Деревни Горохово давно уже не значилось ни на одной новой карте —все дома были разобраны на дрова, срубы покрепче кто купил, кто украл и перевез на свои участки, чтобы построить курятники да свинарники. Жители – старики разъехались, кто к детям в город, кто еще куда-то. Одному Николаю по кличке Велосипед, немощному и старому одинокому человеку, деваться было некуда.
Перекошенный домишко, возрастом постарше самого Велосипеда, пришел уже в такую негодность, что страшно было на ночь оставаться — непонятно, на чем там крыша держится, если сквозь щели над печкой уже и птицы залетать стали, как к себе домой.
Николай был уже больной «наскрозь», как он сам говорил, а какой болезнью — Бог один знает, может, даже просто старостью обыкновенной.
Он всегда был человеком хмурым, а в последнее время — и нелюдимым. Потому еще, что людей просто не видел почти. Разве что, грибники да охотники какие-нибудь летом могли заблудиться да заглянуть за водичкой из старого колодца или дорогу спросить, а так…
Он давно привык к одиночеству, но сейчас, когда одной ногой стоял уже в могиле, сильно хотелось, чтобы хоть кто-то был рядом, хоть собака или кошка какая-нибудь. Собаки у него не приживались — дохли или убегали почему-то. Он это дело неблагодарное и забросил со временем. Ни телевизора, ни радио работающего уже не осталось. Да и к чему они, когда борьба с перебоями электроэнергии закончилась не в его пользу несколько лет назад — электричества, просто вовсе не стало.
Когда был покрепче, бывало на своем верном и единственном друге, старом велосипеде, Николай добирался до райцентра, чтобы запастись крупами да тушенкой на всю зиму. Потом и он «заржавел», как старая развалина – велосипед, и уже никуда не выбирался, перебиваясь скудным ассортиментом овощей с поросшего сорняками, заброшенного, когда-то большого огорода. У охотников иногда дичь покупал, а то и жалели, дарили. Да еще грибы сильно выручали. Слава богу, этого добра было полно у самого порога. На рыбалку не ходил, потому что крючка не видел давно. Вместе со зрением и слух покидал, и память куда-то улетучивалась постепенно.
Бывало, выйдет из дома и смотрит непонимающим взглядом — куда это все дома, люди подевались.
В это утро Николай проснулся бодрым и каким-то помолодевшим. И сразу отправился в сарай искать то, что осталось от велосипеда. Какая-то неизвестная сила или чья-то неведомая воля управляла желанием починить транспорт и ехать. Куда-нибудь, но ехать.
Три дня ушло на ремонт ржавого железа, а желание — странное дело — не то, что не уходило, а только крепчало до невыносимости.
Наконец, попробовав силы вдоль забора, чтоб опора была, если что, он вернулся в хату, взял деньги, котомку с зачерствевшей уже лепешкой, сел на своего железного «коня» и потихоньку отправился по заросшей дороге в сторону райцентра.
Силы покидали через каждый километр. Он останавливался, отдыхал, тяжело дыша, опять седлал своего «рысака» и двигался дальше и дальше.
Он не знал, зачем и куда едет, он сейчас, как никогда раньше, просто хотел к людям. Раз в месяц приезжала почтальонка, выдавала пенсию, почти не разговаривая, и тут же уходила из хаты, брезгливо зажимая нос двумя пальцами.
Велосипеда никто не любил и раньше, а теперь, когда он стал похож на потрепанный мешок из-под картошки, и вовсе шарахались все, кто знал.
Да, если честно, он и сам никого не любил, за всю жизнь ни другом, ни родственником не обзавелся. Были какие-то родные, да на что они ему нужны были? А со временем и вовсе все следы братьев-сестер да племянников потерял. И детей у него не было. А откуда ж им быть, если «жена – «стерва», сбежала на второй год жизни. Поколачивал он ее, видишь ли! Заслужила — вот и поколачивал» — так объяснял он на вопросы сильно любопытных. «Лыбилась каждому, радовалась всему подряд по поводу и без повода, и курице, и подсолнуху, и соседке с соседом».
