Казнь королевской пешки

                                         



     - Ты кто? –
  - Я? - раздался ее смех, и мне вдруг показалось, что теплые и длинные пальцы
  коснулись меня сразу и, одновременно, очень ловко перебрали гитарными струнами. Раздался звук «эмб-р-р-р-рынь». - Что произошло? - Подумалось. Я попытался приподнять голову - этого сделать не удалось. Голова была словно пригвождена к чему-то твердому и холодному. Затылка не ощущалось. Подташнивало, то есть тошнило, будто долго катался на каруселях. Глаза открыты? Хотя. На поверхности глазного яблока, слезящегося, мутного лежали пылинки. Они давили заметно, с усилием. Сквозь неравномерные щели была видна панорама, вращающаяся, готического каменного зала. Почему - готического?
  - Не знаю, – ответил женский голос, - я в этом ничего не понимаю. Сырой сводчатый потолок упирался в декаду каменных колонн. Соединялись колонны арками. Стены располагались далеко, за колонами и казалось, существовали сами по себе. В нишах горели факелы, изредка расплескивая шипящую смолу. Где-то среди стен небольшое оконце, прямоугольное (или нет). Показалось. В очередной раз пронеслась, уходящая наверх каменная лестница, разорвался сверкающий белый квадрат. Он застрял между ступенями и перилами, остановился, цепляясь за посторонний взгляд, плавно передвинулся по стене, заняв удобное положение.
  - Ну? Прозвучал ее голос. – Так и будешь молчать и глазеть?
  - Да. Ответил мой голос, - так и буду.
  - Гм, смотри, - ее голос хихикнул. Проявился тонкий силуэт, неясный, мерцающий, на фоне белого четырехугольного пятна.
  - Постой, - попросил мой голос, - не уходи.
   - А я и не ухожу, - мне тут удобно и тебя хорошо видно.
  - Меня? – мой голос осекся, - глупый… вопрос.
   Она снова рассмеялась.
  - Тебя, тебя,- эхо несколько раз повторило слова, «я-я-я».
  -Я? – удивленно спросил мой голос. – А кто Я?
  -Я? – переспросил ее голос, -гм…
  Девочка, девушка сидела несколько неудобно – обняв обеими руками согнутые колени, откинув голову назад, покачиваясь, на манер  пресс-папье. На ней было легкое ситцевое платье, ее волосы были заплетены в тугие косы, умело уложенные на голове, только легкий венчик золотистого пуха, обрамлял изящный обвод шеи.
  - Я? Я бывают разные, - ирония в ее голосе на последнем слоге исчезла, - неужели ты не узнал меня? Скажи, – я тебя узнал.
  - Я тебя узнал, - с трудом произнес мой голос.
  - Очень плохо, - ее голос разогнал тени на стенах, смола в факелах закипела.
  - Ты меня не узнал. Она перестала качаться, распрямилась. Силуэт переместился.
  - Как в кино, - произнес мой голос. Мираж приблизился на столько, что ощущался тонкий аромат ее кожи. - Кажется, это розмарин, - отметил мой голос, - на чердаке как-то нашел, из Германии, в шестьдесят втором, кажется. Помнишь? – Помню. Только ты путаешь, это была фиалка.
  Ур-зу-ла!
  Узнаешь! А я тебя сразу узнала, ты почти не изменился. Она была так близка, что ее ресницы касались истлевшей щеки, - руки не подаю, - она кокетливо наклонила головку, – боюсь испачкать перчатки. Извини. Хочешь, покажу, вот? Не дожидаясь ответа, она сняла перчатку. – Да, это было то самое кольцо, подаренное мною перед нашей свадьбой.
  - Почти два карата. Один, девяносто пять. Некрасивое число.
  - А мне нравится, - она закружилась, рассматривая украшение.
  - Но все равно, это ничего не означает. Ты помнишь, что было потом?
  - Да, - нехотя ответил мой голос, - помню.
  Она резко развернулась. Указательный палец ее руки, украшенный кольцом, вонзился в то место, где когда-то было сердце. Длинная и толстая игла с наискось надрезанным жалом, полая, прошла сквозь грудь и остановилась.
  - Ты еще жив! – Урзулу не проведешь, Урзула понимает все. Она пошевелила пальцем.
