Дневники потерянной души

      — Бан, домой, быстро! Обед готов!

Услышав материнский зов, я примчался со двора, где лепил себе из глины фигурку буйвола. Я уткнулся чумазым лицом в светлые складки платья, чувствуя под ними твердый выступающий живот. Рук еле хватало его обнять. Матушка моя, Сахан из рода Гальбасси, снова носила ребенка, уже седьмого по счету, и я знал, что совсем скоро у меня появится младший брат или сестра, и ожидал этого события с любопытством и волнением. Пока что я был самым младшим и единственным, кто еще оставался жить при родителях, а не был передан в услужение; поэтому мои дни были заняты в основном детскими забавами, едой и прогулками, на что я, впрочем, не жаловался.

Теплые пухлые руки сжали меня в объятиях, мать склонилась надо мной, потрепав по пыльным волосам, и подтолкнула к ветхой деревянной двери. Изнутри уже доносился стук посуды и благоухало густой овощной похлебкой.

Счастливыми были минуты, проведенные на коленях у матушки, когда она после обеда играла со мной, напевая веселые песенки:

      Бегают у норки
      Маленькие мышки,
      В норку хлеба корки
      Тащат шалунишки…

На словах «маленькие мышки» она щекотала мой живот и голые пятки, отчего я неизменно заливался радостным хохотом. Мамин запах казался мне самым восхитительным ароматом на свете — смесь только что испеченного горячего хлеба, крепкого дрожжевого кваса и легкой нотки свежего пота.

Жили мы в крошечной деревянной хибарке рядом с большим хозяйским имением. Я учился помогать своему пожилому отцу в домашних делах и ремеслах, готовясь прислуживать нашему господину, достопочтенному Ильба из рода Лабинги, владельцу большого участка с плодоносными деревьями, целой пашни с урожайной землей и нескольких лошадей. Ильба, промышлявший в основном торговлей, был склонен к поучительству, а также любил рассказывать длинные и красочные истории о своих былых странствиях. Когда кто-то из соседей приходил к нему занять мешок зерна, то застревал надолго, становясь вынужденным слушателем. А так как язык у нашего хозяина был подвешен хорошо, то иной раз пришедший забывал напрочь, зачем приходил, и отправлялся обратно без зерна, но с кучей добрых напутствий. Это было весьма на руку господину Лабинги, который, при всех прочих его достоинствах, щедростью не отличался.

Что в его рассказах было правдиво, а что сильно приукрашено, никто не знал и узнать не пытался. Большинство жителей нашей огромной деревни Сузатт ни разу не бывало за ее пределами, чужие края и обычаи их не интересовали, так что богато разодетого господина в летах слушали вполуха, за его спиной посмеиваясь и крутя пальцем у виска.

Лишь меня эти байки завораживали, и я, делая вид, что целиком увлечен своей возней с деревянными игрушками или помощью по хозяйству, тайком вслушивался в описания далеких стран и неведомых народов, которые жили по каким-то своим законам, одевались не так, как мы, готовили другие кушанья и сочиняли другие песни.

В нашей же простой жизни вовсе не было места сложным размышлениям. Поутру радостно щебетали птицы, сияло ярко-голубое небо, в единственное крошечное оконце нашего жилища задувал легкий ветерок с примесью дыма от очагов. А на пыльной площади посреди деревни с восходом солнца начинался товарообмен. Бабы торговались, скандалили, не поделив самых крупных плодов и отрезков ткани, обвиняли друг друга в краже, скупердяйстве, и во многих еще грехах, пока не вмешивались их мужья, не скупясь на тумаки. Для более серьезных споров и судьбоносных решений имелся совет старейшин, а без крайней нужды беспокоить их не смели.

Хорошо было съесть краюху хлеба, запивая парным молоком, и затем играть на широком дворе имения, строя домики из прутьев и поселяя туда вылепленных человечков. В жаркий полдень можно было искупаться в чистой прохладной реке, что текла прямо за околицей.

