семью тети Любы неразумной, в вечных пьянках и гулянках, причем в вечных долгах, считал ее мужа неисправимым тунеядцем, всю жизнь болеющим, то бишь прикидывающимся больным, но, однако, не гнушающимся с ним играть в шахматы, до которых отец был страстным охотником.
Вольный, своенравный, слишком активный, мой отец не вписывался в ритм и понимание этой простой и хлебосольной семьи, и вместе с ним не пользовалась уважением и мама, как и я.
Тетя Люба и сама долго скиталась по квартирам с тремя детьми, Александром, Валентиной и Колей с и больным мужем Сергеем, вечно работала на нескольких работах, тянула на себе, как могла, свою семью и в итоге получила ту квартирку, куда теперь мы шли по другую сторону от парка, в минутах десяти ходьбы. Она была расположена на третьем этаже старого кирпичного дома, не далеко от школы 122, где я училась, в Школьном переулке, который подводил, вернее упирался в двор школы.
Встреча с тетей Любой и ее семейством не представляла для меня особого интереса, поскольку и здесь Волею Бога доминировала память прошлого и всплывали из глубины души никуда не девшиеся чувства из детства, связанные с этой семьей, о чем мама не могла иметь представление, ибо никогда, а тем более в детстве, я не была с ней откровенна, ибо знала, что она ничему не придавала значение и никогда и ни при каких обстоятельствах не устремлялась меня защищать или утешать. Несомненно, это было хорошо. Я научилась Волею Бога быть самодостаточной, никого не виня, ни к кому не обращаясь в самые трудные минуты своей жизни, а потому неизменно находя утешение в себе, а значит, в Боге в себе, что, оказывается, было и отрадно, и развивало качества достойные.
Теперь эпицентр чувств сосредотачивался на том, куда мы шли, делая мое состояние несколько отрешенным, почти смиренным, абсолютно непривязанным к тому, что предстояло увидеть. Мои чувства все еще слегка теплились на Дидрихсона, безответно и уныло, подернутые легкой печалью от своего безволия и сложившихся так обстоятельств и так проявивших себя чувств, что я не смогла насладиться всецело встречей со своим детством.
Но и у тети Любы, именно в стенах ее квартиры, тоже была частичка моего детства, но скорее безрадостная. И теперь я почти автоматически шла к тете Любе, менее всего думая о встрече, не беря на себя мыслью никакую активность, неся свой достаточно скромный подарок и притушевывая, непонятно почему, встречу со школой, до которой было рукой подать, но которая почему-то отступила на задний план памяти, отведя этой встрече другое время, но этому не суждено было случиться, ибо я не принадлежала себе, будучи в окружении своей семьи и под влиянием своей связанности в движении.
Я никогда не умела настаивать в том, что не было напрямую и жестко связано с моей целью написать книгу. Везде в другом я была более гибка и следовала желаниям других, не желая диктовать или становиться в позу; но свой смысл и цель, как и ребенок, – было то, что я считала незыблемым. Но здесь Бог никогда не давал противостояний. Так устроенная, я не стала отвоевывать у других внимание к моей школе, к этой встрече, и с грустью готова была отпустить ее наяву, оставив в сердце навсегда, что и получилось.
Мы зашли в маленький, чуть сумрачный дворик, буквально с калитки встречающий по левую сторону колонкой, а по правую железной лестницей, выводящей на каждом из трех этажей к длинному общему балкону, где в ряд выстроились дверей пять-шесть, у каждой из которых свой столик со своим примусом и свои маленькие удобства в виде шкафчиков и табуреток, с помойным ведром, веником, тряпкой и маломальскими украшениями в зависимости от вкуса хозяйки. На третьем этаже самая первая дверь в общем ряду слева от лестницы была дверь тети Любиной квартиры; она была более обшарпанная, однако, двойная и достаточно массивная, с многочисленными наклейками, местами ободранными и с шелушащейся темно-коричневой, почти древней краской. Эта дверь и вела в тети Любино жилье, состоящее из трех комнат примерно по 15 кв. метров каждая, расположенных трамвайчиком, первая из которых была кухня с достаточно большой печкой. Здесь она жарко топила печь и в достаточно объемном корыте купала по очереди Валю и Колю. Александр, которого называли только Шуриком, на бытность моего детства уже был достаточно взрослым и успел отслужить в армии. Память моего детства почти не сохранила его, его образ, его качества. Не суждено было его увидеть и теперь. Что, впрочем, мне было безразлично, ибо его взгляд всегда скользил мимо меня и не помню, чтобы хоть раз по доброму или нет, но он обратился ко мне в те далекие годы…
Мама все встречи легко брала на себя, принимая на себя по праву ведущей все диалоги и первые дежурные фразы, привнося свое обаяние, неподдельный восторг и заинтересованность, образуя и поддерживая собой необходимую атмосферу встречи, а мы следовали этой стихии почти автоматически, держа себя в своих почтительных бессловесных рамках, каждый руководствуясь своим положение.
Тетя Люба, как уже говорилось, очень часто или систематически по многочисленным поводам устраивала скромные праздники в виде застольев своим родным домочадцам, прочим родственникам, никогда не приглашая нашу семью, ибо и мой отец был не очень гостеприимен, а потому платя нам той же монетой. К отцу она относилась прохладно, ко мне – без интереса, с мамой в ее бытность сдержанно, но и не отталкивающе. Мама же тянулась к ней, как к тетке, всегда, писала редкие письма, поскольку общих особых интересов не было, но все же поддерживала связь, считая тетю Любу самым своим достойным родственником и благодарная ей за то, что та никогда не отказывала в поддержке, как могла отзывалась, не смотря на свои бесчисленные беды и мытарства, включая безденежье, долгое отсутствие для их многодетной семьи крыши над головой, наличие больного и никогда не работающего мужа, своенравного и непокладистого старшего сына Шурика, которого любила всем своим сердцем, как и то, что приходилось работать на нескольких работах, чтобы тянуть нелегкую семейную лямку почти всю жизнь.
