Гулко в замке̒ провернулся ключ и с тяжёлым металлическим скрипом дверь в камеру открылась. Богуцкий сделал пару шагов внутрь...
На табуретке с ужина осталась краюха чёрного хлеба, завтрак он не тронул вообще. Похоже, не спал всю ночь... Сумрачный угол накрыл своим капюшоном владельца камеры и глаза того, цепкие, как кошачьи когти, сейчас буравили майора. Товарища майора.
- Я рад, что это вы, - с лёгким австрийским акцентом, наконец, скрипуче донеслось из угла. – Рад, мой любимый майор НКВД... Наверное, сегодня рад больше всего.
Тень качнулась, и в сером свете позднего октябрьского утра показалась седая голова:
- Доброе утро, Павел Сергеевич.
- Доброе утро, Валентин Карлович, - Богуцкий одёрнул гимнастерку, убрал руки за спину и мягко сделал ещё пару шагов к мольберту, стоящему перед кроватью старика. – Не спали?
Тот покачал головой, пересел ближе к центру нар и свесил ноги. Синие от холода, с давно нестрижеными ногтями, ступни покачивались над тем, что когда-то было ботинками.
- Не спал... Посмотрите, - он, будто с нежеланием, оторвал взгляд от Богуцкого и перевёл тонущие в бессоннице глаза на портрет. – Вот, посмотрите... Она... Вы видите, как она спит?
Валентин Карлович протянул дрожащую кисть руки к мольберту. Едва не касаясь полотна, старческими, чуть скрюченными тонкими пальцами провёл сверху вниз и обратно, а потом подушечкой мизинца нежно дотронулся до уголка глаз красивой девушки. Навсегда уснувшей.
Губы старика задрожали, под тонкой белой кожей заметались желваки, узкие черты некогда красивого арийского лица обезобразились. Он отдёрнул руку, почему-то испуганно посмотрел на Богуцкого и нелепо заполз обратно на нары, прислонившись спиной к стене:
- Вы верите, что она, Павел Сергеевич, верите?..
Богуцкий снял фуражку, положил её на угол нар и повернул мольберт к свету. Долго и легко смотрел на него, отходил, приближался, опять отходил. Лицо его светилось. Старик не спускал с майора глаз, словно сейчас решалась его жизнь, долгая, страшная, никем до сей минуты не решённая... Пальцы нырнули в густую седину на висках и до белых костяшек сжали голову... Глаза из цепких превратились в молящие, выпрашивающих хоть тонюсенький звук, хоть тихий выдох, хоть крохотный поворот головы.
А майор всё молчал...
- Ну? – старик перешёл грань.
Богуцкий вздохнул:
- Лея Борушевская, - медленно повернулся и качнул головой. - Валентин, Валентин... Что вы наделали...
Его низкий голос облаком обволок камеру и замер, казалось, оставшись в ней навсегда.
Грудь старика заходила ходуном. Какое-то мгновение ещё было тихо, потом в самой её глубине взорвался стон, вырвался наружу и упал на стены. Валентин
завалился на бок, обхватил угловатыми руками колени и затрясся.
Богуцкий взял с нар фуражку, надел её и сел тут же, возле старика, уставив глаза в пол. Посидев так недолго, встал, с тяжёлым сердцем положил ладонь на плечо Валентину:
- Я не знаю, что сейчас вам сказать...
* * * * * *
- Разрешите, товарищ полковник?
Зиновьев оторвал глаза от папки:
- Входи, Игорь.
- Вызывали, Виталий Семёнович?
- Да, садись, - Зиновьев жестом показал на стул напротив и бегло, наискосок, досмотрел последнюю страницу документа. – Что у нас там, всё готово?
- Так точно, товарищ полковник, - строевым голосом рапортовал капитан. – Приводим приказ в исполнение. – Потом оглянулся, словно забыл что-то. – А где Павел Сергеевич?
- У Гройца, - кивнул Зиновьев в сторону тюремного блока. – Собирает его.
- Оно того сто̒ит? Моя б воля... - губы Игоря сжались в две белых ниточки.
- Твоя б воля, - усмехнулся Зиновьев, вставая. - Твоя б воля, мы бы кукиш с маслом лизали. А Гройц сдал Богуцкому всех, кого знал. Всех. Сорок человек. Только Паша его так смог расколоть.
Игорь молча кивал с пониманием, глядя на устало расхаживающего по кабинету полковника.
