Предновогодний корпоратив. Пара глотков шампанского. Болтовня какая-то. Формальности. Я же там на полставки… — добросовестно стараюсь вспомнить что-то интересное, но зацепиться не за что. Как-то выветрилось всё из головы, хоть убей, вместо событий какая-то невразумительная муть..
В прихожей приглушённо тренькает мобильный телефон. В куртке, наверное. Иду вглубь коридора, вытаскиваю телефон из нагрудного кармана. А это что? Чьи-то очки… Автоматически засовываю их обратно. Звонит Мишка.
— Привет, старик, — кричит он в трубку, видимо, перекрикивая шум, — Вы дома празднуете? Зашёл тут в магазин, решил заблаговременно позвонить и поздравить, а то намечается плотная программа. Разбег в ширину! — он смеётся, я тоже ухмыляюсь.
Мишка, мой бывший ученик и друг, женился на дочке какого-то крутого чиновника из министерства образования. У богатых свои привычки.
— Я тут гонца к тебе отправил! Не знаю, смогу ли дозвониться потом — мы на дачу уезжаем, всем семейством. Тоска, не передать! Как вы там?
— Нормально. Дома отмечаем.
— Ладно. Берегите себя, много не пейте. Вернусь — проверю!
— Миш, кто-то в двери звонит… Минуту.
Открываю. На пороге какой-то бледный гном в шапочке Деда Мороза с огромной картонной коробкой в руках.
— Это от Михаила Аркадьевича. Примите.
Поспешно благодарю, но парень уже спускается по лестнице, обронив:
— Не за что!
— Алё! Алё, гараж! — надрывается трубка в моей руке.
— Да! Это курьер.
— Ну всё… Моя душенька спокойна! Созвонимся числа второго! Спасибо тебе! Если б не ты… В общем, ты знаешь. Альку целуй. Люблю вас и обнимаю. Пока.
Возвращаюсь в кухню с коробкой. Разглядываю собственный телефон. Обычная, надёжная Nokia. Что-то меня беспокоит, или кажется? Что не так?
Выкладываю на стол упаковки с подарками. Ручка «Паркер». Мечта графомана. Две коробки с туалетной водой — для меня и Альки. Какие-то изящные коробочки — наверное, какая-то косметика. Мандарины, апельсины, конфеты, шоколадные плитки в сверкающей фольге,, несколько бутылок шампанского… Ещё какие-то пакеты, свёртки. Судя по запаху, с какой-то копчёной снедью. Как всегда, с истинно купеческим размахом и неуёмной щедростью. А это что? Большая коробка с чем-то, видимо, хрупким и лёгким. Открываю и заглядываю внутрь. В картонных ячейках мерцают нежно-глянцевые ёлочные шары, серебристые колокольчики на узких шёлковых лентах… Гирлянда… И все эти сокровища перевиты разноцветной блестящей мишурой.
Алька искоса с любопытством разглядывает содержимое коробки. При виде ёлочных игрушек на её лице появляется детское выражение.
— Боже… Андрюша… Колокольчики! Какие красивые… — восхищённо шепчет она, а затем нараспев произносит:
— Дядя Миша Дед Мороз, он подарки нам принёс. Садись, доешь завтрак. Нам ещё за ёлкой идти. Теперь не отделаешься всякой там несчастной еловой веточкой для галочки.
Беру бутерброд и осекаюсь. Алька смотрит на меня как-то странно. Испытующе.
— А ты никогда не жалел о том, что выбрал меня? — вдруг спрашивает она.
— В каком смысле — выбрал?
— Ну… что ты тогда остался со мной?
— Когда — тогда?
— Ты прекрасно знаешь, когда. Когда у Алисы умер отец. Его хоронили всем университетом. Ты поехал провожать её. И приехал только под утро… Я тогда ждала-ждала тебя. А когда услышала, как ты вставляешь ключ в замок, притворилась, что сплю. И решила для себя: к чему дурацкие вопросы.
Я зачем-то смотрю на её руки, спокойно лежащие на столе. Задаю нелепый вопрос:
— А он что… умер?
Перебираю события в голове. Не понимаю.
— Ректор? Ну да. Сто лет назад!
— Алька… Ты о чём?
— Об Алисе.
— Не помню. Я, правда, совершенно не помню этого. Как это может быть?