* * *

— То-стый! То-стый!

Я чуть не плакал от досады, когда знакомый мальчишка, тыча пальцем, дразнил меня с противным смехом. Это был Якил, четырехлетний сын соседских рабов, мой ровесник и известный задира. Он был поджарым, выше меня ростом, но в результате то ли драки, то ли падения у него были выбиты практически все передние молочные зубы, из-за которых даже слово «толстый» ему выговорить не удавалось. Я мог бы в ответ заорать «шепелявый!», но лишь насупленно молчал, ожидая, пока ему надоест и он отстанет. Но такая реакция его явно не устраивала.

Зачерпнув пригоршню глины на мелководье, он с силой швырнул ее, попав мне прямо в лицо. На миг я почти ослеп — глаза, залепленные коричневатой жижей, дико защипало. Кое-как проморгавшись и размазав грязь по щекам, я взглянул на своего обидчика. Он захохотал так, что едва удержался на ногах.

Волна ярости во мне достигла предела и перелилась через край. Уже не помня себя, я тоже ухватил грязи, сколько поместилось в ладони, и, подойдя вплотную, втер ее прямо в открытый, ухмыляющийся беззубый рот. Соперник подавился и закашлялся, и я, воспользовавшись его замешательством, щедро испачкал ему все лицо и темные жесткие волосы.

Тут он, выплюнув грязь, завопил, и так истошно, что на крик сбежались находившиеся неподалеку рыбаки, до этого не обращающие на нас никакого внимания. Молодой чернобородый мужик оттащил меня в сторону, в то время как еще один принялся утешать пострадавшего, уводя его к берегу и умывая речной водой.

— Чего руки распустил, щенок? — огрел тяжелой ладонью по затылку, а затем гневно тряхнул меня мужик, по-видимому, родственник задиры. — Хворостина по тебе плачет, недоумок!

В ужасе я уставился на него снизу вверх, и по моему покрытому глиной лицу потекли слезы.

— И не жалься тут! — презрительно скривился он, отпуская меня. — Родичам твоим все расскажу, мало не покажется!

— Клюет у тебя, Багри! — окликнули из-за зарослей ивняка его товарищи.

Сразу забыв про меня, тот бросился к своим удочкам и исчез из виду.

Оставшись один, я подошел к воде и умылся, искоса наблюдая за плескавшимися на глубине подростками. Когда-нибудь я вырасту, и стану сильным, и хорошенько набью морды всем, кто меня обижал, думал я про себя. Мое несуразное отражение, подернутое речной рябью, довольно улыбнулось мне, отчего еще больше округлились щеки.

* * *

Однако в конце того лета в мою жизнь впервые пришло настоящее горе, затмившее все мелкие детские неурядицы. Очередные роды моей матери оказались слишком тяжелыми, и ни ее, ни ребенка, вокруг шеи которого обмоталась пуповина, выходить не удалось. Меня в тот день забрали соседи, и я совершенно не понимал, что произошло — поэтому гадал, куда же делся новорожденный, и, тоскуя по матушке, часто спрашивал у отца, где она и когда вернется. Тот неопределенно качал головой и горестно вздыхал; я же, не дождавшись ответа, снова выходил на двор и бесцельно играл с прутиками и камешками и только время от времени поглядывал на дорогу, чтобы издали заметить ее приближение.

— Не придет мама больше, сынок, — в один из дней не выдержал отец, сказав мне правду. — Духи земли ее к себе забрали, а нам ее больше не видать…

Лицо его резко сморщилось, и он отвернулся.

Издавна было известно, что когда духи земли призывают кого-то, то его уже не вернуть; я знал по рассказам других мальчишек, что тогда человек становится холодным как лед и больше не дышит и не двигается; его тело закапывают в землю, чтобы задобрить духов, дабы те не гневались и не насылали мор на всю округу. Знал я только понаслышке, а теперь эта беда коснулась и меня.

