БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

только своей фирменной оригинальной выпечке. Сегодня, мягкий, завтра, у вас хлеб превратиться во влажную лепешку. После, завтра вообще как камень. Только пресловутая и легендарная сечка, одна на все времена, с водой и на вкус как вода…
Я беру баланду. И удивляюсь, картошка с мясом. Пюре и приличные кусочки мяса.
Оконце громко и с лязгом клацает. Это бьёт словно током, я вздрагиваю, мои глаза упираются в сталь двери. Словно ногтями какой зверь, выцарапал.

«Приятного аппетита!»
АНДРЕЙ ЧИКАТИЛО
Я ужасаюсь, но ем. Соблазнительно — мясо с картошкой.
Я словно пьяный. Забываюсь. Приятно на душе. От чего-то думаю о Чикатило. В камере Чикатило, только и думаешь об Андрее.
— Как тебе на вкус, Артур? — словно снова оживает и спрашивает Чикатило.
— Хорошо, — отвечаю, я, словно в бреду. -Спасибо!
— Это не мне спасибо, тюремной администрации, большое спасибо.
И Чикатило забрасывает голову и смеется, так как знает весь мир, словно над всем миром, над всей землей.
— Человечина! — говорит сквозь смех Чикатило. — Балдей!
Я холодею и покрываюсь холодным потом.
— Нет, не дети, упаси Бог! Тюрьма Новочеркасска это колыбель чекистов! Всадили пулю в голову очередному кривляке, который называл себя Чикатило.
Я не понимаю
— Что ты на меня так уставился Артур? Да, и поныне расстреливают, и будут расстреливать, только негласно. Знаешь сколько в Новочеркасске эти кривляк, десятки! Только конечно мелкая сошка. Одного ребеночка, двух, растерзают и попадаются. На них дела не заводят, просто расстреливают в течение двадцати четырех часов как по военному времени…
— Как?
— Просто! А знать и никто и не должен! Никто! С ума мир сошел бы! А ты сейчас сойдешь, озвереешь!
— Почему?
— По качену! Ты же начитанный. Догадайся! Почему люди в войну звереют?
— Почему, потом тому, что ненависть к врагу за растерзанных родных и родных людей родины.
— Это да! Но, а медицинский фактор, ты не учитываешь, ты же всю жизнь, Артур, желал быть врачом! Физиология связана, непосредственно с биологией. Мы то, что мы едим!
Меня начинает рвать прямо на грязный пол, отчего он становится в стократ еще более мерзким.
— Пробеливался? — спрашивает, Чикатило.
Смеется.
— А опять ты себе на придумывал, ни немцы, ни русские, не ели мертвых солдат во вторую мировую войну. Да и мертвечина, дрянь! Свежатина, должна быть, чтобы еще теплая была.… Идёт, бой, кровь, ошметки мяса! Весь в крови и человеческом мясе, с ног до головы! Сталинград это мясорубка из котлет немецко-советской дружбы!
— Для чего? — спрашиваю я ужасаясь. — Для чего мне это принесли?
— Все еще проще, чтобы ты озверел! И бросился в следующий раз на сотрудника с тюрьмы или побег учинил, и тебя убили. Ты думаешь, меня просто так целые годы в Новочеркасске в тюрьме держали. Но я не бросался, бесился, только. А, у тебя предки с Сибири, да с Дона, да еще только еще черт только знает откуда? Отобедал человеческого мяса? Захочешь убить! Да, ладно не дрейфь! Пошутил я про человечину. Просто решили побаловать тебя как меня перед расстрелом котлетами накормили. Ну, удачи, тебе! Еще поговорим, спи!
Я засыпаю. В камере Чикатило сплю хорошо. Просыпаюсь, как ни в чем не бывало.
Тихий тук в железное оконце.
— Завтрак! — ровным голосом говорит, баландер.
С чего вы взяли, что люди, которые приносят вам, есть не люди? Люди, в каждом живет человек! Баландер протянет тебе замершему, сигарету, баландер спросит как дела. И улыбнется сквозь слезы. Его призирают, только дураки, люди понимают, что за каждой решеткой в тюрьме есть человек.