Она смотрит прямо на меня ещё несколько секунд с недоверием, взвешивая мои неожиданные слова. Наверное, я выгляжу обескураженным.
— Вы что там, напились все тогда? Ну ё-моё...
Пожав плечами, беру бутерброд, откусываю.
— Ты не поверишь, но я даже не помню эту твою… Алису.
Алька вздыхает как-то кротко, облегчённо. Хоть и разочарованно.
— А мы с ней даже немного дружили. А потом она уехала вдруг. И даже ни разу не позвонила.
— Куда уехала? — автоматически интересуюсь я.
— Куда-то… за границу. Не рассказывала, так что подробностей не знаю. Она же была влюблена в тебя. Симпатичная. Умная. Отец — ректор. Ты бы мог сделать карьеру...
Она вздыхает. Отламывает кусок шоколада.
— Ну как не помнишь-то? Она была влюблена, как дурочка. А ты… Ну точно, ботаник! Как можно было не заметить? Только слепой не видел этого. Я ведь уверена была. Столько лет была уверена. А теперь вообще не знаю… — её голос кажется слегка растерянным.
Алька смотрит на меня поверх чашки, держа её обеими руками почти у самого носа.
— Что?
— Ничего… Знаешь, я думала, всё угаснет как-то, превратится в рутину. В скучную привычку. Я думала, это обязательно произойдёт. А это всё не происходит. И не проходит…
Мне хочется сказать тебе, что привычка — это же здорово. У людей, привязанных друг к другу, всегда есть какие-то только им известные привычки. В семье должно быть что-то такое, о чём можно было бы сказать: «У нас так заведено…» Так было у моих родителей. И у родителей моих родителей.
И ещё, прокручивая в голове странный наш разговор, мне хочется спросить: как ты жила с такой грустью? Алиса… Ректор… Сто лет назад. Какие-то мифические похороны, которых я даже не запомнил. Столько времени молчала. Партизанка…
Но я вовремя прикусываю язык, зная, что ты скажешь: «Ну какой же ты зануда!»
Вместо этого прикладываю палец к губам:
— Т-ш-ш…
Алька смотрит на меня ясным взглядом. Улыбка прячется в уголках подрагивающих губ. Её глаза прозрачны, как морская вода, и полны безмятежного покоя. И я молчу. боясь спугнуть моё тихое, уютное счастье, поселившееся здесь, кажется, навсегда.
3. Кораблик
— Смотри-ка, потемнело как… — Алька стоит у окна, раздвинув кухонные занавески и вытянув шею. — Наверное, будет снег. Странный декабрь… Тёплый какой-то. И снега ни разу не было. Включи свет, пожалуйста.
Щелкаю выключателем. Улица в проёме окна моментально темнеет. Наверное, надвигается снегопад. Сквозь стекло виднеется небо — тяжёлое, набухшее. Одиннадцать утра, а сумерки такие, что кажется — вот-вот наступит вечер.
Смотрю на Альку. Господи, какая же она хрупкая. Светится вся, становится как будто прозрачней. Сердце щемит. Откуда взялась эта ноющая боль?
— Знаешь, я, наверное, дома останусь… — тихо говорит она. — Тут ещё разобраться надо со всеми этими свёртками. Что-то начинать готовить. Оливье сделаю… Селёдку под шубой. Можно плов ещё приготовить. Будешь плов? — она открывает холодильник, осматривает его рассеянно, будто думая о чём-то своём.
— Аля… Ты почему грустная такая? — шагнув ближе, я глажу её волосы, целую в шёлковистую макушку, чувствуя растущую тревогу внутри.
— Тебе показалось! — она отрицательно качает головой. — Наоборот, я так рада, что мы наконец-то поговорили по-человечески.
Я пытаюсь её обнять, прижать к себе. Откуда это странное ощущение, как будто я долго её не видел, скучал по ней, скучал до звериной, неотвратимой, обжигающей всё внутри, тоски? Она отстраняется. Но не враждебно, нет. А как-то горестно, как делают чем-то больные люди, которым не до того. Как будто белый свет не мил…
— Хорошо. Я один схожу. Тут ярмарка недалеко, куплю ёлку. Что-то ещё купить? — я вспоминаю о том, что хотел накупить ей подарков.
— Огурчиков… Солёных. В салат. Всё остальное есть.
Она смотрит снизу вверх — доверчиво, и мне как-то невыносимо тревожно от её взгляда. Легонько отталкивает меня от себя. Это необъяснимо. Никак.
