но отклика не получил. Прохожих спрашивал про женщину в платке с вещмешком – никто не видел и не знает.
Еду назад, а в кабине моей два голоса постоянно спор ведут: один из груди кричит, корит, что человеку не помог, хотя не говорит, чем помочь мог бы, а другой в голове звенит, радуется: повезло тебе, что она ушла и не взвалила на тебя ношу непосильную. И оба правы. Как жить, Люда?
Артём посмотрел на жену и, неожиданно для себя, заплакал давно забытыми слезами, в которых смешались и потеря дорогой игрушки в детстве, и те юношеские потери, которые звали к немедленной петле, и счастье жизни с любимой женщиной, и горечь от невозможности изменить что-нибудь в своей и других судьбах. Он плакал, по-детски размазывая слёзы кулаками, и стеснялся своей внезапной слабости, и ругал себя за то, что не может остановить эти внезапные рыдания, а жена гладила его начинающую седеть голову и шептала:
- Милый мой, любимый, не убивайся так, успокойся. Ничем ты ей помочь не мог и она это знала, потому и ушла. Всё у неё устроится, не сомневайся. Не знаю как, но чувствую, что как-то всё образуется. Пойдём обедать, горюшко ты моё.
