В головном офисе сегодня было много народу. Юра зашёл отчитаться о проделанной работе и распрощаться с начальством перед заслуженным отпуском. Лучше бы свалил без предупреждения, честное слово.
— Про пианистку-то забыл, — хмуро сказало начальство. — Или решил, что никто не заметит?
Юра вздохнул. Помочь Лиде Милашевской казалось ему невыполнимой задачей.
— Девочке двадцать пять, хочешь, чтобы она руки на себя наложила?
— Поплюйтесь, — пробурчал Юра. — Вы её анкету видели? Требования невыносимые.
— Боги гневливы, — тон Юре совершенно не понравился. — Крылышки подрежут — оглянуться не успеешь. Чем быстрее расправишься, тем лучше будет для всех. Свободен.
Юре стало тоскливо. Такую тоску заедают десятком пирожных из кондитерской около дома — не меньше! Он оглядел в зеркале свою сбитенькую фигурку и в очередной раз убедился в собственной неотразимости. Эти локоны и обманчиво невинный взгляд — Юрин ангельский вид мог провести любого. Только, к сожалению, не начальство. Он набросил пальто и вышел на улицу. Стоило разработать план.
«Кажется, во вторник у Милашевской должен быть концерт в Малом зале», — думал Юра, устроившись в кресле и отправляя в рот третью по счёту корзиночку.
Можно было пройти за кулисы, притвориться поклонником, наплести чего-нибудь. Главное, войти в доверие, узнать о ней побольше и переубедить. С такими требованиями она ещё долго маяться будет. На концерте Юра был в последний раз, наверное, год назад, настолько замотался. Публика собралась разномастная; он оказался втиснут между жуткой тараторкой лет сорока, которая тщетно пыталась привлечь его внимание, и степенной дамой, смотрящей веско и презрительно. Лида действительно оказалась хорошей пианисткой, но его это сейчас не слишком интересовало — он разглядывал её, пытаясь понять, что же в ней может быть не так. Юра назвал бы её привлекательной, даже красивой; в ней была милость, была естественность, и было ещё что-то, делающее её немного странной, будто неземной. Проблема, решил Юра, была именно в этом неземном; оно могло напугать и оттолкнуть.
Он прошёл за кулисы в уютную артистическую. Лида говорила по телефону; он постучал, она сказала: «Войдите». Здесь пахло разбросанными всюду цветами. Лида положила трубку и посмотрела на него, у неё в глазах заплясали смешинки. Юра, кажется, как обычно ничего не почувствовал, но почему-то голова немного закружилась.
Он представился, сказал, что художник (он действительно рисовал в свободное время, и его работы даже неплохо продавались), говорил ещё что-то, а она лишь взирала на него со смешинками во взгляде.
— Вы можете нарисовать меня? — спросила вдруг Лида. — Меня ещё никто ни разу не рисовал... — Её глаза стали задумчивы, но смешинки никуда не делись.
— Конечно, если хотите. — Юра даже слегка растерялся.
Договорились на воскресенье, а до этого он ещё предложил выпить кофе. Сегодня Лида не могла, а вот завтра — да, завтра — обязательно. Дома Юрино головокружительное состояние никак не проходило, сладкое не спасало. Он решил, что заболел, но тут же вспомнил, что заболеть не может. На следующее утро всё Лидино неземное дало о себе знать — у Юры было ощущение, что она ему приснилась, но потом он нашёл билет в кармане пальто и вспомнил, что они договорились встретиться в четыре. Только что пробило двенадцать (Юра привык вставать поздно, впрочем, ему это было простительно). Он плотно позавтракал (или уже отобедал), лениво порисовал в блокноте — идти никуда не хотелось, но надо было. Иначе подрежут крылышки.
Лида встретила его смешинками и улыбкой. Она медленно пила кофе, медленно, по маленьким кусочкам, ела торт. Юра вдруг понял, что она смотрит на него самого ласково, как на котёнка, и его это отчего-то разозлило. Он подумал, что Лида совершенно не похожа на страдающего человека, скорее, на того, кто доволен своей жизнью и получает от неё удовольствие.
— Вы знаете, я вчера вспомнила, что видела пару ваших картин у подруги, — сказала Лида. — Эти картины мне тогда очень понравились. Думаю, они не должны находиться в домах таких людей, как Ира. Она только делает вид, что разбирается в искусстве.
