БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

его!
И не успел я опомниться, как с меня стали стягивать сначала одежду, потом нижние белье и я остался голый. Меня волоком втащили внутрь теплого карцера стены которого были обиты матрасами, с тем отличием, что полстены были голыми, кто-то ломая и разрывая пальцы в кровь срывал на мертво прибитые матрасы к стене. В полу были вбиты в бетон два штыря. Меня положили на ледяной пол животом, одели наручники на обои запястья и распяли голого на холодном каменном полу.
Я бился, пускал пену. С моих запястий стекала кровь.
Через сутки раздаются шаги и голос за дверью:
— За что?
— За мать! Церковь взорвал! — ответил я и стал рассказывать и ко мне стали ходить блатные со всех корпусов и слушать.
Тюрьма звереет мать это святое! Меня начинают кормить, с ложки. Окровавленными губами я ем. По чуть-чуть. На вторые сутки в теплом карцере на Ростовском централе я простываю, продрогнув до костей, заключенные бьют в набат и ко мне приходи врач. Хороший врач, настоящий врач, его после посадили, иза меня подвели под статью, потому что он приходит и дает мне горсть таблеток, антибиотики.
Через пять дней меня в полуобморочном состоянии снимают, словно с креста и полуживого ведут на экспертизу.
Я голый и меня надо одеть. За дверью куча какой-то старой и грязной одежды. Я был прежде в дорогих брюках и новом свитере, который мне в передаче привезла бабушка. Мою одежду подмотали — украл кто — то из козлов. Эти вещи, что правонялись и были грязными, остались от других, кто угодил в теплый карцер до меня. Меня заставляют одеться в лохмотья. Я не держусь на ногах, и меня ведут, придерживая два конвоира. Мои запястья в крови, от того что в наручниках я укрутился как смертельный акробат переворачиваясь со спины на спину на бетонном полу.
Экспертиза в камере с клеткой на манер как в суде на судебном заседании. Меня заводят, закрывают клетку и уходят.
Экспертизу проводят два врача, один молодой быстро пишет, другой старый тихо спрашивает, выдерживая между вопросами долгие паузы.
— Что же это голубчик! — спрашивает пожилой.- Вены хотели вскрыть? Нелегко в тюрьме? Ничего не расстраивайтесь, мы вам поможем! — ободряет судебный психиатр.
И не зная, что со мной, что вернулся только с того света, заключают, что я невменяемый.
Уже спустя месяцы на Новочеркасском централе, в отстойники после суда я встретился с этапом из Ростова и меня узнали.
Мужики зашептались.
— Герой, — сказал один другому.
А я подумал, что да какой я к черту герой? Вы те, кто ходил ко мне в теплый карцер и терпеливо кормили меня с ложки, а я окровавленными искусанными в кровь губами, глотал и выжил, вот кто настоящие герои…
Но тогда, меня экстренно вывозят из Ростовской тюрьмы обратно в Новочеркасск. Где моя участь не завидная, меня не проводят в туже камеру, из которой забрали, а помещают в одиночку. Приходя в себя, я начинаю заигрывать с одной постовой.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Я, всегда был неравнодушен к прекрасному слабому полу. Только отчего женский род зовется слабым этого никогда не мог понять? Вы уж меня, простите. Мне всегда в жизни доставались неприступные крепости. Во мне никогда не было магического очарования, которым обладают ловеласы, которым, как говорится, стоит повести бровью и все женской сердце разбита, и дама у твоих колен. Нет, это не про меня. Я, всегда брал приступом, что ни будь откалывал такое, что как говориться на голову не наденешь. Одна, очень милая, но суровая постовая на шестом корпусе, не давала мне покоя. И, вроде как бы, она, начала первая. Распустит волосы, не волосы, а золотое руно! Ий, Богу! И, в придачу греческий профиль. Глаза, как средиземное море, теплые и волнующие. И, вот Она, мне, что не раздача баланды, или еще, что:
— Олейников!