  Пустота сжалась в комок, пытаясь нащупать боль, и боль нашлась, освобождая занятое пространство, выпячиваясь наружу, пузырями ржавого воздуха. Боль заполняла места, когда-то отданные телу. Заложило уши. Пульсирующие звуки, воспроизводимые иглой - тупые и асимметричные, - брум – бгум – бущ – бур –буруч. Звуки нарастали и спадали. Голос то терялся, то нет. Выходит, что меня уже тогда не было?
  …Браво, котик, или как тебя там, браво. Оказывается, мы помним, - живешь! Кто это сказал? А! Вот видишь, и не знаешь. Это сказал(а) «Я»!
  …Не надо так громко храпеть! Слышишь меня? Перевернись на живот. Какой ты смешной. Урзула сидела на краешке кровати, железной, с панцирной сеткой, с никелированными набалдашниками на спинках, смотрела на свое отражение в зеркальных шарах, поправляя волосы. – Перестань, прошу тебя. У меня совершенно нет времени тебя выслушивать.
  Она держала алюминиевую ложку, дырявую, с изогнутой рукоятью. Я дам тебе микстуру, и все пройдет. Жидкость была мутной и пахла плесенью. Ложе скользнуло и исчезло вместе с содержимым. – Сейчас станет легче. Только теперь я осмотрелся. Стен не было. Сквозь курящуюся пелену проглядывали слабые огоньки электрических лампочек, вкрученных, казалось, в пустоту в шахматном порядке. У изголовья стоял торшер с прожженным абажуром. Торшер поминутно клонился, как восковая, тонкая свеча, нагретая пламенем. Абажур неожиданно загорелся, электрическая лампочка моргнула и взорвалась. Кровать заполыхала.
  Жарко. Так жарко было только в июле, тогда, на солнцепеке, в наглухо задраенном, перевернувшемся автомобиле.
  -Ты помнишь? Вам было очень жарко. Тебе было очень жарко. Тебе больше никогда не будет так жарко.
  В ее руке снова оказалась ложка, на этот раз пустая. Жара спадала. Она наклонилась так низко, что можно было разглядеть тончайшую паутинку на ее пересохших губах. – Потерпи, - монотонно шептали губы, - потерпи.
  Дыхание стало прерывистым и глухим.
   - Твое тело обнаружили не сразу, на третий день. Оно лежало на гранитной плите, неподалеку. Плит было много. Они чередовались по цвету – белые, черные. Ты лежал на черной. Твоя правая нога и рука свисали не естественно, коряво, не касаясь земли. Голова, непонятно почему, была накрыта грязной, льняной салфеткой, пропитанной машинным, отработанным маслом, с шахматным рисунком по кайме. Было отвратительно.
  Далее шла пауза.
  Урзула, в белоснежном накрахмаленном халате стояла поодаль, рассматривая маникюр. Пауза была значительной.
  Наконец Урзула произнесла,
  - Как мне себя жаль, если бы ты знал, как мне тебя жаль. – Она с шумом выдохнула. Ничего нельзя поделать. Легкий ветерок приподнял полу ее халатика, под ним ничего не оказалось, там была – пустота. Она сделала несколько шагов, неспешно удаляясь, - да, и вот что, побрейся, мне не нравится, когда ты не брит. – Душ, там. Она указала на фанерную дверь, окрашенную грязной голубой краской. «Душевая», прочел я вслух. – Урзула, понизив голову, добавила, - твое полотенце вафельное, оботрешься, выбросишь, зубная щетка в умывальнике. Не задерживайся, а то я усну…

  P.S. Приговор привести в исполнение!

   Трамвай двигался с горы медленно, подвывая. Я снова сидел сзади, на последнем, справа сиденье. Передние места уже были заняты. Ехал.
