Я до сих пор иду по дороге в Слайго

мокрое, отражается в плавной воде, все та же большая серая птица из моего детства. Медленно взмахивая крыльями летит, не задумываясь. Задумываюсь я, стоя на земле, задрав голову, всматриваясь в это непрозрачное что-то, до боли в глазах. Эх ты, странная далекая птица, ну зачем ты опять меня зовешь, куда? Думаешь, здесь мне не место? А где? Куда мне с тобой лететь? Не умею, так бы улетел давно.
    Птица, только в моем воображении да в памяти живущая, знаешь, ты дорога мне. Единственно, кто до последнего не отойдет ни на шаг, ни на йоту не отступит. Закопаюсь в палую листву, никого не будет вокруг, глаза закрою. И последую за тобой, так же оттолкнувшись от этой жизни большими крыльями, взмою в осеннее небо. В нем растворюсь, вернусь дождиком мелким, безнадежным и бесконечным, осяду на листьях, сольюсь с рекой, впитаюсь в землю. Только покрепче зажмурить глаза.»[/i]

    Вот видишь, как славненько! Вот тебе и электричка, и осень... А сейчас за окном зима, но только одно название, что зима. Местные жирные и наглые кошки считают, что март для них растянулся на весь год. Они орут истошными голосами и гадят на стулья в твоем палисадничке. И это тебя расстраивает больше всего.
    Основным местом их сходок служит мусорный контейнер, что стоит через улицу. Они там кишат. Я складываю мелкую сдачу, медяки, в палисаднике, рядом со стульями так, чтобы они были под рукой. И когда мимо крадется очередной рыжий и наглый кот, я кидаю в него монетками. Иногда удается попасть и тогда напуганный зверь с диким мявом несется к помойке жаловаться своим товарищам. Определенного успеха я добился, местная кошачья братия меня побаивается. А мелочь девать все равно некуда, на такую монетку не купишь даже коробка спичек. Поэтому не жалко. Пол-шекеля поувесистей, но это уже деньги, хоть и небольшие.

    «Я до сих пор иду по дороге в Слайго. И когда туда доберусь, не знает никто, даже я сам. И доберусь ли вообще.»

     Слайго. Я уже совсем не помню, как выглядит этот городок, но название засело намертво. Южнее, в графстве Мэйо я работал на лошадиной ферме, точнее, в «Школе верховой езды Мулрани». Звучит-то как! Я проживу там две недели, потом уеду в Дублин, но вернусь опять. Теплый, гостеприимный и приветливый дом, долгие рассказы про старые добрые времена перед камином, все перемещается в прошлое. Остается только с грустной и умильной улыбкой посмотреть вслед. Океан.... О, этот живой, бормочущий что-то все время себе под нос Океан! Любое море - детская игрушка по сравнению с тобой!

    «Ирландия не перестает поражать меня. Увиденный мной впервые Океан. Именно так, с большой буквы, хоть у него и есть имя - Атлантика. Только встретив раз, его ни с чем не перепутаешь. Его голос... У Океана есть голос, он разговаривает; иногда сердится, тогда ревет, иногда спокоен, тогда просто ворчит. Прибой, катающий по дну на метровой глубине здоровенные валуны, издает непрерывный рокот, даже в самую спокойную погоду. Я привезу из тех мест кассету, единственное, что осталось у меня в память о об острове по имени Эйре. Музыка, записанная на ней, такая же рокочущая, как сам Океан. Иногда я буду включать эту запись, закрывая глаза думать о далеком крае, зеленом острове, затерянном в Северной Атлантике.»

     Я вернулся, что скажешь? Завтра придут друзья красить стены. У тебя много друзей, ты знаешь об этом? Знаешь, но не помнишь, подлец... А они есть, но ты так увлекся своим одиночеством, встал в такую гордую позу, что стал даже высокомерен. Сам-то ты этого не видишь, а вот остальные видят.
Боже, красить стены, это же бедствие, напасть! И изчезнут рисунки на стенах, которые остались как память о дочери, я не уверен, увижу ли ее еще когда-нибудь. Дом будет передвинут с места на место, я же потом ничего не найду!