Слышал потом, что «счастлива она, видите ли, замуж вышла, детей кучу нарожала, муж ее уважает, видите ли…».
А сейчас хотелось, очень хотелось, чтоб кто-то и расспросил, и выслушал, и пожалел. А может, накормил бы мясом или борщом со сметаной или сальцем зажаренным.
Он ехал, останавливался, сидел, вздыхал. И ехал, ехал вперед, к ним, людям, не таким сейчас ненавистным.
Николай стал вдруг бояться, что вот помрет, да и будет валяться в избе, пока в мумию не превратится. Не жил нормально, а вот умереть почему-то хотелось чуть-чуть поторжественнее этого, вполне вероятного, варианта.
Когда показались дома райцентра, день уже клонился к закату. Николай дошел до перекрестка, придерживая сбоку велосипед (ехать среди машин не осмелился), и остановился в растерянности, шепча под нос «И чего приперся?». О том, как теперь такой же путь назад преодолеть, даже думать не хотелось. Пожалуй, впервые в жизни глаза стали мокрыми — не плакал он, слезы сами себе командовали — плыли по сморщенному, как печеное яблоко, лицу.
Он поставил велосипед к дереву и поплелся к фонтану в центре скверика, чтобы умыть лицо, да посидеть, охладиться — жара стояла небывалая для мая.
Николай рассматривал наряженных по-праздничному людей.
«А может, и не праздник у них, может, теперь такая хорошая одежа бывает» — думал он грустно.
Николай сидел прямо на бордюрчике, и на спину попадали струйки фонтана, но вставать и пересаживаться куда-то, не было сил. Память была ясною, как никогда, хотя сил физических совсем не осталось — толкнул бы кто случайно — упал бы замертво, казалось ему. А толкнуть было кому — вокруг фонтана собралась по какому-то случаю огромная толпа. Они о чем-то негромко все говорили, а Николай бы и громкого ничего не услышал, совсем плохо стало с ушами. Он разглядывал людей вокруг и особо выделил молодую, похожую на артистку, женщину, которая что-то говорила в микрофон, подходя к собравшимся, то к одному, то к другому. А поймав взгляд старика на себе, сейчас шла прямо к нему. Только тут Николай заметил, что на него направлена камера и все теперь тоже стали разглядывать его.
«Кино, что ли, снимают?» — подумал Николай, но встать и исчезнуть, уже не было сил.
«А? Чего?» — переспросил он девушку – артистку и прижал ладошку рупором к уху.
— А вы, дедушка, кого ищете? — спросила она. — Вы пришли к фонтану, наверное, потому что хотите разыскать кого-то из родных, так? — продолжала наступление девушка с микрофоном.
— Говорите! Говорите! Называйте фамилию, дедуля! — подталкивала локтем сидящая рядом молодая женщина с фотографией в руках.
Как-то очень быстро Николай сконцентрировался, вспомнив, что видел как-то в сельсовете, пока ждал председателя, эту передачу, в которой все разыскивают своих родных и знакомых.
«И на кой это надо?» — думал он тогда. А сейчас вдруг заговорил, как по написанной, подготовленной заранее, шпаргалке:
— Меня зовут Хромов Николай Николаевич, деточка. Я ищу… мне бы хоть кого-то найти из родных. Может, жена моя бывшая жива. Она – хороший человек, но мы… не сошлись карактерами когда-то. Я вот… живу я один, больной, а нету у меня никого. Вообще. У меня и хата повалилась. Я до зимы доживу, если… Мне бы помощь какая… Может, племянники меня помнят — Витька и… кажется… памяти нету, извиняюсь… Есть племянники, сестры, может, живые. Помогите, кто может, короче говоря, старику! — и он горько заплакал.
— А как зовут супругу вашу… бывшую? — сама прослезилась ведущая.
Николай собрал последние силы, встал, пряча слезы, и спешно поковылял в сторону, к велосипеду.
Он добирался до своей хаты долго и пешком — велосипед бросил на первой же горке, сил тащить этот хлам не было, да и рассудил логично — это был его последний такой дальний путь.
