об этом в Москве. Мы - за!!!
Что было потом, рассказывать не буду, но выпили всю «Изабеллу», съёли цыплят-табака по-крымски, запили бабушкин пирог с яблоками крепким чаем и пошли гулять по праздничному ночному Гурзуфу, который в июле просто благоухал цветами, запахом моря, музыкой из ресторанов и счастливыми голосами отдыхающих. А их, в это время года, было в огромном изобилии. Но что особенно поражало северных жителей – это ночная крымская жара, когда от каждого здания отдавало солнечным теплом, как от печки, что копилось весь июльский день. И день этот принадлежал тому сезону, который Александр Куприн называл шёлковым!
Домой вернулись в час ночи и перед сном решили почитать – было настроение. Открыли окна, в которые врывался голос моря и курорта, стали выбирать книги. Николай Иванович взял толстую, старого издания «Похитители бриллиантов» Луи Буссенара, а Света – «Хождение по мукам» - двухтомник Алексея Толстого.
Лёжа в постели, она рассказала историю покупки этого романа:
- Первый раз, для себя, я открыла Алексея Толстого в школе, тогда все читали «Аэлиту» и «Гиперболоид инженера Гарина». А, уже позже, посмотрела фильм «Хождение по мукам». Тут же решила прочитать, но нигде не могла найти. И только в Симферополе, на ярмарке, купила эти два тома. Знаешь, тут ещё мной вложена закладка, где Толстой пишет о Крыме, когда Даша сюда приезжает. Вот послушай – это шедевр. Этот кусочек я перечитываю раз в году обязательно.
Света открыла книгу, и в полутёмной комнате разлилось описание того Крыма, каким он был сто лет назад: перед Первой мировой войной, революцией и войной гражданской – тихий, спокойный и сгорающий от черноморского солнца:
«В это лето в Крыму был необычайный наплыв приезжих с севера. По всему побережью бродили с облупленными носами колючие петербуржцы с катарами и бронхитами, и шумные, растрепанные москвичи с ленивой и поющей речью, и черноглазые киевляне, не знающие различия гласных «о» и «а», и презирающие эту российскую суету богатые сибиряки; жарились и обгорали дочерна молодые женщины, и голенастые юноши, священники, чиновники, почтенные и семейные люди, живущие, как и все тогда жило в России, расхлябанно, точно с перебитой поясницей.
В середине лета от соленой воды, жары и загара у всех этих людей пропадало ощущение стыда, городские платья начинали казаться пошлостью, и на прибрежном песке появились женщины, кое-как прикрытые татарскими полотенцами, и мужчины, похожие на изображения на этрусских вазах.
В этой необычайной обстановке синих волн, горячего песка и голого тела, лезущего отовсюду, шатались семейные устои. Здесь все казалось легким и возможным. А какова будет расплата потом, на севере, в скучной квартире, когда за окнами дождь, а в прихожей трещит телефон и все кому-то чем-то обязаны, – стоит ли думать о расплате. Морская вода с мягким шорохом подходит к берегу, касается ног, и вытянутому телу на песке, закинутым рукам и закрытым векам – легко, горячо, сладко. Все, все, даже самое опасное, – легко и сладко.
Нынешним летом легкомыслие и шаткость среди приезжих превзошли всякие размеры, словно у этих сотен тысяч городских обывателей каким-то гигантским протуберанцем, вылетевшим в одно июньское утро из раскаленного солнца, отшибло память и благоразумие.
По всему побережью не было ни одной благополучной дачи. Неожиданно разрывались прочные связи. И казалось, самый воздух был полон любовного шепота, нежного смеха и неописуемой чепухи, которая говорилась на этой горячей земле, усеянной обломками древних городов и костями вымерших народов. Было, похоже, что к осенним дождям готовится какая-то всеобщая расплата и горькие слезы.