- Если б не Паша, мы бы ни одну из этих гадин не нашли. А они вон, – Зиновьев стрельнул глазами в окно и в злости сжал кулаки, - у той стенки остались. Здесь, у себя дома же, и остались.
Подошёл ближе. Напротив окна, через двор, в зловещем молчании замерла с давно облупившейся побелкой стена. Белёсые полосы остались только наверху и чуть по бокам, всё остальное было заляпано человеческой кровью, смешавшейся с остатками засохших мозгов и телесных внутренностей.
- Вот так-то, капитан! – Зиновьев вернулся за стол. – Иди, строй взвод. Думаю, минут через пятнадцать Гройца выведут.
- Так поэтому Павел Сергеевич ему мольберт в камеру...
- Поэтому, Игорь, поэтому.
Капитан около двери повернулся и осторожно спросил:
- А вы картину-то видели? Я - краем глаза, когда Гройца на допрос водили...
- Нет, - глядя куда-то в стол, ответил Зиновьев, - не видел. Иди.
Игорь продолжал стоять, что-то серьёзно обдумывая.
- Ну что ещё, Игорь?
- Виталий Семёнович, простите, - капитан совсем перешёл на шёпот, - нам не положено, но... Завтра ж, слава богу, на Москву собираться начинаем. Кто этот старик, Гройц-то? Всё равно, последний ведь уже остался...
Зиновьев пристально посмотрел на капитана, поправил дужку очков на носу. Потом постучал в раздумьях пальцами по столу...
- Этому старику всего сорок восемь. Это вам он - Гройц. А так – Вальтер. Вальтер Штанге, второй комендант Дахау. Ты же не думал, что при конвойных мы будем называть его по имени. Таковы правила... Я тебе этого не говорил. Теперь иди.
* * * * * *
Когда Богуцкий вошёл, Зиновьев нервно вскочил, подошёл к окну, закрыл форточку и резким движением задёрнул бледно-жёлтую занавеску. Затем открыл сейф, вытащил цинковую флягу с памятным тиснением на боку, две стопки, поставил их на стол и налил.
- За что пьём, Виталий Семёнович? – Богуцкий поднял свою.
- За спокойную дорогу из Дахау в Москву, - Зиновьев резко выдохнул и выпил.
- Дай бог! – присоединился Богуцкий.
- Ну что?
- Сейчас. Переоденется и пойдёт.
- Белая рубашка, как просил?
- И галстук.
- Немчура! Всё – по правилам.
- Я обещал, - Богуцкий смотрел на полковника с чуть грустной виноватой улыбкой. – Работа такая.
- Добрый ты человек, Паш, - Зиновьев перевёл взгляд на растянутое на мольберте полотно. – Это его? То самое?
Богуцкий кивнул, встал, вернулся к двери, взял картину:
- Его, Виталий Семёнович, его. Шедевр!
На дальнем столе поставил и развернул лицом. Зиновьев, бездыханный, замер за столом.
- Паша... – наконец вымолвил он. – Глаза!
С полотна на него смотрела красивая женщина. Лицо её было безмятежно, правая рука легко лежала на лбу, она улыбалась. Улыбалась, будто радуясь увиденному счастью, которое летело, налетало на неё, грозясь не отпустить никогда. Загорелое, как во время летнего отпуска лицо, светилось любовью, ожиданием радости. Бесконечной радости жизни. Казалось, невидимая энергия, подхватывает её, кружит, вдыхает в неё воздух, жизнь, свет, силы. Всё вокруг превращается в игру цветов, которые переливаются, смешиваются в безумные радостные оттенки, уносятся в бесконечность и тут же возвращаются. И звуки, звуки чарующей музыки, людского веселья, смеха маленьких детей, все звуки праздника Жизни... Всё, всё играет вокруг неё, для неё.
- Кто она, Паша?
Богуцкий смотрел на Зиновьева так, как смотрел на портрет полчаса назад, святясь и радуясь.
- Лея Борушевская, - наконец произнёс он. – Красивая еврейка, в которую Штанге влюбился, когда её привезли в Дахау. Она снилась ему каждую ночь с той самой, когда он загнал её в печь. Вальтер не мог противостоять начальству.
- Паша! Глаза! – ещё раз прохрипел Зиновьев.
- Владимир Семёнович, он до последней минуты верил, что написал их закрытыми...
За окном грохнуло. Зиновьев вздрогнул и повернулся к бледно-жёлтой занавеске.