***
— Дедушка, ну, пожа-а-а-луйста! — ныла Валюшка, теребя умоляюще плед, которым дед укутался в кресле перед телевизором. — Ну, можно я только на рекламу хоть переключу на «Ералаш», ну чего ты эту передачу все время смотришь и смотришь, фронтовиков, что ли, ищешь? Все же дома, никто же не терялся у тебя. Ну, де-е-е-да…
— Внучка, сколько тебе говорить уже, что фронтовиков у меня нет, я во время войны такой, как ты сейчас, был. И отстань со своим «Ералашем», его сто раз повторяют, а тут люди ищут… Стой-ка, стой-ка, Валюшка! Подай очки! Да скорее ты, вон, вон, на столе!
Алексей Александрович прищурился и добавил громкость. Потом, напялив очки, подскочил ближе к телевизору, чтобы максимально внимательно рассмотреть плачущего полуглухого старика, умоляющего найти хоть кого-то. Сам, видно, не решил, кого. Когда тот назвал свое имя, Алексея, как будто, током ударило — да это же он самый, Велосипед!
Он уже не стал досматривать передачу, встал, вздыхая рывками и так громко, словно волна прибоя о песчаный берег — «хха-хха…».
— Дедушка, что с тобой? А кто это?! Твой фронтовик, ой… Кто этот дедушка? Твой настоящий папа? — Валюшка забыла даже про «Ералаш».
— С ума сошла, Валентина? Какой еще папа? Он такой же, как я. По возрасту. И тоже уже прадедушка чей-то, как я.
— Да? Ничего себе! Он же такой старый! Ой, извини, деда… — смутилась она.
— Ладно. Все, отстань, внучка. Я на пробежку. Пойдешь в парк? — предложил он Валентине нехотя, пока обувался в кроссовки.
— Не, деда. Неохота. Не пойду сегодня.
— А я пойду. Ты иди, маме помоги там, на кухне, чаек организовать.
Пробежка не удалась. И даже просто гулять не хотелось. Алексей сидел под ивой, которая ветками – куполом укрыла его лавочку от людей и вспоминал.
Он давно простил и забыл. Он долго держал зло и даже хотел отомстить когда-то. Найти Велосипеда и отомстить. Он, не верующий ни в черта, ни в Бога, отважился даже сходить в церковь. А когда поговорил со священником, когда тот просто сказал, что надо простить не формально, а искренне, он, сам не понимая, как это получилось, простил его. И с тех пор забыл. Навсегда. А сегодня, когда увидел дряхлого, старого и такого жалкого Николая Хромова, сердце почему-то так сжалось, так что-то заныло в груди, что стало реально нехорошо — никогда он так не чувствовал свое сердце.
***
— Дед, ты чего? Что, вообще, у тебя тут случилось? — не унималась внучка, разливая по чашкам зеленый чай. — Валюшка говорит, ты кого-то там, в передаче, знакомого увидел. Что случилось-то? Колись, давай, мы ж не отстанем! А будешь и дальше молчать и вздыхать — папе расскажу.
Они проговорили полночи, листая армейский альбом Алексея Александровича. А утром пришел к завтраку старший сын, которому все уже доложили и внучка, и правнучка по телефону.
— Пап, я тебя переубеждать не собираюсь — глава семьи — ты, тебе и решать, — пожимал плечами взрослый мужик сын. — Как скажешь. Ехать тут — совсем ничего. Собирайся, чего сомневаться. Может, так и нужно. Не знаю. Тебе решать.
***
Николай с трудом открыл глаза, пошевелить головой не мог, и теперь рассматривал висящую высоко и перевернутую вниз горлышком, пузатую бутылку с делениями. Внутри сосуда еще была какая-то жидкость прозрачного цвета, но она потихоньку уменьшалась и уменьшалась, капая или стекая вниз, куда-то к его телу, по прозрачной мягкой трубке.
Пахло больницей, лекарством и холодом. По телу пробежались мурашки, и он сильно вздрогнул.
— Ой, осторожно,