Мне дают на завтрак, отварные яйца, масло, сладкий баландерский чай, который в ледяном огне ада, парное молоко. Баландер спрятал, яйца от надзирателя, который стоит у него за спиной, и если увидит, человек, будет, нет, не избит, еще страшней ему продлят срок на месяц, может два, а может и год. В тюрьме, кто пошел и остался работать на тюрьме в прямом смысле резиновый срок. За примерное поведение могут освободить, когда это будет следовать…
Ем.
Андрей смотрит на меня.
— Ты убивал, женщин, детей, потому что не мог себя обуздать? — спрашиваю я тихо.
Андрей задумчив, и молчит несколько минут.
— Нет! Я обуздал и тягу, и страшную черную страсть!
— Тогда, почему?
— Просто! Став извергам, истязателям, я снова и снова видел новый и новый труп, закопанный, где, я проходил в лесополосах. Кого — то изнасиловали и убили. Кого-то ограбили и убили и спрятали. Бандита, маленькую девочку. Их было не счесть. Тысячи, миллионы… Среди них попадались совсем крохотные — младенцы… Я намеренно продолжал убивать больше и больше, чтобы меня подняли на знамя. И, кривляки, просто садисты, растиражировав мой образ, были обречены на смерть, во имя солнца. Всех весенних цветов и фиалок, что я дари жене и нежно целовал, за то что она меня полюбила, недотепу никому не нужному…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Из одиночки Чикатило меня выводят в преддверье выборов Президента России.
Меня завели в камеру к еще двоим заключенным — молодому человеку Павлу Николаеву и пожилому еврею Михаилу Богоносу.
— Есть закурить? — спрашиваю я.
— Кури! — говорит мне Богонос и дает папиросу Беломор канал.
Я жадно затягиваюсь.
— Чифирнём? — спрашивает Николаев.
— Можно! — отвечаю я.
Пашка достает кипятильник и начинает подогревать воду в зечке — железной кружке.
— Какими дорогами к нам? — спрашивает Богонос.
— Из одиночки!
— Статья?
— Пытался взорвать церковь!
Богонос замирает, Пашка, роняет кипятильник, вскипятив воду.
Я рассказываю и Богонос мне дарит икону — образ архангела Михаила.
Павел сидел за кражу. Через день к нам заходит передача на имя Николаева, и мы наедаемся от пуза.
А еще через два дня нас выводят из камеры и ведут на выборы.
В большом актовом зале, полно офицеров и простых заключенных. Тюремное руководство держится особняком, взывая большими звездами на погонах у зеков брезгливость.
Меня подводят к столу с бюллетенями и журналом с поименным списком голосующих.
Я называю фамилию, расписываюсь, получаю бюллетень и прохожу к столику, занавешенному и спрятанному за ширмой. Смотрю на имена кандидатов и никого не вижу в упор. Один — подстава, другой — сбитый летчик. Третий, его никогда не выберут, потому что у него нет ни своих, ни чужих, а только подонки.
Я зачеркиваю всех кандидатов в президенты и испорченную бюллетень опускаю в урну.
В камере я прихожу в бешенство, поднимаюсь на воздуховод, который служит связью между камерами на этаже и кричу:
— Не ходите, на выборы! — Заставят, портите бюллетени!
Через пять минут прибегает корпусной с постовым и бьют меня дубинками.
Я не успокаиваюсь.
— Бери, ложки и выковыривай штукатурку из штырей на решке! — говорю я Николаеву.
Павел со мной за одно и мы начинаем снимать с окна железную решетку.
Богонос с ужасом и восторгом смотрит на нас с уважением.
Тяжеленую и неподъёмную решетку мы тащим с Николаевым на бронь — железные двери.
Разбиваем окно и вооружаемся стеклами как ножами.
Николаев придумывает подключить решетку к току и выдалбливает из стены проводку и соединяет оголенные провода с железной решеткой.
За дверью раздается топот ног. Группа быстрого реагирования вламывается к нам в камеру.
— Суки, — кричит Николаев и бросается стеклами.
Одного из оперативников сильно, но не насмерть бьет током.
Нас избивают и разводят по камерам, и снова остаюсь один в одиночке.
