Мать (1930-2015)
Моя мать, Веретенникова Тамара Павловна (урождённая Артемьева), родилась 2 ноября 1930 года в Ленинграде.
Я уже писал о ней выше, когда описывал свою родню по материнской линии, писал также и в своей «Исповеди перед инфарктом», и во многих других местах. Здесь буду писать, используя свои старые наброски для этой главы и добавляя что-то новое...
Сначала, по рассказам матери, она жила с родителями на улице Шкапина. Потом они жили на улице Смолячкова, которая тогда ещё была улица Бабурина (или переулок Бабурина), на Выборгской стороне...
На 1-ом этаже... Как я помню эту дверь, эту небольшую коммунальную квартиру, эту комнату!..
Смутно помню её рассказ, что летом, в самом раннем детстве, она жила в Ломоносове (Ораниенбауме) у дяди, и что ей там было очень хорошо, и что дядя её очень любил...
Помнила убийство Кирова в 1934 году, я об этом писал.. Помнила, и рассказывала мне, как её родители (а они были активные комсомольцы) ездили в Москву на его похороны, как она слёзно просила, чтобы и её взяли с собой; но её, конечно не взяли, оставили у бабушки с дедушкой… Событие запечатлелось в памяти народной довольно крепко...
Потом её родители развелись: бабушка Валя не могла простить мужу, моему деду Павлу, измену и рукоприкладство, да ещё и унижение в присутствии его любовницы (хотя на эту любовницу мать зла не держала, потому что она относилась к ней очень хорошо и всё время угощала конфетами). Он потом слёзно просил прощения, ради сохранения семьи, ради дочки, но тщетно...
Он потом окончательно перебрался в Москву, стал военным лётчиком. По дочке, по матери моей, тосковал страшно. Когда приезжал, чтобы увидеть её, всё время плакал; говорил ей, что как увижу на улице девочку, похожую на тебя, так мне кажется, что это ты...
Война, блокада
Матери было 10 лет — когда началась война 1941-45. И когда началась страшная блокада Ленинграда. Бомбёжки и обстрелы из дальнобойных орудий. Голод и холод...
В той комнате на Бабурина/Смолячкова они жили тогда втроём: мать, бабушка и младшая сестра бабушки Вали Ольга, которую они звали Лёля, и которой тогда было лет 15-16.
Мать во время бомбёжек тушила зажигательные бомбы («зажигалки») на чердаке своего дома и на крыше. Если «зажигалка» пробивала крышу — то тащила её клещами в бочку с песком, а если оставалась на крыше — то сбрасывала её на улицу. Ликвидировала их 11 штук. Рассказывала об этом как о чём-то достаточно, по тем временам, заурядном, без всякого героического пафоса...
Бабушка Валя собрала её эвакуироваться вместе с другими детьми. Уже были на вокзале с чемоданом. Обе плачут...
Мать, в ужасе и в отчаянии, говорит моей бабке:
«Я без тебя не поеду!»
А та ей:
«Мне же работать нужно, я не могу! А ты обязательно пиши мне каждый день, обо всём пиши!».
В последний момент бабка не выдержала — говорит:
«Нет, не отпущу тебя одну! Не могу! Помирать — так вместе!»
И не отправила её. А тот эшелон с детьми, как потом узнали, попал под бомбёжку и под обстрел, и немцы давили всех танками, кто пытался спастись, почти никто не уцелел...
Голод начался в городе скоро. Тут надо ещё учесть, что он был забит беженцами, которых эвакуировать дальше в тыл было крайне сложно. Значительная часть стратегического запаса продуктов была израсходована во время финской войны 1939-40 и своевременно не восполнена. Особенно стало тяжело после того, как сгорели Бадаевские склады с запасами продовольствия. Там было много масла растительного и других продуктов, которые горят весьма хорошо. Рассказывали, как из окон вторых этажей охваченных огнём деревянных складов лились пылающие потоки расплавленного сахара... Потом очень многие ленинградцы подбирали остатки этого жжёного сахара вместе с землёй и мусором. Мать с бабкой тоже туда ходили, наковыряли земли, пропитанной этим чёрным сахаром. Потом клали эту сладкую землю в кипяток, и пили эту чёрную горько-сладкую воду...
Ели столярный клей, дуранду, и ещё разное мало съедобное. Очищали и ели олифу. Варили кожаные ремни, обувь...
Мать видела, как люди умирали прямо в очередях за хлебом…
Людоедство тоже стало заурядным. Мать видела прямо на улицах эти трупы с вырезанными мягкими частями. Людоедов сотрудники НКВД расстреливали на месте...
В «Исповеди перед инфарктом» я описывал её рассказ о том, как под милиционером упала и умерла лошадь, и как её тут же растерзали и разобрали на куски, вплоть до комков кровавого снега. Мать не раз возвращалась к этому эпизоду. Лошадь эта умерла прямо у них под окнами их 1-го этажа. Мяса им уже не досталось, но снега с кровью они набрали в кастрюли, и потом варили и ели это дело...
Дровами на эту страшную зиму запастись успели — потому что вовремя разобрали полусгоревший дровяной сарай. Этими обугленными досками набили всю свою кухню. На кухне была плита, они там фактически и жили. Не помню, что было с соседями. Помню, что одна соседка, мать девочки Инны, была в войну радисткой...
У бабушки с голодухи началась водянка, опухли все ноги и потом всё тело. Она едва двигалась. Мать со слезами уговорила её, чтобы эвакуироваться...