Даша подъезжала к Евпатории после полудня. Незадолго до города, с дороги, пыльной белой лентой бегущей по ровной степи, мимо солончаков, ометов соломы, она увидела против солнца большой деревянный корабль. Он медленно двигался в полуверсте, по степи, среди полыни, сверху донизу покрытый черными, поставленными боком, парусами. Это было до того удивительно, что Даша ахнула. Сидевший рядом с ней в автомобиле армянин сказал, засмеявшись: «Сейчас море увидишь».
Автомобиль повернул мимо квадратных запруд солеварен на песчаную возвышенность, и с нее открылось море. Оно лежало будто выше земли, темно-синее, покрытое белыми длинными жгутами пены. Веселый ветер засвистел в ушах. Даша стиснула на коленях кожаный чемоданчик и подумала:
«Вот оно. Начинается».
Света закрыла книгу и посмотрела на мужа.
- Ну, как? Твоё сердце, рождённое в Гурзуфе, трогают эти слова?
Николай Иванович обнял Свету, прижал её к себе и выдал философскую фразу:
- Я уже давным-давно понял, что надо родиться в маленьком южном городке, провести в нём счастливое детство, окружённое вишнями, сливами и персиками. Детство полной свободы, когда убегал на целый день и возвращался только к ночи. А потом уехать в большой северный город и остаться там на всю жизнь, радуясь тому, что ни дети, ни внуки, никогда не испытают того счастливого солнечного детства, что было у тебя. И болеть ты не будешь, и всегда будешь улыбаться, потому что в тебя ещё там, давно и далеко, были встроены гены самого сильного иммунитета, что сформировались солнцем, жаркой летней водой и бесконечными витаминами, что поглощались с деревьев и огородов в огромных количествах, а тот детский загар останется в тебе до самых последних дней твоей северной жизни.
- А вот я уехала с нашего юга только в сорок пять лет. Да и то, благодаря тебе. Не появись ты в Гурзуфе в то лето, моя жизнь застыла бы здесь. Это Судьба. Я в случайности не верю.
- А знаешь, почему я взял Буссенара? – Николай открыл книгу, - там, в далёком прошлом, Зоя давала мне её читать. В ней такие прекрасные иллюстрации, думаю, их взяли ещё из французских изданий. И вот, в такие же ночи, я, сидя у окна, уплывал в далёкую Африку по золотой лунной дорожке искать бриллианты. В Москве у меня есть такая книга, правда, в современном издании. Если честно, то ерунда. И вот теперь она снова в моих руках…
Вечером следующего дня они сидели в аэропорту и молчали. В очередной раз Крым уходил от них в далёкое прошлое.
Потом был ещё звонок от бабушки, но уже из больницы, и был он последний. Сидя вечером, за поминальным столом, родные спросили Лену о планах на будущее.
- Я давно решила, что перееду в Гурзуф, и буду жить здесь. Оформлю собственность, начну сдавать комнаты, а то и весь дом. Спрос большой, хотя и конкуренция не малая. Я юрист, и найти здесь работу по специальности очень тяжело. Так что, становлюсь собственником недвижимости и открываю маленькую гостиницу.
На что отец тут же задал вопрос:
- Леночка, всё это, конечно, прекрасно, но тебе уже за тридцать, как же семья, дети?
- Эх, папочка, - воскликнула дочь, - это ваше поколение сначала думало о любви, а уж потом, как получится. Наше поколение другое. Сначала – крепко стать на ноги: получить образование, карьера, зарплата, квартира или дом, а уж потом и семья. А что касается семьи, то есть прекрасный старый фильм «Хозяйка гостиницы». Думаю, и у меня женихи выстоятся в очередь…
Вот так и разлетелись они в разные стороны: Лена в Гурзуф, Николай и Света в Москву, а Зоя в холодный Новосибирск. Жизнь продолжилась уже без бабушки.