  На следующей остановке в трамвай вошел странного вида человек. Я хотел разглядеть его, но он повернулся ко мне спиной, и быстро проследовал вперед, предусмотрительно хватаясь за поручень (трамвай бросало из стороны в сторону), заглянул в кабину водителя через наполовину заклеенное бумажными объявлениями, стекло. Гражданин развернулся и пошел по вагону в обратном направлении, обращаясь к каждому из пассажиров, подолгу разговаривая о чем-то. Те, в свою очередь охотно отвечали гражданину, понимающе кивали головой, затем лезли в карманы, либо в сумки, и передавали ему что-то, при этом, стараясь улыбаться. – Наверное, деньги, - подумалось мне. - Контролер, наверное. У меня есть билет. На всякий случай я проверил карманы. Билет был на месте. Я взял его в руку, приготовился. Гражданин передвигался по вагону медленно и сидящие впереди, с нетерпением ждали своей очереди, галдели, бранились между собой, устанавливая очередность. Я - волновался. Маршрут подходил к концу, а мой билетик был еще не проверен. Тогда я встал, и громко произнес, - Товарищ, Вы не узнаете меня? Но гражданин был занят, и не обратил на меня внимания, - Я повторил, на этот раз громче, - Товарищ, разве Вы меня не узнаете? Вы, да, да, - он посмотрел на меня, - вы же брат Давида? И увидев в его взгляде недоумение, добавил, - а ваша тетка Ребекка Малович? Простите, ваша фамилия Грабовский? Вы, кажется, живете по адресу…? Я осекся.
  Гражданин не дослушав, заторопился к выходу. Трамвай остановился, все вскочили со своих мест и бросились к нему, но он, орудуя локтями, выбрался на остановку. И только тогда, когда трамвай тронулся, мой глаз зацепил из толпы прохожих его пальто мышиного цвета с оборванной пуговицей. Он обернулся и крикнул вдогонку, - сам ты Грабовский, я Марк-к, я шахматист, я.
   В клубе было холодно. Марк-к сидел за соседним столиком, на котором, около настольных шахматных часов, была установлена табличка, с неаккуратно исполненной надписью « М.С., №2». Он лихо орудовал шахматными фигурками. При выигрыше очередной, подбрасывал ее вверх, ловил оттопыренным карманом клетчатого, голубого пиджака, затем доставал, целовал и ставил рядом, у края шахматной доски. Неожиданно он обернулся, и мы встретились взглядами. Он качнул головой, приветствуя меня, затем медленно и внятно произнес,
  - однако, мне показалось, что человек Вы воспитанный и не возникнет надобности Вам напоминать о долге. Простите, но Вы меня вынуждаете. Если я о себе не напоминал, то это вовсе не означает, что я о Вас забыл. И потом, в этом нет ничего предосудительного. В конце концов, должны не только Вы. Не волнуйтесь. Окончив фразу, он продолжил игру, тут же выиграв очередную фигуру, в который раз проделав с нею ловкий трюк. Толстая немолодая женщина, в плешивой каракулевой шубе, коротких коричневых сапожках, расположившаяся в первом ряду, улыбалась, хлопала в ладоши, всем своим видом показывая, - боже мой, он только что на меня посмотрел. Она дергала за рукав малокровного юношу лет двадцати, каждый раз повторяя, - слушай этого мужчину, Кузик, слушай, он работает там. Она показывала рукой в направлении окна. Марк-к сделав очередной ход и, не отрывая взгляда от доски, нараспев, гнусным голосом произнес,
   - Дел – то, дел, юноша. Туда, сюда, Москва, Киев, Владивосток. Говорю Вам, пара пустяков. Поработаете у меня, человеком станете. Плюньте Вы на эти университеты. И потом, проводницы, щи, чаи, твои, мои. Ха-ха. Будете, юноша как сыр в масле кататься, попомните мое слово, через лет, эдак, десять капиталец заведете, а там. В конце концов, о мамаше побеспокойтесь.
   Он взмахнул рукой и табличка «М.С.№2» с шумом упала. Зал заволновался. Я обернулся. Известный юноша, кривя лицом, и переминаясь с ноги на ногу, протягивал длинными узловатыми пальцами, с грязью под ногтями, записку. Хлюпая носом, он сказал – Вам передали, - взглядом юноша указывал на соседний столик. Я взял записку. Это был старый бланк отчета о шахматной партии. По тексту,
   - Если Вы не хотите вернуть долг, тогда скажите мне, зачем вы играли? Ведь у Вас больше нет хода, вернее, остался один. Не верите? Проверьте. Да, точно, это черная королевская пешка. Ну, не робейте. Будьте мужчиной. Толстая женщина в очередной раз захлопали в ладоши, – я понял, - он опять