    «Сижу на стуле посередине свежепокрашенной комнаты и реву. Стыдно, даже перед собой стыдно. Одно хорошо, никто не видит. Причина? Все навалилось, все разом. Невозможность изменить ход событий. Все, что происходит, точнее, не происходит, совершенно не зависит от меня. Не успел, не сделал, не... Не, не! Сколько их, этих «не». И никогда не смогу. Друзья есть, да. Но я им не ровня и никогда мне не отделаться от ощущения своей ущербности... Самое главное, что некому мне сказать об этом. Некому. Все перемалывается жерновами моего характера. Характер не железный и жернова иногда буксуют, что-то застревает в них, они останавливаются. Вот тогда-то и наступает момент «Ч». Сижу, меня колотит, слезы льются сами собой, я не могу их сдержать. Незачем, и я не пытаюсь. Грудь сводит, глубоко вздыхаю, немного успокаиваюсь. Бывает же такое! Интересно, с точки зрения медицины, психиатрии скажем, как это называется? Ведь не гимназистка я с тонкой душевной организацией, взрослый мужик. Наверное, как-то это называется. Критичность самооценки, или как-то так. Если она присутствует, то не все потеряно. Интересно, у меня она есть? С одной стороны, я все вижу, что со мной сейчас, а с другой... Не сопротивляюсь, впускаю в себя состояние это, которому-то и определения нет. Наслаждаюсь, что ли.
    Смотрю на белые стены. Только вчера они были изрисованы дочкиными каляками, а сегодня уже безупречно чисты. Как все быстротечно! Было-нету, между этими понятиями только один взмах кисти. Больно...»

     - Третий день я ее не вижу и не слышу!
     - И что?
     - Но что-то с ней происходит, ей плохо, понимаешь, плохо! Я чувствую это!
     - Успокойся, подумай, кто ты? Кто она? Где вы и что у вас впереди?
     - Не хочу об этом думать, я люблю ее!
     - Да что ты?!! Забыл - все, кто тебя окружает, вымышлены. Их нет. Так что забавляйся прошлым, не лезь в калашный ряд      кувшинным рылом.
     - Скажи, неужели это все, что у меня осталось?
     - Все!

     «Я работаю в Мулрани, в «Школе верховой езды». Работаю за кров и пищу, больше мне ничего не надо. Лошадиное поголовье разношерстно, есть несколько пони «коннемара», несколько настоящих битюгов и единственная породистая кобыла Марадона. Она меня полюбила с первого взгляда, уж не знаю, за что. Все время лезет целоваться, приходится обходить ее стойло по большому кругу. Поцелуй Марадоны настолько страстен и влажен, что потом приходится долго утираться и вытряхивать из уха звонкий оглушительный «чмок». Я чиню изгороди из колючей проволоки, которые разделяют пастбища, чищу иногда стойла, выполняю любые хозяйственные работы. Хозяйка школы Фрэнки, лет сорока, мы с ней долгими вечерами перед камином ведем бесконечные беседы ни о чем и обо всем. Я рассказываю про свою жизнь в России, она не перестает изумляться русскому стилю жизни. А она рассказывает про себя. Ее отец и мать, они живут здесь же, выходцы из Германии. В начале тридцатых они бежали, отец Фрэнки был протестантским священником, а мать - еврейка, для гитлеровской Германии сочетание было нежизнеспособно. Гранни и грандад уже в сильно преклонном возрасте, к девяноста. Несмотря на свою протестантскость и сугубо католическое ирландское окружение, грандад пользуется в Мулрани исключительным уважением и искренней любовью местных жителей. Иногда они заходят засвидетельствовать ему свое почтение.
    Я увидел на краю участка, на склоне, прекрасную розовую глину, наковырял довольно большой кусок и принес домой. Сейчас вечер, я сижу перед пылающим камином и что-то из этой глины леплю. Фрэнки спрашивает, что. Я гордо отвечаю, что свистульку. Она очень заинтересована, мне приходится на свой страх и риск делать свистульку. Я не могу позволить себе ударить в грязь лицом. Когда-то я видел такие глиняные свистульки, по-моему, Дымковские, но их устройство помню весьма поверхностно. В результате долгих мучений получается кит, самое простое по форме, что пришло мне в голову. Дуть надо в хвост, получается довольно мелодичный звук. В боках кита я проделываю две дырочки и если их поочередно закрывать пальцами, звук меняет тональность. Кит отправляется сушиться на каминную полку, завтра я его обожгу все в том же камине.
    Иногда в доме появляются волонтеры, довольно долго живет девочка из Швеции. Рядом с ней, при своем не таком уж мелком росте, я чувствую себя лилипутом. Роста в ней около двух метров, при этом у нее великолепная фигура и лицо куклы гигантских размеров. Ее зовут Ана, но мне она великодушно позволяет называть ее Нюшкой. Она очень милая, но катастрофически глупа. Соседские девицы иногда приходят помогать ухаживать за лошадьми, в награду за что они ездят верхом, иногда Фрэнки занимается с ними в манеже. Среди них надолго запомню Мэри, типичную ирландку тринадцати лет отроду. Но возраст ее сильно условен, на вид ей лет восемнадцать, она очень общительна и смешлива. Окончательно она меня покоряет ответом на мое замечание, что в тринадцать ей рановато курить. Вот ее ответ: «Есть много, что мне еще рановато, но это никогда меня не останавливало!» Я почти влюбился в нее, но потом я все равно уехал, а она осталась на берегу Океана, среди бесконечных торфяных пустошей. Это было так давно...»