— Я никогда не задумывался, по каким причинам приобретают мои работы, — улыбнулся Юра. — Но полагаю, что наличие искусства в жизни облагораживает.
— Соглашусь, — Лида улыбнулась в ответ.
К Юре возвращалось головокружительное состояние. Они вышли из кафе; на улице было свежо. Лида пробежала вперёд, закружилась, Юра залюбовался ею — и понял, что отпуск отодвигается. Они прогулялись, потом Лида сказала, что у неё репетиция — и упорхнула. До воскресенья Юра весь извёлся, не находил себе места, дважды объелся пончиков, пересмотрел несколько сериалов и дурно спал. В воскресенье утром он должен был вздохнуть с облегчением, но вместо этого с ужасом понял, что ни на йоту не продвинулся по заданию. Лида позвонила, чтобы уточнить адрес.
— Такие пробки, вы не представляете, Юра! — пожаловалась она, едва переступив порог. Он взял её пальто. — А у вас красиво.
У него действительно было красиво — настоящая маленькая студия.
— Чай будете? — спросил он.
— Потом, спасибо. Не терпится посмотреть, что у вас получится.
Она села, положив ногу на ногу, раскинув руки. Слегка наклонила голову. Вечные смешинки дразнили Юру. Он сделал карандашом несколько резких линий — и в нём вдруг возникла какая-то человеческая потребность, которую он пока не понимал и не мог сформулировать. Через полчаса набросок был готов.
— Можно, я посмотрю? — Лида поднялась, подошла к Юре, но смотрела не на набросок, а на него.
Она изучала его руки, шею, округлое личико, мелкие родинки на щеке, глаза, а потом поцеловала его в губы, как-то истошно, будто задыхаясь, будто это было для неё жизненно необходимо. Альбом скатился вниз; Юра усадил её на колени и стал целовать сам. Система дала сбой, механизм сработал против него. Он не должен был — и не мог. И она не могла; никогда такого не случалось, чтобы подопечный сходил от него с ума. Лида забралась пальцами под его футболку, продолжая отвечать на поцелуи, и это было так мило и так приятно; он будто поднялся над землёй. Потом вскочила и заявила: «А теперь я хочу чай!» И он расхохотался.
Юра начал узнавать её. Лида читала ему свои любимые стихи, они ходили в театр, часами таскались по Эрмитажу, а ещё она играла, а он рисовал её. Через месяц она обосновалась у него, просто сказала: «Сегодня я сплю здесь», — и легла прямо в одежде на его постель. Он не нашёл в себе сил возразить, а она уже через минуту заснула. Им обоим, казалось, больше ничего не было нужно, только беспокойные дни, когда они могли быть вместе, тихие вечера — и эта жуткая нежность, которая их охватила. Лида обожала целоваться, а потом лежать, прижавшись к нему, и молчать. Ей было так мягко и так тепло, что она даже зажмуривалась от удовольствия, а Юра гладил её по голове и думал, когда же придётся сказать.
Весь январь они ходили на каток; Лида сыграла два концерта, Юра наконец закончил пару больших картин. Приближался День всех влюблённых; они заранее договорились не дарить ничего особенного. Он решил, что скажет ей в тот же вечер. Накрыл на стол, поставил цветы. Было пять; Лида должна была вернуться через час. Ему вдруг так стало жаль её, себя, их обоих. Того, что у них было — и что могло быть всегда, но должно было закончиться сегодня. Он услышал, как повернулся ключ в замке, вышел в коридор. Лида заскочила в квартиру, вся сияющая, снег таял на её коротких волосах. Юра подбежал к ней.
— Ты же простудишься, давай быстрее...
— Подожди, — она достала из сумки маленькую коробочку и протянула ему. — Открой.
В коробочке лежало марципановое сердце.
— Это я дарю тебе своё, — сказала Лида, счастливо улыбаясь. — Иди сюда, нежное создание. — И она стала целовать его, как в первый раз. Будто задыхаясь.
У влюблённых купидонов отбирают крылья. Тогда почему сейчас, когда он вдруг понял, что никогда не сможет покинуть её, он будто впервые по-настоящему обрёл их?
