Афанасьев не думал бы о вступлении в союз.
«Что касается напечатанных книг, изданных произведений,
здесь тоже от благополучия далеко. — продолжал писать в заявление Пётр Ильич, — Есть мои тексты, доступные для чтения, и не только в электронном виде. Но это, говоря образно, привычным для народа штампом, только видимая малая часть айсберга, а масса, глыбы творчества скрыты в глубине вод невостребованности».
Пётр Ильич, как большинство не умеющих продвигать свои произведения, мало знал механизмы достижения известности, востребованности, и поэтому смотрел на всё на это с точки зрения обыденного провинциального сочинителя, не набившего руку на так называемом профессиональном способе подачи произведений. В них, может быть и мало души, зато с формальной точки зрения они сделаны как надо (кому надо?). А Афанасьев думал, что если произведения талантливы, они сами пробьют себе дорогу. В наше время — это просто большая глупость. Но эту свою боль, ошибку, что ли, своей непризнанности он и излагал в заявлении.
«Я, — продолжал Афанасьев, — начавший писать в восьмидесятые прошлого столетия помню свои переживания и сетования по поводу того, что многих авторов не печатали тогда. А ведь авторы были достойные, просто необходимые не только читателю, но многим начинающим писателям, ищущим примеры творчества. А на книжных полках лежала масса прямо-таки штампованной нового того времени литературы, мало интересовавшей кого-либо. Потом напечатали достойных и не очень, и совсем уж... Всем воздали почести, заплатили денег. И кажется даже денег переплатили, и сегодня их не хватает новым авторам, ведь как теперь объяснить, что сегодняшние литераторы сплошь и рядом оплачивают свои произведения сами, тем самым свой труд не во что не ставя. Но средств, как правило, у самых талантливых не хватает, иначе чем объяснить, что на полках стоят, как и раньше, горы штампованной литературы, плохо читаемой или совсем не читаемой и не только из-за цены. Я могу утверждать это не просто голословно. Но и как получивший соответствующее образование, не формально изучавший предмет и могущий разобраться в написанном. Да, многие произведения совсем другие по тематике, чем издаваемые ранее, в иную эпоху, но по бездарности, по нищете замыслов, по художественной несостоятельности не уступающие тем, прежним. Но ходят важно напыщенные тузы, напечатавшиеся в позолоченных, посеребрённых сборниках, прикидываясь любимцами муз... Они, видится мне, создали огромные мыльные пузыри бесполезных текстов, которые лопнут при первом же дуновении вечности».
Пётр Ильич снова поймал себя на слишком образном написании.
Ведь в сущности он пытается упражняться в деловом письме
с элементами художественной прозы. Но слишком поэтичный его язык с метафорами и эпитетами нарушал канву задуманного. Он поставил знак вопроса перед только что написанным,с целью потом переработать и продолжил:
«Но откуда у них деньги на издание самих себя? Неужели всё дело в рекламе произведений и их книги покупают как горячие пирожки? Такой вывод мало вероятен. Скажете — спонсоры? Может быть... Но всё-таки есть в этом мистическое предположение. Сколько написали классики прошлого—настоящего постоянно востребованного. Их труд уже не оплачивается (в смысле за создание произведений никто уже ничего не получает). Но средства от вырученного всё равно куда-то идут. Не эти ли проходимцы от литературы присвоили их себе,мистическим образом получив материальное наследие? И пользуются себе в угоду, когда настоящие наследники и продолжатели дела великих творцов не могут показать своими произведениями новых подходов, иных пониманий, не затасканных направлений, словом, всё то, что так или иначе всегда двигало литературу, позволяло ей быть среди самых необходимых деятельностей для человечества. Мы и подобные нам — настоящие наследники богатств, созданных предыдущими поколениями писателей. И в духовном смысле это не вызывает сомнения, только подобные нам по-настоящему могут распорядиться оставленным наследием мыслей, образов, дел, а не те, эксплуатирующее чужое, как черви, вгрызшееся в яблоко.
Мы — духовные, истинные наследники, но и материальное наследие тоже должно принадлежать нам, хотя бы исходя из того, что для создания, для демонстрации нового, нам необходимы и материальные эквиваленты. И даже не о богатстве физическом должен здесь размышлять автор...»
Пётр Ильич упарился, составляя последние фразы. Даже пот выступил у него на лбу. И он оторвался от писания, сходил в туалет, вытер выступившие капли полотенцем.
Он всё никак не мог дойти до конкретного главного высказывания своего — о том,что его должны как бы принять без всяких условий и ссылок на уставы, на правила, но он отвлекался и отвлекался на посторонние темы.
Конечно, много чего из выражаемого этим литературным персонажем, мягко сказать, вызывает недоумение. Но со своей непосредственностью провинциального автора он излагал без всякого сдерживания приходящие мысли обо всём его понимании литературы и окололитературных сфер, даже, может быть, и не подозревая, какие тайные бои ведут литераторы, приближенные к денежным потокам, и как не легко им в этой борьбе, ведущейся за существование самих себя. Но не об этом сейчас речь. А о том, мог ли вообще находиться в здравом уме пишущий обо всём этом автор? Но, впрочем, каждый талантливый писатель свой имеет сдвиг в сторону ненормальности и за это его упрекать не стоит.