Что, думаю, она, под этим имеет в виду. Ну, действительно, что не день, она, Олейников, да Олейников. Думаю, что, может, фамилия, нравится? Может, что мою фамилию, на свою хочет сменить? Ну, думаю, действительно, почему нет! Хорошая девушка. И, я на имя начальника тюрьмы, Колганова, пишу заявления, что, мол так и так, прошу Вас, товарищ Полковник, заключить брак между мной, Олейниковым, и товарищем постовой, званье такое. В общем прошу, любить и жаловать! И не прошло получаса открывается бронь, и на пороге три офицера все как на подбор, богатыри! Ну, думаю сваты! Нет, оказались сволота. Ни такта, ни чувства юмора! Я, напротив, поздоровался, улыбнулся. По, доброму светло, приветливо. Я улыбнулся, а их, как перевернула, словно, это были ни люди, ни офицеры, а, нелюди и фашисты! Первый удар железной дубинкой, я вам, клянусь, не почувствовал. Удар был беспощадный наотмашь, от которого не поднимаются. Но, что, то словно со мной совершилось. А, знаете, что? Я, просто улыбался, светло и радушно. Может именно это есть какое — то мистическое или вообще физическое неисследованные явления. Но, не знаю, что, но улыбка, меня, спасла. Когда пришедших, наверное, прокляло.
Еще, с большей ненавистью, что, я не упал от удара, и на место улыбке не пришло перекошенное лицо от страха, убийцы, набросились на меня, словно стая волков.
Я, не оказывал сопротивление, но они, методично начав с дубинок, заканчивая, словно железными и коваными каблуками армейских берц стали вбивать меня в пол.
Трое и стало быть шестеро или девять если считать дубинки и каблуки. Они остановились, только когда, я уже содрогался лежа на полу в конвульсиях.
Бронь закрылась. Фашисты ушли.
Я, не знаю, откуда во мне это берется, от каких досталось предков, и кто они были, но я, встал. Вначале, на одно колено, потом на другое, опершись на руку, потом поднялся. Сделал шаг, еще, шаг и пошел. Я, не помню боли, а её в такие моменты и не передать. Только помню, у меня словно в какой горячке, в судорогах билась левая рука. Но, я снова и снова ходил взад и вперед по камере. И вся, та ярость, с которой на меня набросились, чтобы покалечить пробудилась во мне.
Открылся карман на броне. Проклятые сваты никуда не уходили. Они все это время стояли и смотрели в глазок. Что, ждали? Черт их знает, но явно не того, что перед ними предстало.
— Напишешь заявления, что мы приходили и избили тебя! — сказал мне один из сватов на тот свет.
— Нет! — ответил я. — Не угадал! Я, просто буду помнить, помнить всю жизнь…
И, улыбнулся.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Это была моя последняя улыбка в тюрьме. Нет, я не разучился улыбаться ни девушкам ни людям…
Но через несколько дней я в одиночной камере Андрея Чикатило, меня туда переводят для острастки.
Если вы родились в сказочной семье благородных королей, в краю бесстрашных рыцарей романтиков, вам действительно улыбнулось счастье. Я родился на Дону, где был схвачен Чикатило. Андрея Чикатило- страшный человек. Нет не человек, а скорее существо. Только существо, в котором заключена страшная суть вещей и природы может обрести человечество на ужас и породить последователей. Сколько пришло после Чикатило и сколько может прийти и каждый говорит:
— Я превзошёл Чикатило!
— Нет, я! — выкрикнет из зала суда, растерзавший ребенка.
— Нет, закройте рты и слушайте, это я. Я! Я наследник Чикатило! Я! Я резал, кромсал! Вы ничто и никто! Вы убивали раде славы, и только! А я, задушил младенца раде наслаждения. Раде того, чтобы сравняться с Богом! Да, теперь, я Бог!
Камера. Наверху квадратное оконце. Неба не видно. До оконца не достать. А в этой камере, в которой провел последние дни перед расстрелом Андрей Чикатило и не нужен не свет не небо, не солнце. Только тусклый электрический свет больно режет глаза, и становиться больно голове.
Я в камере Чикатило для того, чтобы сошел с ума.
— Закройте к Чикатило, — сказали в тюрьме Новочеркасска.