Из теплого карцера на Ростовском Централе я привожу с собой лобковых вшей. Паразиты меня безжалостно едет поедом. Я не сплю ночами.
— Дайте, лекарство! Любой отравы! У меня вши по всему телу! — жалуюсь я и требую у корпусного яда для вшей.
Он игнорирует. К следующей проверке я отлавливаю несколько насекомых и бросаю в лицо корпусному, меня жестоко избивают, но приносят лекарство.
Меня везут на суд.
— Избрать меру принудительное лечение специализированого типа! — объявляет судья.
Мне наплевать, в зале нет матери.
На дворе весна и Христово Светлое Воскресение, Лариса просит у врача ее выписать, психиатр выписывает. Из больницы, она, прямиком не заходя домой идет в церковь, молится и счастливая, хоть половина прихожан, даже в Святой праздник тыкает в ее сторону пальцем и шушукаются между собой.
Дома наркоманы продолжают колоться и продавать все, что только можно ценного. Доходит до того, что они отпиливают газовый котел и с газовой плитой и задают на металлолом.
Лариса приходит и начинает, ругается.
— Заткнись! — кричит Юрка.
— Кайф не ломай! — отвечает Лешка.
Лариса не унимается.
Юрке в голову приходит страшная идея.
— Да она того! У нее одно место чешется! Иди сюда мать, я небрезгливый!
Лешке нравится черное предложение изнасиловать престарелую женщину.
Ларису валят и закрывают рот.
Она бьется, но сильные молодые и безжалостные руки как страшные клешни и тиски.
В церкви на колокольни бьёт колокол и под колокольный звон на Пасху, наркоманы по очереди насилуют Ларису и в разодранном платье выгоняют из дома. Смеются, доваривают наркотики и, уколовшись, забываются и счастливы.
А меня через несколько дней после Пасхи привозят в больницу в хутор малый Мишкин.
Часть третья
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сумасшедший преступник самая страшная и незавидная участь, но при этом самая удобная для общества. Ведь так в обществе нет место оправданием и мукам совести…
— Собираемся, на ужин! — раздаётся из столовой.
Голос и призыв раздатчицы подхватывает медсестры и все приводится в движение.
Прием пищи на специализированном режиме в больнице для уголовников особый, чем на общем режиме. Больные не садятся за накрытые столы, а приходят принимать пищу по палатам. Берут тарелку, как правило, железную миску и раздатчица каждому по очереди наполняют посуду. Сегодня на ужин был овощной салат — винегрет.
Раздатчица злиться и выговаривает:
— Дома так не кормят! Дармоеды!
Раздатчица симпатичная, брюнетка, живая, говорливая, её портит только длинный нос, и её преступники между собой называют Буратино, но любят.
Ирина хоть и выговаривает, и зло раздает пищу, но всегда не откажет в лишнем ломтике черного хлеба.
— Можно еще кусочек хлеба, — спрашиваю я.
Ирина, дает, и отводит глаза.
Ирина, кричит на нас, потому что каждый второй не сумасшедший, но никогда не откажет в хлебе, потому что перед ней именно, что преступник. Пусть и уголовник, но человек, который помнит вкус свободы, когда вволю хлеб и всё вволю. Больной человек порою не помнит, забывается в бреду, преступник всегда помнит, что такое свобода.
Русская женщина, благослови тебя Бог.
Почти в каждой палате на трубочки возле железной койки, стоит иконка, святой образ.
После всех и отдельно ест палата, изгоев. Это по части люди со страшными преступлениями, убийцы и насильники детей. Извращенцы и растлители. С ними есть за одним столом, считается в тюремной иерархии неприемлемо. Но часть из этой палаты, обыкновенные, люди без силы воли, опустившиеся, которых склонили к гомосексуализму.
Нетрадиционные сексуальные связи в больнице процветают как в любой обычной тюрьме. В силу нравов и деградации личности и в отсутствии женщин.
Это происходит, как правило, в туалете. Туалет разделен на умывальник и парашу. Все ка к тюремной камере, отверстия в полу. Унитазов нет.
Как правило, кто-то заходит в туалет, посмотрев по телефону в