…Летели дни, пролетали месяцы, и, вдруг, морозным январским вечером в московской квартире раздался звонок. Света открыла дверь и бросилась в объятья Лены. Этот внезапный приезд очень взволновал москвичей, ведь жить одной, крутиться со сдачей жилья, было не только трудно, но и опасно. Посыпались вопросы, удивления, но дочь не стала сразу пугать родных людей. Она приняла душ, поужинала, а уже потом, в тихой и спокойной обстановке сообщила шокирующую новость:
- Я решила продать дом и уехать жить в Москву!
Да, это была новость, так новость. Конечно, сначала москвичи даже обрадовались, ведь могло случиться нечто страшное, но потом поняли, что это и есть самое страшное, но не известие о переезде, а продажа дома в Гурзуфе и потеря далёкой родины навсегда. До них, наконец, стало доходить, что тот родительский дом, что всегда был началом начал и надёжным причалом, больше никогда не будет светиться огнями окон детства.
То, что последовало потом, нельзя назвать ни руганью, ни скандалом. Было только одно: вопросы и ответы, ответы и вопросы.
Лена настаивала на одном:
- Не могу я больше там жить, не могу. И город родной и люди, вроде, родные, но я там одна. Вы вспомните, как Чехов писал в своей пьесе: «Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь, и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь, и тебя все знают, но чужой, чужой… Чужой и одинокий».
Вот и я поняла эти роковые слова, поняла, да слишком поздно. И то, что его «Три сестры» так рвались в Москву, я поняла и ощутила всем своим сердцем только сейчас. За это время я перечитала чеховских «Сестёр» несколько раз, и не хочу повторять их судьбу.
- Леночка, ты не бери с них пример, - Николай Иванович взял дочь за руки, - девочки родились в Москве, были генеральскими детьми, и, вдруг, служба отца забрасывает их в какое-то захолустье, где умирает отец и будущее кажется беспросветной тьмой и полной безысходностью.
Мы всё думали - ты выйдешь замуж, родишь внуков и продолжишь наш род в Крыму. Но, значит, этому не бывать. А как же очередь из женихов в твоей гостинице?
Лена зло взглянула на отца и резко ответила:
- Знаешь, как в песне поётся про бархатный сезон:
«Этот вечер был всего один,
Утром поезд чей-то уходил.
А чуть позже, чей-то самолёт.
Остальное это целый год».
Я не хочу быть дамой с собачкой, а там, что ни жених, то обязательно женат. Это курорт и таких женихов – всё крымское побережье.
Папа, я твёрдо решила. И мама всё знает. Ругалась, но потом сказала: «Поступай, как хочешь. Дом твой, но я не согласна и всё!».
Главным же аргументом отца всегда оставались слова:
- Леночка, ты пойми только одно: вот ты хочешь в Москву, но очень скоро сама Москва приедет к тебе. Готов Крымский мост, заканчивается строительство дорожной магистрали. Туда, в Крым, хлынут такие деньги и ресурсы, каких не было со времён Екатерины II. По железной дороге пойдут составы с миллионными грузами. Проектанты изменят весь нынешний облик Крыма. Новые пляжи и санатории, кинотеатры, рестораны, гостиницы. Это я, как строитель, всё понимаю и даже вижу. Так зачем же тебе менять Москву "Массандровскую" на Москву "Столичную"?
И не забывай, что Москва – это один из самых дорогих городов мира. Да, зарплаты здесь выше, чем по стране, но и цены не малые. Москвичи платят за всё, и платят по полной. А слова: «Дорогая моя Столица, золотая моя Москва!!!» обретают вполне однозначный смысл: и дорогая, и золотая.
Но дочь была непреклонна. Конечно, семья лишалась собственного курорта, возможности в любой момент слетать к морю, не думая ни о чём, но, с другой стороны, Лена будет рядом, даст Бог, выйдет замуж, да и внуки…
И после трёх дней переговоров, перешли к воплощению в жизнь мечты, навеянной затворником, спрятавшемся от почитателей таланта на даче татарина, что приютилась за скалами между посёлком Гурзуф и будущим лагерем