— Занимайся гимнастикой! — сказал мене корпусной и закрыл стальную дверь.
Я не понял. Я вообще не понимал, что эта за камера.
Я сел на нижний ярус двух яростных тюремных нар. Лег. Повернулся к стенке.
Пригляделся. Какая то надпись. Карандашом четко написано почерком человека образованного. В России в тюрьмах и поныне некоторые камеры расписаны все ровно, что Храм Христа спасителя. Только за место Святых Образов, святые для людей слова, что жизнь — ворам, смерть — мусорам.
Но вглядевшись в надпись, я понимаю, что ничего и никогда подобного не видел прежде на стенах тюремных камер.
«Я передаю привет всем, кто меня знает!»
АНДРЕЙ ЧИКАТИЛО
И я вспоминаю… Меня, охватывает ужас! Весь мир это слышал из уст детоубийцы. Это видео и поныне есть везде и всюду в интернете…
Я вскакиваю с тюремных нар, словно обожгли кипятком. Я задыхаюсь именно, что от ужаса. Камера. Полумрак. И словно детоубийца оживает и начинает с вами говорить:
— Резал, кромсал! Не понимал уже. Врачам в Москве Институте Сербского говорил, но они ничего не ответили, только записывали, записывали! Мемуары про меня написали! Не знаю, я думаю, что я просто так снимал напряжение что ли. Разрядку. Да, глаза бил, ножом, ослеплял. Да, всех! И мальчиков и девочек, женщин тоже. Не знаю.… Нет, нет ни от того, что я завидовал их зрение, у самого — то у меня зрение неважное. Но я очки не всегда одевал. А почему убивал, Бухановскому — психиатру, сказал, когда он ко мне в камеру с бутербродами приходил. Расспрашивал и говорил, что надо признаться в убийствах. Не плохой человек мне понравился, образованный, но я ему сразу тогда сказал, съев бутерброд с колбасой. Это ошибка признаться.
— Почему? — спросил Бухановский.
— На знамя меня поднимут. Я изучал Марксизм и Ленинизм.
— Нет! Нет, никто не решится себя сравнивать с вами! Это непостижимо.
— Я знаю, что никто не станет как я! Но будут кривляться и убивать и хвастаться на всю Россию на весь мир!
— А почему никто не станет?
— Вот эта колбаса! Так гадость!
— Почему это хорошая колбаса, дорогая!
— Да не в этом дело, я маленьким во время войны человечину ел. Мать подмешивала.
— Так и в блокадном Ленинграде, тоже случаи каннибализма зарегистрированы.
— Да, нет, дети маленькие не ели. Все больше взрослые. А кто ел, умер!
— Почему, умер?
— А ребёнок от человечны как пьяный и в горячке и умирает в муках. Я помню первый раз страшно мучился. Мне кажется, что я один только и выжил, по этому таким и стал.
Обессилив от страшных картин, которые приходят каждому человеку пре понимание образа Чикатило, когда перед глазами встают растерзанные дети, захлебнувшиеся от ужаса, и страданий, которые бились в агонии, мне приносят баланду.
— Баланда! — раздается стук и голос за стальными дверями.
Я словно протрезвляюсь. В одиночке, только проклятая баланда возвращает вас к жизни. Вы собираетесь, перестаете сходить с ума. В общей сложности, в одиночках в тюрьме Новочеркасска, я пробыл пять месяцев, в четырех камерах, все как на подбор, только черт знает какие.
Посуды у меня нет. Меня приводят в камеры, по всей тюрьме постоянно вынуждая забывать, что — то из личных вещей. Происходит это настолько молниеносно и когда вы совсем к этому не готовы. Тюрьма Новочеркасска, самая великая в представлении ужаса и ада в России.… А если в России то во всем мире, только куда может упасть луч солнца. В Тюрьму Новочеркасска, никогда не падал солнечный свет, только леденящая мгла. Баландер не заглядывает, в открытое железное оконце и протягивает мне пластмассовую зеленного цвета миску пластмассовую одноразовую ложку. И полбулки тюремного хлеба. Хлеб в тюрьмах России