Пятый месяц не было сил взять кисть в руки. В душе Художника было пусто. Первоначальный замысел терялся, оставляя после себя тоскливое чувство одиночества. Подолгу он застывал перед стеной. Белизна давила, подминала.
В самые отчаянные минуты, когда жизнь становилась невыносимой, уходил в монастырский сад, где выбирал самое глухое место, садился на камень и без мыслей, потеряв ощущение реальности, подолгу смотрел на дерево или камень. Чувство обиды заполняло его.
И тоска... тоска... наваливалась и глодала, глодала его сердце. От неё не спрячешься. Она, как не прошеная гостья, придёт снова.
Шепчутся внутри злые слова, рождая отчаяние. Рушится вера в себя, в свое «я» - такое хрупкое, беззащитное.
Одно утешает - все кончается. И сразу же, словно, чертик вертлявый, выпрыгивает изнутри мысль, а если всё кончить сейчас? Раз - и всё. Она притягивает, манит... Только один шаг - и…
И тогда, неожиданно, неизвестно откуда, приходило желание, заставляющее забыть страшные видения. Словно по волшебству, возникали силы, появлялась уверенность. Радость овладевала им. Но стоило подойти к стене, этот порыв, так негаданно пришедший, исчезал. Прежнее настроение, удвоив свои силы, набрасывалось на него, и ясно ощущалось ноющее чувство, терзающее сердце, которое уже было сплошной раной. И, казалось, не было больше спасения!
Чудилось, что внутри него поселился комар - и гудит, и гудит из дня в день. Художник с ужасом смотрел на стены, словно перед ним был диковинный зверь, который угрожал его жизни. Он пытался не думать, забыть обо всём и представить ангела. Во внутреннем взоре проносилось что-то расплывчатое, смутное и непонятное. Он напрягал все свои силы. Чего только не делал! И задерживал дыхание, и бился головой о стену, но, все тщетно - перед ним, как упрек, маячила белая стена. И только!
После бури всегда наступает тишина: чистая, прозрачная такая, что от неё в ушах начинает звенеть. Исчезают пугающие мысли, становится хорошо. Это передышка...
Художник подошел к стене. Осмотрел её, потом улыбнулся и, дотронувшись до белизны, провел пальцем сверху вниз, потом поднес его к глазам и стал рассматривать.
Вначале было сероватое пятно. Он пристальнее всмотрелся - появились линии. Как паутина.
И вдруг! О, Боже! Из них стали складываться картинки, из которых, немного времени спустя, показалось изображение Ангела, будто нарисованное неведомым художником. Такого ему не приходилось видеть.
Богомаз обомлел, и тут же испугался, что видение исчезнет, и так сильно стал вглядываться, что из глаз потекли слёзы.
Тело напряглось. Дотронься, зазвенит, как струна, издающая последний звук, перед тем как лопнуть и свернуться в кольцо...
Рисунок становился яснее. Он уже облекался в краски: яркие и теплые. Художнику казалось, что он видит это, не на кончике пальце, а в жизни.
Потом, словно дымка прошла по рисунку, и он стал ускользать, словно просачиваясь, в невидимое отверстие, и не было возможности удержать его. Художник растерянно смотрел на палец. И чем расплывчатее становился образ, тем горше было чувство потери. Лицо перекосилось.
И крик!
Крик раненой чайки, которая бьется в конвульсиях непонимания и дикого отчаяния, когда окружающее безразлично взирает на происходящее. Почудилось - это конец, и что ему больше ничего не удастся создать: он пришел и какому-то невиданному барьеру, упёрся в него, и теперь ничего не остается, как терпеливо ожидать конца всему, когда закроются глаза и ничего не будет слышно...
Жить не хотелось. Жизнь потеряла свои краски, предстала белизной стены, и тогда ушедшее стало настолько близким, родным и неповторимым, что Художник ощутил неясное волнение и понял, что уже не живёт, что это просто кусочек льда, который тает. За спиной раздался смех. Это не испугало, не удивило. То, что стало привычным, не вызывает страха.