Пётр Ильич хотел написать еще целый пласт идей о высшем назначении писателя, но одумался: во-первых, все эти заявления о значительности литературного труда в свете сегодняшнего опошления всего и вся выглядят карикатурно, во-вторых, вспомнил Афанасьев, что он пишет заявление, а не вступительную статью по поводу получения нобелевской премии.
«Грустно, что всё из того малого, что удалось напечатать, — писал наш герой, — издано мной за свой счет. А что делать? Ведь хочется быть прочитанным, услышанным, получающим мнения. Это ведь только гении могут творить, не получая отзывов и другой поддержки, делая всё только исходя из веления своего сердца. А другим... всё труднее с каждым годом удерживать высокую планку гениальности. И всё чаще как простому таланту требуются поощрения, похлопывания по плечу, восхищения окружения.
Гению, по большому счёту, не нужны ни союзы, ни похвалы. Он самодостаточен. Он творит так, как считает нужным, незыблем в своих убеждениях. А мне, как простому талантишке, которого всегда преследуют сомнения по поводу своего творчества, необходимо получать жирные куски поощрений. Порой так хочется шоколада положительных отзывов, сладких пирожков публикаций, включения своей личности в приятное застолье писательского союза.
Так хорошо я в минуты пессимизма понимаю бездарных: они, как гении, не сомневаются в себе и всяческие поощрения просто выбивают для своей персоны... Им бы не писать стишки и рассказики, а идти работать в сферу снабжения. Но как много среди членов таких авторов...»
Пётр Ильич вынужден был оторваться от писания и сходить на кухню, налить чай, в горле стало пересыхать. И, сделав, несколько глотков, он продолжил:
«Особенно остро я ощутил свою незначительность и не значимость в одном из своих выступлений перед публикой в библиотеке. Читательница спросила меня: а вы не член союза? И непричастность к союзам сразу в её глазах личность мою, как писателя, отодвинула куда-то на задворки второстепенности. Забавный смешной случай, но иногда оставляющий глубокий след, похожий на гусеницы танка, проехавшегося по цветущему краю судьбы. В такие минуты я понимаю навешивающих на себя регалии и медали. Даже председательство в каком-нибудь садовом обществе высоко поднимает таких людей в глазах малосведущей публики, а такова она в большинстве своем, заурядная личность оказывается на вершине собственной значительности. И для публики это важные знаки положения в иерархии бытования. Да и самим авторам кажется, что они из себя что-то представляют, когда напыщенно разглаживают свои медали за участие в Куликовской битве. Только причем здесь литература?
А чтобы привлечь пристальное внимание слушателей к говоримому для них, требуются, кажется, на самом деле переодевание в генеральско-литературные мундиры, навешивание блестящих регалий и прочей, не относящейся к творчеству белиберды. И все это, думается мне, говорит о том, что нет настоящего читателя, способного
самостоятельно понять творческие поиски авторов. И значит, Читателя надо готовить, писать его, как книгу. Но не находятся такие возможности, нужна какая-то другая аура общества, чтобы увлечь людей, предложить им вникнуть в детали творчества немного глубже школьной программы. Самое страшное, что такое непонимание нередко демонстрируют люди профессионально причастные к просвещению других в сфере литературы: это библиотекари, учителя, псевдоученые. Они, как фарисеи сегодняшнего дня, неприемлют и изгоняют новое учение, посылаемое небесами».
Афанасьев увлекался, затрагивал всё больше тем, напрочь забывая о том, что он задумывал изначально — писать что-то наподобие заявления в союз. Да, он считал себя немного модернистом, и постоянный поиск новых форм был ощутим в его произведениях. Наблатыкаться на чем-то одном и постоянно потом использовать это — противно было его натуре. Эксперимент был присущ его творчеству, а это далеко не всегда доходило до привыкшей к традиционному изложению публики. Отсюда и недовольство слушателем.
Темы всё приходили и приходили, и ни как не мог наш герой пройти мимо них. Это, может быть, было одним из недостатков всего его писания: слишком много он нагромождал деталей и историй в своих произведениях, что порой перелезть через весь хаос его размышлений было невозможно.
Не будет дальше автор этих строк предоставлять слово Петру Ильичу. Может быть когда-нибудь он сам обнародует свои опусы. Но в то время, о котором сейчас говорится, Афанасьев широко размахнулся, текст ему давался всё легче и легче, как будто разгоняясь в забеге он все больше и больше ускорялся... Он писал и писал. И вот уж объем достигал небольшого романа или солидной повести. Такие вещи пишутся годами, а тут он за несколько часов создал из обычного заявления целый трактат. Казалось, Афанасьев только прикоснется к клавишам компьютера, а целый абзац уже написан, мысль только шевельнётся в глубине сознания, а мощный поток рассуждений готов принять форму письма. Про некоторых таких плодовитых писателей говорят, что им слова диктует нечистый, ведь обычному человеку не по силам столько создать. Но Петру Ильичу это давалось впервые — столь свободное создание текста, и чувствуя новое в своем творческом труде, может быть, поэтому он и не стал себя удерживать в первоначально заданной теме. Писал обо всём, что приходило в голову. А светлое его чело озаряли, как казалось ему, незаурядные мысли. Он развивал глубинные темы, осмысляемые великими литераторами прошлого. Но до такой степени он проникал в суть исследуемого, что великие, будь они живы , восхищенно покачивали бы головами. Если Пётр Ильич касался нравственных проблем целого