Эвакуировались по льду через Ладогу, по «Дороге жизни»: мать, бабушка и её младшая сестра Ольга (тётя Лёля), тоже ещё девчонка. И я писал, как машина перед ними, где были дети, женщины, старики, люди почти без сил от голода, у них на глазах ушла под лёд в чёрную полынью…
На другом берегу Ладоги, в Кобоне, всех эвакуированных тут же организованно накормили, это была каша с котлетой. И мать рассказывала, как какой-то мальчишка-ремесленник выхватил у неё эту котлету и убежал. Но, возможно, что это её и спасло, потому что абсолютно истощённые от голода люди тут же набрасывались на еду, и некоторые просто умирали. Мать говорила, что ей тоже было очень плохо...
Ехали в Казань. Но в Чувашии, не доезжая, они доверились местному парню, и он (потомственный целитель) полностью вылечил бабку травами, и устроил всех жить сначала у себя, потом у своей сестры...
Если бы кто-то мог так же вылечить мою мать, тогда, в 2015-ом!.. Как я наделся на это!..
Мать рассказывала, что этот парень, Иван, увидел их на станции и сразу оценил состояние бабки. Узнал, что они едут в Казань, и сказал, что до Казани она может не доехать. Сказал, что в Казани уже очень много эвакуированных, жилья на всех не хватает, с продуктами очень тяжело, с лекарствами тоже, и работу найти не просто. И гарантировал, что бабушку Валю он вылечит, жильё найдётся, с продуктами здесь больших проблем нет, и работу найти можно...
Они ему доверились, сошли с поезда, и он их не подвёл…
Шумерля
Это было в Чувашии, в небольшом городе Шумерля, на реке Сура, притоке Волги. Иван с семьёй жил, как я понял, где-то в пригороде, а его сестра немного дальше, в деревне. Мать говорила, что жена Ивана тут же наварила им целый котёл картошки, высыпала им на стол в какую-то большую посудину, и вторую посудину поставила с малосольными огурцами…
Иван их предупреждал при этом:
«Ешьте только потихоньку, осторожно, чтобы худо не было. Еды у нас много...»
Мать рассказывала, как они потом ходили за грибами (это, видимо, когда они жили у сестры Ивана), которых в местных лесах было очень много, особенно опят, которые росли на пнях. Какую-то еду выменивали на городские вещи у чувашек. Чувашки некоторые, мать рассказывала, по-русски совсем не говорили. В избах у них всегда было очень чисто, а сами они носили на голове, матери запомнилось, по нескольку платочков разного цвета, один поверх другого…
Выменивали у чувашек яйца, варили их вкрутую, бабка пекла ещё пирожки с разной начинкой, и мать носила их в корзинке на станцию, где стояли эшелоны с мобилизованными парнями…
Мать рассказывала, что стоило ей сказать, что она с Ленинграда, как это моментально проносилось по вагонам, солдаты выскакивали из вагонов, подходили к ней и кидали ей в корзинку свои рубли почти не глядя…
Мать говорила, что расспрашивали про Ленинград, и что не раз спрашивали её:
«Тебя здесь никто не обижает? Ты только скажи, мы быстро разберёмся!..»
Бабушку Валю Иван вылечил какими-то травами, провёл с ней целый курс лечения, и она стала снова молодой, красивой женщиной. Подарила Ивану за всё хороший костюм Геннадия, погибшего мужа...
Бабка нашла работу на местном химическом производстве: пропитывали солдатские кирзовые сапоги специальным составом. В Сети нашёл, что вокруг города были могучие дубравы, и в 1930 году был построен крупный завод по производству дубильного экстракта. Наверное, бабка на этом заводе и работала. Кажется, от этого завода им потом и комнату дали...
За бабкой стал ухаживать местный начальник и, мать говорила, с самыми серьёзными чувствами и намерениями, сделал ей потом предложение. Бабка, со всей вежливостью, отказала. Она, кажется, уже жалела, что развелась с дедом Павлом, хотела бы восстановить отношения, как говорила мать, но у того уже была другая женщина. Он им оформил аттестат, и они, как семья боевого лётчика, получали, мать говорила, неплохое пособие...
С начала войны в городе стали делать десантные планера, а с 1942 года — боевые самолёты Як-6. Мать рассказывала, что к бабке (а она, могу судить по фотографиям, была действительно красивой женщиной) приходили молодые лётчики, а матери, девчонке, дарили большие плитки шоколада «Золотой якорь». Одного красивого парня, лётчика, звали Яша, и у него погибла вся семья в Сталинграде. Вспоминал о них и плакал. Он потом отпросился из тыла на фронт — и, по рассказам друзей, погиб, сгорев в самолёте...
Мать училась в местной школе (в городе Шумерля было 4 школы). Послала однажды, вместе с другими девчонками, на фронт кисет своей работы с запиской. И получила — единственная в школе — ответ от фронтовика. Это письмо читали по всей школе. И она хранила его всю жизнь как святыню. Уже перед самой своей болезнью — она поручила его мне…
Этот человек, майор Аксёнов, был, как я выяснил, политработником в железнодорожных войсках под Сталинградом. Имел награды, войну кончил в звании подполковника. Письмо настоящего, идейного, грамотного политработника...
Это письмо — я должен донести до всех! Это — подлинный исторический документ колоссальнейшей ценности и силы!..
…
После войны мать и бабка жили какое-то время на Украине у родственников Геннадия Ланового, в селе Россоша Каменец-Подольской (ныне Хмельницкая) области. Мать его принимала их как родных, кормила борщами, варениками, салом и всем украинским. Хлеб на столе был только белый…
Рассказывала им, как было во время войны, во время оккупации; немцы приходили и сразу требовали:
«Матка, давай, давай! Яйки, млеко, сало!»
[left]Потом мать с бабкой вернулись в Ленинград (тётя Лёля застряла в Донбассе), в свою квартиру на улице Смолячкова, на Выборгской стороне. Их комнату уже кто-то занял — но, по жалобе бабки, с документами