Монахи, осатанев от безделья, придумывали для себя всевозможные развлечения, одним из любимых было встать за спиной Художника и, нашептывая друг другу всякие шутки, хихикать. Вслух говорить боялись, но им доставляло радость изводить Художника, и делали они это не со зла, не по тайному замыслу, а просто от безделья.
Но было и другое. Больше всего их пугало, что этот человек днями и ночами сидел около стены, ничего не делая, даже отказываясь от пищи. Что за этим стояло они - не понимали, но эта устремленность, одержимость пугала, заставляла думать, чего они не умели делать. Всё, что выходит за рамки привычного, пугает, заставляет совершенно по-иному взглянуть на окружающий мир. Для этого нужна смелость, на которую не каждый решится. Трудно, почти что невозможно, возвыситься над собой, над теми правилами, которым должны подчиняться все... Это чарующая сила - ломает таланты, разрушает порывы. Ей враждебно все, что выходит за пределы, обыденного.
Смех смолк. Художник понял: пришёл Владыка. Остановившись около двери, он молча смотрел на стену. Постояв некоторое время, уходил.
Богомазу после этих приходов становилось горько. Он спиной чувствовал, что в него перестают верить... А что может быть страшнее?
Он начинал сомневаться в своих силах, неверие, как червь, подтачивало изо дня в день. И только одно отвлекало от этих мыслей: желание воплотить то, что является истинной красотой и добротой. Земное тленно. Оно не может быть красивым и добрым, потому что конечность мира убивает истинную красоту и доброту….
Время для него не играло никакой роли. Богомаз уже не думал о нем. Более того, он не знал, сколько ему лет. Он потерял счет времени. Оно исчезло для него.
Он полностью погрузился и растворился в желании и выразить то, чего нет в этом мире.
Перед ним была стена, неясный замысел и ежедневные мучения от всепоглощающего желания воплотить свою мечту…
Порой хотелось забыться. Сказывалось напряжение. Еще находились силы не прерывать поток жизни. Кто-то вёл его, ненавязчиво, но твёрдо направляя каждый шаг. Богомаз смутно догадывался об этом.
Страдания - это попытки открыть дверь, за который скрывается замысел и воплощение.
Долог путь. Но это его жизнь. Он для этого рождён. Это его предназначение на земле. Это как второе дыхание, когда кажется вот - вот и наступит конец - вдруг, силы вливаются в мышцы и появляются силы и желание творить.
Он не видел окружающее. Часто забывал есть. Весь погруженный в себя, ждал. Иногда наступали такие минуты, когда он не помнил себя. В этом странном забытьи была тишина.
Только она.
А после, как лучик света, хрупкий, неяркий, мелькнула догадка, что он знает, что нужно делать. Дыхание жизни вновь рождалось в сердце. Вначале шаги были робкими, неуверенными; но с каждым глотком свежего воздуха, как будто на секунду открыли окно, поток воздуха, разрушив затхлость, давал силы. Усталость и отчаяние, которые были несколько мгновений назад, растворились, исчезли.
Он схватил кисти и застыл. Все исчезло. Он увидел себя со стороны. И жалость к себе захлестнула его.
Тихо и неотвратимо наступал вечер.
Художник продолжал стоять, - это состояние не было таким как прежде, когда по душе проносилась метель отчаяния, это было замирание перед прыжком, поражающим цель.
Художник не услышал, как вошел монах, зажёг свечу, перекрестился, глядя на застывшего человека, жалея его в душе, покачал головой, вздохнул и тихо вышел.
Не заметил он, как от стены отделилась фигура, правда, он смутно что-то почувствовал, но сознание скользнуло куда-то в глубину и затаилось. На поверхности, в этом царстве неясности, были свои законы и правила, и не просто было их понять и разобраться, - это не удавалось никому, но, разобравшийся, обретает невидимую и невиданную силу, и в эти минуты, зыбкая линия, разделяющая явь и сон, исчезает, и человек - творит.