— Ну иди, иди уже… Не тяни! Мне дела надо делать.
Обуваюсь. Застёгиваю куртку. Закидываю на плечо пустую брезентовую дорожную сумку. Она стоит, прислонившись к дверному косяку, кутая плечи в серый пуховый платок. Оренбургский. Мишка подарил, на алькин осенний день рождения, из Оренбурга привёз — настоящий, как говорится, от производителя. Ловлю себя на том, что почему-то не помню, когда у неё день рождения. Помню, что осенью, в ноябре. А в какой день? Хоть убей.
— Аль… Ты какие духи любишь?
Она зябко пожимает плечами.
— А зачем?
— Какие духи тебе купить?
— Да ну… Не надо ничего. Всё есть. Потом как-нибудь. Выберемся вместе и потратим кучу денег. Не покупай без меня ничего такого.
— Я быстро! Одна нога там — другая здесь. Иди ко мне...
Она прижимается ко мне. Платок соскальзывает на пол.
— Если бы только знал… Как мне не хочется отпускать тебя сейчас. Иди, иди, пожалуйста. Мне поплакать надо.
— Почему?
— Да просто так! — Алька смахивает слёзы и смеётся. Или плачет. Разве её поймёшь...
— Человеки так устроены, Андрюша. Иногда им надо и поплакать. Просто так. Без повода. Если бы люди не плакали — они бы уже все сошли с ума и превратились в стадо диких обезьян.
Вот бестолковая… Дурочка моя. Сбегаю по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, как в детстве. В моём теле — лёгкость. В моей груди — нежность. В моей голове — тысяча мыслей. Она всегда меня удивляла. Какими-то неожиданными мыслями, словами, поступками. Господи… Как же я люблю её.
Выхожу на улицу. Вспоминаю, что забыл дома мобильный. Nokia. Простой, кнопочный, надёжный телефон. Возвращаться не буду. Дурная примета…
Иду вдоль рыночных рядов. В сумке болтаются купленные солёные огурцы — маленькие, пупырчатые, самые «правильные» для оливье. Народ слоняется по рынку, поспешно, не торгуясь, сметая с прилавков оставшиеся не раскупленными мандарины, апельсины, сувениры, маски… В воздухе стоит негромкий гул голосов, шарканье шагов. За одним из прилавков стоит утренний курьер, в смешной шапочке, напоминающей то ли колпачок гнома, то ли фирменную шапку Санта-Клауса. В моём детстве деды-морозы выглядели иначе. Подхожу, улыбаюсь, здороваюсь. Паренёк тоже кивает мне, отвечает усталой улыбкой.
— Вы так быстро убежали. Я вам ничего не должен?
В ответ — недоумевающий взгляд.
— В каком смысле?
— Ну это же вы привозили подарок сегодня? Курьер. Большую такую коробку. От Михаила Аркадьевича?
— От какого… Аркадьевича? Вы, наверное, меня с кем-то перепутали… — гном пожимает плечами, — Я курьером не работаю. У меня вот… — он обводит рукой прилавок.
На прилавке стоят бумажные кораблики — огромные, грубой ручной работы, раскрашенные, с аппликациями из новогодних надписей и разноцветными крошечными прямоугольными флажками, висящими на ниточках.
— Это для чего?
— Да просто так… Можно положить подарки внутрь. Маленькие. Ну или там… конфеты. А можно просто так подарить. Для настроения. На счастье…
Счастье. Вспоминаю Альку, стоящую в прихожей, в платке, обнимающую себя за плечи, будто ей холодно. В груди как будто что-то переворачивается. Хочется домой. Мучительно, немедленно. Как ты там, счастье моё? Надо же, и телефон забыл, как назло. Не позвонить…
— Сколько такой?
Показываю на один из корабликов, ярко-голубой, праздничный, с нарисованными весёлыми рожицами-солнышками, с огромными цифрами, наклеенными вдоль бумажного борта. Продавец молча показывает пальцем на ценник. Не дёшево. Зато весело. Выкладываю крупную купюру, беру сдачу, не пересчитывая. Странный день сегодня. Нервы на пределе. А ведь утром всё так хорошо было. Чертовщина какая-то.
Прохожу к площадке, огороженной серпантином. На ней лежат
Идиотский смайлик, но ничего другого под рукой не оказалось...)