    - А что глиняный кит? Ты обжег его?
    - Да. Он так красиво свистел!
    - Свистел? Где он сейчас?
    - Наверное, так и лежит на каминной полке. Если не разбился еще.

    Аууу? Спишь? Хотел бы, да не получается? И не получится. Ты будешь мучаться до конца своих дней, это неизбежно, как эти кошки вокруг мусорного контейнера. Опять смотришь на улицу, там опять идет дождь. Тебя это не радует, хотя ты так любишь дождь. В прошлой жизни ты был. Сейчас, в этой, тебя нет. Ты это понимаешь, но все еще на что-то рассчитываешь, хотя знаешь - чудес не бывает. Ладно, как знаешь, твое дело.

    «Мне приснилось, что я воюю с фашистами. В какой-то деревушке, короткими перебежками между домами; везде прячутся немцы. Вижу центральную площадь перед школой, на ней группа солдат в серой мешковатой форме, они пляшут вокруг костра. Тут я с ужасом вижу, что это не костер, а горящая, наверное, облитая бензином, девочка. Она истошно визжит и извивается, но ничего не может сделать, ее руки связаны. Постепенно вопли затихают, живой костер перестает дергаться, а солдаты в серых мундирах продолжают плясать. Следующий эпизод: мы победили, враг уничтожен, осталось лишь несколько, они стоят, поднявши руки. Я вижу их лица, светлые серые глаза - совсем мальчишки, гитлерюгенд. Их ошалевшие от страха взгляды устремлены на нас. Но я еще вижу, как они пляшут вокруг костра, в ушах стоит нечеловеческий визг горящей девчушки... Еще кадр: доска с бумажными табличками, на которых имена выпускников школы, имена этих мальчишек, в ужасе стоящих перед нами. Но перед моим взором - их дикий танец. Вижу свою руку, острым ножом (или штыком автомата?) медленно перечеркивающую эти таблички. Сталь глубоко вонзается в дерево, бумажки разрезаются и скручиваются. Глаза юных фашистов: они видят мой нож и понимают, что их судьба решена. По-моему, мы их расстреляли. Я проснулся и долго лежал, смотрел в темноту и думал. То, что я видел, было это убийство или акт возмездия? Потом включил лампу и записал увиденное в тетрадку. А ответа я так и не нашел.»

    - Тебе не кажется, что ты потихоньку сходишь с ума?
    - Почему это? Я адекватен, сегодня даже пол подмел!
    - Ну да, шизофреники вяжут веники... И основная дилемма: по часовой стрелке веник