Фигура, всматриваясь в которую, было невозможно понять, есть ли она или только кажется, престала перед ним как туман.
- Ну, здравствуй, - сказал Незнакомец, будто они были старыми приятелями.
- И тебе того же..., - немного помолчав, Художник тихо спросил, - Кто ты?
- Иль не узнаёшь?
- Вроде бы нет, - присмотревшись еще раз, он не разглядел черты Незнакомца,- они расплывались, как отражение в заводи, и виделось как бы через стекло, по которому струится вода, - отрицательно покачал головой.
- Что так? - в голосе незнакомца звучала явная насмешка.
- Нет...
- Ну, это и не... - крик совы, заставил Художника повернуть голову, через мгновение никого рядом не было.
Непонятно почему Художнику вдруг захотелось представить Незнакомца, но как он не старался, ничего у него не получалось. В памяти всплывали неясные, расплывчатые пятна и больше ничего.
Подойдя к стене и увидев тень, Художник подумал: «Почему рисовальщики пишут удлиненные фигуры? Ведь они... А может быть - там они и есть такие, и Незнакомец... Нет… Это не то...».
Потом стало ясно, что удлиненное имеет что-то совершенное в своей форме, какую-то скрытую тайну. Ветерок дотронулся до пламени горящей свечи, оно покачнулось. Художник про себя сравнил это с дыханием. Раздумья оборвал голос:
- Увиденное в тени, есть отражение истины, а вышедшее из-под твоей кисти - плоть... Она всегда отвратительна, потому что похотлива, но все, зная об этом, держатся именно того, что видят очами…
Это и мешает постигнуть Запредельное.
Резко повернувшись. Художник тотчас ответил, боясь, что Незнакомец снова испарится:
- Но, мы - плотские. Посему и постичь дух трудно. Не каждому дано...
- Но и ты рисуешь не людишек.
- А кого надо?
- Сам знаешь.
- Но я не видел... Я с них и пишу... Иногда правда приходит... Но обличие плотское. Разве не так? Объясни, коль не спешишь...
- Мне спешить некуда, а вот тебе надо поторапливаться. Она заждалась...
Сердце Художника сжалось. Стало невыносимо обидно от молниеносно вспыхнувшего предчувствия, когда нет видимых причин, но какой-то отзвук долетает до сердца, которое начинает маяться. Какая–то неведомая сила подталкивает к решительному шагу.
От этого не спрячешься за обыденные и привычные дела. Хочется что-то сделать, что-то изменить, но силы не те… Силы ушли. И тогда начинается мучение. Долгое и изматывающее.
В этой душевной сумятице неожиданно пришла мысль о его творении, и тут, словно охотник, почувствовавший добычу, он уловил тихое движение, подсказывающее рождение нового, небывалого.
Ожидание - подготовка, черновая работа к этому шагу. Теперь он знал наверняка, что момент наступает, такие минуты были кратки, но их невозможно, ни с чем спутать.
Теперь осталось дождаться, когда рука сама, без подсказок с лёгкостью, будет скользить по стене, оставляя таинственные и непонятные пятна, которые, слившись в одно, предстанут потрясенному взору картиной.
Выждав, пока Художник переживет это мгновение, Незнакомец, будто ничего не произошло, сказал:
- Я объясню...
- А? Что? - Художник не мог осознать происходящее.
- Я объясню. Ты всмотрись в человека, что ты в нем увидишь?
- Да, ничего, некоторое обличье, но оно ли суть?
- Вот ты - Художник, а спрошу я тебя о тебе - и ты ничего не расскажешь, потому что не знаешь себя.
Не твоя плоть диктует, а то, что есть дух. Постигший это и подчинит мерзкое тело, и станет его хозяином. И тогда открывается новая грань, ступень, доселе неведомая, неслыханная. Не всем это дано постигнуть,
