"У осени новый стиль, особенный, оранжевый – всё золото полей собрали воедино и окрасили собой целый мир", - так думал одинокий старик, заглядывая в свою походную сумку. От куска хлеба, взятого с собой в дорогу, остались крохи – ими насытиться было нельзя. "Буду любоваться на дорогу, лес... вон там просёлочная дорога, сверну туда: куда приведёт?"
- Что ищешь, старик? – голос был удручающе мрачен.
- Ищу ночлег, вон уж закат скоро, пора найти, где ноги вытяну.
- Вытянешь, старик, скоро. Обетов не даю, но... – перебил себя сам, - откуда будешь? – и вдруг заорал. – Откуда, спрашиваю, идёшь? Куда путь держишь?
Старик выпрямился, исхудавшая шея налилась багровым цветом, жилы выступили наружу, стали видны сухие мышцы.
- Ты что орёшь на меня, с…н сын? Я тебе что сказал, чтобы ты разозлился? Что ночлег ищу? Скажи: "Иди", - и всё. Меня не знаешь, вот и орёшь.
Мужик:
- Сейчас оглохну от твоих речей, - и стал захлёбываясь смеяться.
Он смеялся, будто набирал в рот смех и, проглатывая, выдавал бульканье, смеху подобное. Старик смотрел на него, открыв во всю ширь глаза. "Я сплю, - думал он, - не может так мужик смеяться надо мной, старым человеком". Оранжевый цвет уходил, природа наполнялась ночными сумерками: именно ночными, у старика больше не было времени проснуться. Он лежал у дороги, под "ракиткой", как он называл ракитовый куст, вспоминая маму, как ругала его, маленького "сердуна" – так она называла сына, когда тот начинал сердиться. Мать это только смешило, отец не наказывал никогда: любил мать, не хотел огорчить. Непослушного сына все любили, баловали, пока не наступил "средний" год, так называли в семье совершеннолетие. Потом отец объяснил сыну, что разговаривать со взрослыми злым языком запрещается ему и всему молодому поколению.
- Пока ты дома, - говорил, - можешь со мной и мамой, - а там не смей, побить могут.
- Меня? – спросил несговорчивый сын.
- Ещё увидишь,
- Меня не смогут, я такое... – он наговорил отцу неласковых слов, которые скажет обидчику, если попробует его призвать к ответу.
Не замедлило сказаться отцово с матерью воспитание. Сын возмужал, окреп, но возражения не терпел – побить мог. Люди об этом знали, но не все. Однажды к ним в деревню приехал чужак из далека. Свои из близлежащих деревень знали: "Коль спросит, ответь", - а тут некому упреждать.
- Эй, парень! – кричал ему в след мужик. – Остановись! Спросить надо.
- Спрашивай, останавливаться не буду.
- Тогда остановлю!
- Попробуй, я на грубияна управу найду, - ответил парень.
Мужик в драку первым полез, силу за собой чувствовал. Парень не промах ответку дал. Оплеуха за оплеухой – повалились на землю, бороться начали. В кровь лицо у обоих, рёбра помяли друг другу. Разнимать отец вышел, и ему от сына тумак пришёлся в голову.
- Ты что, дерёшься с отцом? – и добавил от себя.
Так и побили с мужиком парнишку. Отец жаловался потом:
- Ведь как ударил? С размаха по лицу: видел же, иду разнять!
- Зачем шёл? – сын ответ даёт. – Я уже брать начал, он выбивался из сил.
- Нет, сын, он мужик строгий – силу свою знает, первый полез, наказал и всё, хватит, думает. А ты про свою силу думал, что полез он – накажу: так? Вот. А виноват ты: почтения не оказал. Остановился, показал дорогу и всё, разошлись. Нет, ты до драки довёл. Не так хотел тебя воспитать...
Отец пригорюнился, мать винить стал, а она:
- Выбешивать меня не надо: ты отец – с тебя спрос большой, а я не могла. Как я могла сыночка... – она долго говорила отцу про любовь и речь была понятной, только старик не помнил, как сказала мать о нём, когда окончен был разговор.
"Я уехал, - думал старик вздыхая, - зол на отца остался: не пожалел меня в драке, мужик ему милей. Так с обидой уехал. А ведь мать жалела меня, но что сказала тогда?"
Хотел вспомнить, даже молиться начал, мать привиделась. Стоит, смотрит, покачала головой, уходить стала.
"Мама, посмотри на меня ещё раз", - хочет сказать, не может.
- Не могу сынок, - вроде отвечает и уходит.
Старик плачет: "Не так хотел, не так..."
Много лет прошло, как "сгинул": родные подумали погиб, но он жил, с обидой жил, будто выгоняли его – придумал. А сам, скитаясь, учась разуму: учился от драки к драке, научился распознавать людей. Одни люди добрые, с ними по-лихому можно, с другими, как он, без драки не обойдёшься: не хочешь, уходи сразу, а так – дерись. Он дрался, бил, бит был тоже, но всегда, правым себя считая, не уступая дорог никому, оставался одиноким, нелюбимым – оттого злым. Бил однажды прислугу в господском доме, за то порот был на конюшне – в первый раз "попробовал" господского гнева. Ушёл, свободным был, но не миновала судьба дебошира – с уголовниками познакомился: "харчей отведал", которых не следовало. Жил, как придётся, без угла – не ночевал на улице: добрые люди попадались. Одна соблазнилась на внешность, да убил, не поверил "россказням" про её невиновность. Каторга, тюрьма – всё попробовал. Освободился, а вот она смерть подходит. Лежит старик: "Не встану уж..."
- Хлипкий, - слышит голос, - хлипкий? Вставай! – тот мужик, что встретил в дороге.
- Ты смерть?
- Догадливый. Что не вспомнишь? Вспоминай... и пошли.
Старик лежал, мучил его холод, озноб бил, следил за ногой – она скользила по снегу.
- Какой снег? Осень, тепло.
Нет, снег... хмурый; лес стоит, он не видит лес, как будто за стеной. Хочет отодвинуть стену, не получилось. Снег валит, макушку засыпало. Вдруг голос матери: "Сынок, погромщик ты, погромщик: слышишь?"
- Слышу, мама, наконец вспомнил – погромщик я, погромщик.