Вот и теперь ей было, откровенно говоря, не до нас. Наш визит был и не кстати. Это хорошо почувствовалось почти сразу, как только мы перешагнули порог ее квартирки. Сдержанные расспросы на восторженное состояние мамы были контрастны, и это было понятно. Мое не очень-то активное состояние поддерживала все та же память. С детства я не любила здесь задерживаться, никогда не чувствовала хоть малое к себе расположение этого дома, членов этой, как мой отец любил говаривать, непутевой, утонувшей в долгах и вечных застольях семьи.
Я не могла разделять мнение отца с его позиции, как и философии, но я реально чувствовала, что здесь, как чужая. Не помню, чтобы когда-нибудь тетя Люба обратилась ко мне с добрым чувством, даже когда предлагала поесть. Также, никогда ее дети не принимали меня всерьез или уважительно, как родственницу. Я в их глазах было существо неинтересное, забитое, глупое, достойное насмешек. Хуже всех ко мне относилась Валентина, немного лучше – Коля, а Шурик – никак. Также, моя память сохранила вещи и постыдные. Было так, что моя мама по каким-то причинам оставляла меня у тети Любы на несколько дней. Это для меня были дни не самые лучшие, ибо никак не обходилось без конфликтов и бойкотов. Я становилась долгой мишенью насмешек и издевательств. Валя была старше меня года на три-четыре, управляла сама процессом ссор и примирений, но что-то накапливалось во мне неприязненное к ней и мучительно оживало во мне теперь, спустя двадцать лет. Куда деться… С порога… С первых слов взаимного приветствия….
Мы пришли, попали вновь на застолье, по существенному случаю, к событию семейному и немаловажному, где наше присутствие, скорее всего, было и нежелательным, так почувствовалось с порога в вытянутых лицах и в тоне голоса, подправляющих себя, на сколько возможно, входя в состояние приветливости, однако подернутой настороженностью. Мы попали к тому знаменательному событию, когда тетя Люба очень скромно отмечала приезд дочери Валентины, вернее, окончательное ее возвращение в Одессу из Сибири, куда уехала с мужем на заработки, успела стать матерью пятерых детей и возвращалась не в материнский дом, но в свою собственную квартиру, которую дала ей администрация города, поскольку она стояла давно на очереди и не выписывалась из родительской квартирки и в связи с ее многодетностью. Самому младшему ребенку было где-то полгода. Она сидела с ним, дородная, красивая, какая-то остепенившаяся, почти неузнаваемая, была в речах приветлива и спокойна, рассудительна и легка.
Она почти радушно, не вставая с места, с элементом легкой неловкости пригласила нас вслед за своей мамой за стол, объясняя в нескольких словах причину застолья, поясняющая, что это чисто семейный праздник, что Шурик с женой придти не смогли, а Коля в отъезде. Но среди всех были и те, кого мы не знали, хотя, впрочем, это было несущественно.
Встреча состоялась. Тетя Люба почти с порога поинтересовалась, где мы остановились, откровенно говоря, что у нее для нас нет места, что Валя с детьми даже спит на полу, и это некоторое время еще будет продолжаться. Мама тотчас успокоила ее и поддерживала разговор легко и непринужденно, на высоких звонких радостных тонах, задавая бесконечно свои вопросы и не дослушав ответ привычно начиная хвастать мною, внучкой, нашими делами. Она ни преминула сообщить, что я только защитила диплом, что работаю инженером-программистом, что есть у нас своя квартира, что неплохо живет с Федором, что все в полном здравии и прочее.
Я приветливо молчала или отвечала однозначно, не зная, как себя преодолеть, ибо прошлые чувства легли во мне нежданным запретом, рот словно сковало, движения были ограничены, чувства тормозили… Валя, более-менее близкая к моему возрасту и интересам, была полностью поглощена ребенком, едва окидывала меня взглядом, не входя при всей своей внешней приветливости в особый контакт, как бы пережидая, когда мы уйдем.
Я молчала, придерживая дистанцию, чувствуя, что мы совсем не ко двору, но это никак не замечала мама и Саша. Но что поделать. Атмосфера была мне понятна. Валя все еще оставалась для меня, не смотря ни на что, человеком чужим, сдержанным, в дежурных фразах по такому случаю. Видимо, мы и не должны были особо входить в контакт, ибо судьба никак не предполагала поддерживать наши отношения в дальнейшем. Поэтому свой запрет был и у нее. И было в этом что-то нежелательное, что-то давящее, что-то разводящее всех по своим местам без дальнейшего пересечения.
Внутренние энергии давали устойчивый запрет мне на слова. Более того. Я была в том состоянии, точно в том, которое относительно всех увозила одиннадцатилетним ребенком, уезжая с мамой и дедушкой Ефремом из Одессы в начале апреля 1965 года, почти двадцать лет назад. А уезжала я нелюбимая тетей Любой, обиженная Валей, часто осмеянная ею. Однажды Валя в окружении своих друзей, как бы протянув руку перемирия, предложила арбуз, дабы загладить свою вину. Я искренне была готова ее простить. Но, увы, арбуз был щедро
