию на тему, насколько изъежжена взятая мной тема, сколько по этому сюжету написано, нарисовано, снято и спето.
—  Даже я.., - устыдился Иван.
—  Вот и вы… С тем и отбыл. Алоизий Могарыч утешал меня как мог. Предлагал другие сюжеты и новые перспективы. А потом открылся. Сказал, что он прихожанин местной церкви и ему жалко мою заблудшую душу. А еще мою возлюбленную, которая все чаще стала отлучаться, и это не к добру. И дал совет: «Не ссорьтесь вы с Богом и церковью, даром это не пройдет.  Наказание будет. И, похоже, им станет потеря вашей женщины».
- Значит, он  спасал вашу душу, но не смог, - подытожил Иван с сочувствием.
- Именно! Спасал, губя ее! Наверное, это сверхзадача всех церквей. Впрочем, не знаю, не могу судить…
- Главное для церкви – торговля Надеждой! – вдруг выпалил Иван. И сам поразился сказанному.
- Думаете, мой роман рушил ее?
- Не знаю – не читал, давайте не будем продолжать эту тему. Я, кажется не то сказал, - стал отрекаться Иван. – Так что было с вами дальше?
Тут гость вскочил и нервно пробежался по комнате.  Потом остановился, набычился, будто заставляя взять себя в руки и продолжить исповедь.
Наконец пришелец сел, зябко повел плечами, и продолжил.
— Я решился… Будто пружиной подбросило. Кинулся в магазины, где моя книга продавалась – скупил все. И сжег их в мусорном контейнере. На последние деньги скупил, и не жалко было. И когда бумага горела, нисколько не жалел. Пока уничтожал – представляете, даже радостно было! Как оказывается, аутодафе бодрит. Понял в те мгновения, почему народ сбегался смотреть с энтузиазмом казнь на костре. Разрушение завораживает, ибо быстро все делается, и результативно! И тут меня словно током пронзило. А ведь я поступил, как инквизитор! И что-то мне сделалось не хорошо. А затем наступила третья стадия — страх. Нет, не страх от содеянного, а страх перед другими, совершенно не относящимися к роману вещам. Я, например, стал бояться темноты. Наверное наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как стало казаться, что через окно, хотя оно и закрыто, влезает какой то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.
- Значит, вы сдались? Надо было не поддаваться, - захрабрился Иван.
- А что делать, если люди вокруг уже сдались?
- Считаете?
- А вы разве не думаете сдаться? Вы попытались остановить нечистую силу и оказались здесь. Будете настаивать на своем происшествии – останетесь тут в качестве сумасшедшего до конца своих дней.
Иван поежился.
- А герой вашего романа тоже сдался?
- Не знаю-не знаю, - отвечал гость, опять вскакивая и начиная лихорадочно ходить по комнате. – Не знаю, но он сопротивлялся… Это точно!
Теперь уже Ивану впору было бояться за нервное состояние пациента. И он подбодрил мастера.
- Вот потому и появился ваш роман. Иначе никакого романа не было. Не о чем было бы писать.
Гость остановился в некотором удивлении.
- А вы…
- Не так глуп как кажусь?
- Ну что вы, я ничего такого о вас не думал, я вас плохо знаю…
- Не беспокойтесь, я знаю, что произвожу легкомысленное впечатление. И, знаете, спокойно к этому отношусь. Во мне нет греха гордыни. А вы, сдается мне, впадали в сей грех, когда писали, за то наказаны.
Гость что-то пробормотал про себя и успокоенный присел на кровать.
- О себе с этой стороны я не думал. Уж не высшие ли силы послали вас ко мне с увещеванием и разъяснением? –  предположил он с улыбкой. - Если выстроить логическую цепочку, то сходится: Патриаршие пруды с Берлиозом, рассказ Воланда о Пилате, ваше помещение в палату номер шесть, и луна, что позвала меня сюда… Эге, да вы не прост, как мне показалось вначале.
- Даже не знаю, что на это сказать. Еще утром я был рядовым пиитом, жаждавшим гонорара. Какое уж тут быть вестником!
- Запутались мы, смертные, в потусторонних делах, - подытожил гость. – Не нам понять замысел ихнего романа.
- М-да, на евангелие от Ивана я точно не тяну. Лучше продолжите рассказывать вашу историю. Она сама почти роман…
- Да-да… Так что было дальше? Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не говорил, но она чувствовала, что со мной творится неладное), похудела, побледнела, перестала смеяться и нередко просила меня простить за то, что она советовала мне напечатать книгу. А однажды сказала, что ей надо ненадолго уехать. Она поцеловала меня и сказала, что ей легче умереть, чем покинуть меня в таком состоянии, но ее ждут, и она покоряется необходимости. Но умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, где-то в середине октября. И вот она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся от ощущения, что спрут рядом. Шаря в темноте, еле сумел зажечь лампу. Часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма сейчас выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я вскрикнул, и мне захотелось бежать к кому то, хотя бы к моему девелоперу. Я боролся с собой как безумный. Я кинулся в кухню, зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал