Везунчик

она странным образом влюбилась в нацию, во всех евреев скопом. Ей хотелось быть «избранной» не в студсовет, а по жизни. Видели бы вы трагические глаза Алены, когда мы ели сало! Зов крови и благоприобретенные религиозные табу вступали в бой на разрыв аорты.
        Иудаизм брезгливо отпихивал ее: следовало иметь в предках полноценных питательных евреев, а не четвертого мужа мессалины-бабушки. И то сказать: проще было выучить сопромат, чем запутанные правила кашрута, простиравшиеся даже на такой далекий от диетических казусов предмет, как супружеская простыня с целомудренной дыркой. Впрочем, щедрая на плоть Украина тоже не тряслась в восторге от нашей подруги: худа, молчалива, «ни кожи, понимаешь, ни рожи».
        А мне она казалась утонченной красавицей, разве что с прибабахом. Я даже удивленных родителей бесплодно тряс на предмет евреев в роду, – но ни одного соломонова яблочка с нашего «древа» так и не упало...
        Меня Алена замечала на уровне «привет-пока» – неликвидный славянский шкаф. Зато Шурка, тоже вполне беспросветный русак, был великим и, пожалуй, единственным исключением из ее юдофильских пристрастий – «с ним одним она была добродушна, весела».

        А местный шармёр Анатолий, любивший выиграть в преферанс? Не поиграть, а именно выиграть. Он нуждался в постоянном самоутверждении, поскольку внешность была из разряда «довольно красивый».
        Впрочем, Толя самоутверждался и сидя в сортире в полном одиночестве.
        По причине сосредоточенности на сравнительных достоинствах своей персоны или по обостренному самолюбию, но, как я теперь понимаю, он был неинтересным игроком: тугодумно делающим неверный ход и потом истерящим с пол-оборота.
        Даже Шурка ему как-то заметил: «Знаешь, ты что-то очень меняешься в игре, даже не узнать... Перестаешь быть симпатичным. Тебе денег жалко? Ну так не ходи с семерки под вистующего!»
        У воспоминаний об Анатолии был фрагментарный характер разбитого зеркала: отдельно античный нос, отдельно взор с поволокой, отдельно нервная рука с веером карт – таких замусоленных и ветхих, что мы вечно путали королей с дамами. По жизни, впрочем, такое тоже время от времени происходило... А играли мы в ту пору азартно: до рассвета, до рези в глазах, когда у всех уже заканчивались сигареты и раскрошенные бычки шли на самокрутки из газеты. Теперь в это даже поверить  трудно!
        И ничего – поутру подхватывались и бежали в институт, и хрен нам был по деревне!

Как-то Везунчик застукал шармёра за странным занятием. Тот сидел голый на кровати, во рту держал гвоздь, а другим гвоздем водил по телу. Гвозди подсоединялись проводками к плоской батарейке с лампочкой, которая периодически вспыхивала. Оказалось, Толя ищет у себя эрогенные зоны... Ну интересно же!
        Когда Шурке удалось унять смех, возник бурный спор о природе мужской сексуальности.
        «Эрогенный следопыт» утверждал, что мужчины и в этом вопросе, и во всех прочих, радикально отличаются от женщин. Везунчик как раз был противоположного мнения и особых различий не видел, за исключением некоторых подробностей физиологии.
      -- Но ведь женщины совсем по-другому испытывают оргазм! – кипятился Толя.
      – Слушай, а сколько женских оргазмов ты испытал, что судишь так уверенно? – недоумевал оппонент.
      – Да об этом же написано!! Вот, у Кинзи, например... – тогда подобные аргументы были внове, тонкими струйками просачиваясь сквозь ржавый «железный занавес».

После начерченных на газетке диаграмм и бородатых сентенции типа: «на сарае тоже всякое пишут, а в нем, окромя дров, никогда ничего и не было», Шурка, со своей неизменной улыбкой, обронил: «Не знаю, кто как, но ты, Толька, точно русский: от мысли до мысли – тысяча верст!» Обид было...
        Эти горькие слова годы спустя обнаружились у Петра Вяземского – того самого, друга Пушкина и бла-бла-бла. Мягкосердечный Везунчик даже в раздражении сильно польстил Анатолию: друг Пушкина говорил о «пяти тысячах».

Чаще других бывала яркая девушка, чье имя теперь выпало напрочь, осталась только кличка: Матёра. Она была румяной, шумной и крупной – той комплекции, когда речь идет уже не о весе, а о водоизмещении. И безо всяких табу – жизнерадостная противоположность анемичной Алене с ее ползучим безгрешным иудаизмом и некондиционным постельным бельем.
        К неоспоримым недостаткам Матёры относилось неумолимое пение под гитару. Вооруженная, как муза, этим постоянным атрибутом, певица наваливалась всем центнером своего вдохновения на не успевших улизнуть преданных поклонников таланта, и начинала терзать вокалом и аккордом. Это был ее конек. И крест.
        Этим же центнером, кстати, размазывала по стене тех, кто мелочно пытался намекнуть на «нетрадиционность» Везунчика. Тогда, правда, «гомосеки» были чем-то вроде инопланетян: таинственные и не очень реальные. Даже самые рослые и мускулистые парни их почему-то боялись.
Вот его, любящего Галича и Цветаеву, она обожала, и мне, как другу, тоже бы нежиться в лучах ее симпатии (если не в жарких объятиях).
        Помнится, Шурка с Матёрой бодро, в маршевом ритме, пели: "А бойтесь единственно только того, кто скажет:я знаю как надо!"
        Но я о ту пору предпочитал Ахматову и Мандельштама, а бардовские переборы и "маршевые ритмы" приветствовал не особо, что скрыть, увы, не удалось. Так что и там пролетел... Может, тогда же и Ахматова разонравилась?

Потом, во взрослой жизни, Матёра даже где-то записывала свое творчество, и вот-вот должен был выйти диск, да чего-то не срослось. Ее, говорят, до сих пор можно видеть на всех фестивалях «самонадеятельной» песни, уже крепко выпившую и поющую, поющую, поющую... У догорающего, как наша жизнь, костра.

        А Маркс? Такую почетную, по меркам советской идеологии, кличку он получил за необыкновенно светлый аналитический ум. А так же и за болезненную застенчивость. В те годы принято было считать вождей мирового пролетариата редкостно целомудренными: они, как и учителя начальных классов, не какали, не писали и уж точно не трахались. Это потом общественности стало доподлинно известно, что «творец коммунизма» обезобразил не одну горничную своей кроткой благородной супруги. Видимо, страдавшей, как и наша Алена, слабостью по части симпатии к евреям. Ну и педагоги, как впоследствии установила практика, тоже на многое оказались горазды.
        Есть у меня один знакомый: уже, понимаешь, директор школы, а как напьется – вынь да положь в буйном парике Пугачеву изображать...

        Наш долговязый лобастый очкастый Маркс, чурающийся всякой идеологии, был настолько погружен в абстрактный мир формул и химических реакций, что сам не заметил, как стремительно спился и вышел из стен ВУЗа законченным алколавром. Так толком ни с кем и не переспав...
        Его «неординарные способности», отнюдь не помноженные на твердость и силу характера, не нашли никакого осмысленного применения. Грех все валить на засилие развитого социализма и совковую зацикленность на уравниловке: этот тип личности всегда в действительность плохо вписывается. А тяжелое бессистемное мудролюбие постепенно вырождается в обильное цитирование чужих афоризмов и блистательное разгадывание кроссвордов:  «тиран в СССР», «лайнер с судьбой Муму» и тому подобное.   
        Природный ум при этом плавно переходит в понятие «склад ума». В прямом смысле: знания пылятся на полках и КПД от них – ноль. «Марксы» не выпадают в осадок в каком-нибудь коммерческом банке, – обычно они полностью растворяются в бутылке.

        Разумеется, каждый из нас хотел невероятно красиво и рационально устроить свою жизнь. На практике стремление к вершинам часто оборачивается чем-то вроде изобретения «ночной вазы для малогабаритных квартир»: все замечательно, только ручка – внутри... Надо записать, хорошее сравнение!

        После защиты диплома, нежных клятв в вечной дружбе и групповых снимков «на добрую память», торжественно снятых в местной фото-мастерской, мы разбежались по своим распределениям. Кого-то судьба увела за горизонт, а кто-то – как мы с Шуркой, – остался работать в «ближнем Подмосковье»...
        И благополучно потерялись на долгие годы.

        Наши распределения оказались чуть ли не последним закидоном трещавшей по швам Советской власти. Она в скорости и рухнула – наступили времена, когда казалось, что доброй осталась лишь та самая память. В жизнь вторглись новые приоритеты. Компьютер и мобильник, наряду с киллерами и рэкетирами, из буржуазных примочек стали занюханной обыденностью. И как мы без них жили? Я не про киллеров, конечно!
        Когда-то считалось удачей достать сигареты «Ява-явская», в пику «Яве-дукатской». Нынче у табачного ларька можно услышать:
        – Вот вчера у вас было «курение вызывает привыкание»...
        – Остались только «импотенция» и «рак легких». Будете брать?

        Дом окружили восемь аптек -- одна другой дороже, -- а до ближайшего хозяйственного -- три дня на собаках. Называется "развитая инфраструктура".
        Ну да, на каждом шагу -- "не то".

        Золотую рыбку нового знакомства теперь можно кликнуть компьютерной мышкой, а не бродить в томительных ежевечерних променадах по центру столицы. Удобство при этом возводится в квадрат, а разочарование – в куб. Сами подумайте, можно ли в Интернете с легкостью отыскать себе друга, если постоянно натыкаешься на что-то подобное:

        Кого хочу найти: 180+рост до 30 спорт акт симп мужеств высшее обр
остальным НЕТ и мозг не еб*те!

        На смену застойным Сашам, Вовам и Серёгам пришли Кириллы, Антоны и Данилы. Просыпаешься утром, а рядом – сплошной Добрыня Никитич какой-то...

Бывшие партийные боссы застенчиво толпились перед алтарями и только что хором не пели «Отречемся от старого мира...». Старый мир еще ощущался, как запах нафталина в мамином шкафу, но все же потихоньку выветривался...
        Один мой дружок, некогда «истинный партиец, характер нордический, склочный», в монастырь собрался, вывернув наизнанку свою коммунистическую активность. А ведь доселе отличался лишь пассивностью. В известном смысле.
        Не взяли. Монахи потом, должно быть, долго кропили помещения святой водой... Хотя про них тоже всякое говорят.
        Боженька, которого ветхие бабки дотащили на согбенных плечах до «светлого будущего», с некоторым изумлением взирал с иконостасов на «массовый возврат к религиозным ценностям», принимавший подчас гротескные формы:

        «Отметьте Рождество в нашем клубе! На «сладкое» – зажигательный мужской стриптиз!»

        Но не все осознали свои грехи столь скрупулезно. Понятие «грех» вообще приобрело условный характер.
        Кто бы в однокашнике, в этом ясноглазом комсомольском лидере разглядел грядущего миллиардера? Тем паче – «мрачного кровавого злодея», а теперь вот – «узника совести»? Ведь традиционно и стопудово был предан «идеалам», шел вверх «по проторенной»... А я тогда свой жалкий потный ваучер отдал жулью под грандиозной вывеской «Нефть-Алмаз-Инцест»... Но ничего, боженька все видит!

        В отечественной науке тогда остались лишь наиболее инертные и бесперспективные любители бесцельно