Осознание того, что матушка не вернется никогда, совсем уже никогда, словно обухом ударило по голове, и все в моем мозгу помутилось. Я судорожно зашмыгал носом, пытаясь сдержаться; затем громко заревел, выбежал из лачуги и долго прятался в кустах на краю поля. Ближе к ночи меня разыскали сердобольные соседки и привели домой, предварительно отругав за то, что напугал всех своим побегом.

Старушка Хаила, которая была поласковей, осталась со мной на ночь, раздела и уложила в постель и даже напевала мне что-то хриплым голосом, поглаживая по голове шершавой заскорузлой ладонью, пропахшей печным дымом.

— Спи, маленький, спи… Речка все печали смоет, птичка песенку споет, солнце лучиком одарит, пчелка меду принесет…

Рыдая и крепко зажмурив глаза, я слушал ее, и сердце разрывалось от страшной невыразимой тоски. Наконец усталость взяла верх, и я сам не заметил, как уснул. Последнее, что я видел сквозь смежающиеся веки, — дрожащий в темноте огонек лучины на старом, потрескавшемся деревянном столе.

* * *

Шли долгие месяцы, и постепенно мне пришлось смириться со своей горькой долей. Отец любил и баловал меня, как мог, старшие братья и сестры, уже взрослые и работавшие в других имениях, изредка приезжали навестить, и я привык к новой жизни, хотя время от времени все во мне резко сжималось от пронизывающего одиночества, особенно в холодные зимние вечера, когда уже не было рядом таких привычных и мягких родных рук, чтобы обнять и согреть меня.


Господин Ильба время от времени ездил в соседнюю деревню Зарак, погостить у своих знакомых и поторговать зерном на досуге. Однажды, после очередной его поездки, я услышал обрывок разговора между ним и его товарищами:

— …Вот и я на днях иду через пролесок, к повозке возвращаюсь, а тут сук здоровенный от дерева будто сам собой отламывается и прямо передо мной падает. А сверху — наглое такое посвистывание, и никого не видно. Голову бы оторвал этому пройдохе, да не поймать его. Иногда, когда езжу, только издали его и примечаю, и он сразу улепетывает куда-то, очередную пакость готовит. Наказывать некому, сирота, видать, так еще и неблагодарный — те хозяева, что в дом его брали, выгнали вскоре, — возмущенно качал головой Ильба. — Прыгает по деревьям, хулиганит, прохожих пугает свистом. Таких надо хворостиной отстегивать, на черством хлебе держать. Твердая рука ему нужна, говорю вам!

— Да-да, вот, может, вы его и выпорете, господин Лабинги, — посмеивались пожилые мужики, сидя на бревнах под окном. — Только кости себе не сломайте, когда будете за ним по деревьям гоняться!

На этом месте все разразились хриплым хохотом, и разговор закончился. Мой отец, Ранугад, неподалеку выкорчевывающий из земли сорняки, невольно присоединился к их веселью, пока Ильба не приказал ему продолжать работу. Я же слушал всю беседу с открытым ртом и с тяжелым ушатом воды в руках, не замечая что расплескиваю ее себе под ноги.

Как ни странно, господин Ильба всерьез воспринял предложение своих знакомых — возможно, шутка его задела, и захотелось продемонстрировать свои воспитательские способности; а может, имелись еще и другие, неведомые никому причины. Жены и собственных детей у него не было (во всяком случае, в пределах деревни Сузатт), как и у многих странствующих торговцев, проводивших большую часть времени вдали от дома.

Так или иначе, в один из дней у имения Лабин-нег остановилась повозка, и из нее вслед за кряхтящим Ильба легко выпрыгнул незнакомый подросток. Первое, что было заметно еще издали — цвет его волос, темно-медный, невиданный доселе ни у кого в наших краях. На полуденном солнце длинные волнистые пряди пламенели, пугали и