многих захлестывает желание, и оно становится хозяином и повелевает, и тогда всего мало. Чем больше даётся, тем больше хочется. Испив гордыни, несчастный бросается в бездну собственного хотения, из которой нет выхода; нет ни конца, ни края, и, плавая там, он силится пристать и берегу, но не может...
- Но ведь есть те, кто знает. Почему бы им не помочь?
- Каждый должен дойти до этого сам. Любой имеет выбор. Подсказать - значит навязать своё, а этого делать нельзя. Тот, кто разрывается крайностями, не получит ни здесь, ни там... Ему никогда не напиться.
- Э! Да, ты вон куда метнул! - С горечью произнес Художник, чувствуя, что мелькнувшее чувство, начинает медленно стихать.
- А ты можешь возразить?
- Словами нет!
- А чем - да?
- Я не знаю, но вот сердцем чувствую твою неправоту. Ведь слов много, а истина - одна. И все из нее вышли, туда и уйдут.
- А ты ведаешь её? - Незнакомец усмехнулся.
- Не знаю, - Художник вздохнул, - но вот что-то подсказывает мне, что она живет во мне... Вот так бывает, что ходишь, ходишь вокруг, а потом в одно мгновение узнаешь, что гуляешь поодаль судьбы. И место, уже привычное, становится единственным, неповторимым...
- Вот тебе что известно?
- Да. Я ее знаю вот этим, - Художник осторожно, словно боясь ее потревожить, дотронулся до сердца.
- Сердцем ничего нельзя узнать.
- А чем можно?
- Чем?
- Да.
- Догадайся сам.
- Но, я не могу...
- Попробуй.
- Я только человек.
- Что - человек? Пылинка, которая думает, что она что-то значит. Человек поместил себя в центре всего…. Но это его пожелания. Первое и самое главное – человек – это плоть мерзкая и все подавляющая. Но кроме этого есть в человеке и другое. Чтобы постичь его человек должен соединить две половинки, которые в нём и находятся.
Стоит ему уйти от половинчатости, соединить все в одно, тогда свет бьет в глаза, и там познаётся новое, чего нет в раздвоенности.
Человек не может понять, что истина и ложь - одно, что они объединяются не в словах, ведь слова – ложь, они не могут отразить истины, потому что в них звучит торжествующая плоть слышанное ушами, выраженное словами и увиденное глазами - есть ложь.
В молчании - истина, а выше, то, что объединяет ложь и истину, - вот там и открывается душа каждого, ибо двоякость исчезает, а значит и владеет Объединивший тело и душу всем, только дойти до этого нужно самому... Все зримое - от Лукавого, все сказанное - от Лукавого, все услышанное - от Лукавого, увидевший Свет этими людскими глазами - ослепнет.
- Но ведь мы подобие...
- Чего?
- Кто создал.
- Это выдумки. Никто об этом не знает, а те, кто знает - молчат, - Незнакомец усмехнулся.
- Но, кто поведал... Вот я живу, а значит жизнь – дарована, ведь я-то не хотел жить, а живу, меня никто не спросил, но я живу, значит кому-то это нужно?
Художник умолк, насторожился и стал прислушиваться, стараясь понять, откуда исходит шорох, потом понял - с улицы. Шёл дождь. Капельки мерно отстукивали непонятный ритм. Вспомнив про разговор и понизив голос до шепота, Художник продолжил:
- Может ты и ведаешь. Не знаю, но мне кажется, что вот... ну было... все это... я как бы переживаю все это заново, но не так как тогда... Не знаю когда...
Не может так, чтобы не улучшаться. Старые мастера писали так... У них своё. Они только сами знали, что делали, мы смотрим, и нас охватывает чувство, не зависящее от мастерства, там другое, непонятное и в тоже время такое важное. Это движет нами. Порой плакать хочется или пугаешься ужасно, значит, передают мастера на своей картине такое, куда не вмещается ни замысел, ни краски. Там что-то большее! А что, неведомо…
Вот увидишь человека, а на душе не так. Вроде бы все хорошо и улыбается и все такое, а на душе тошно, и вот уж когда обязательно жди беды. А, когда она придёт,- отворяй ворота ... А ведь человек - подобие... Значит, есть в этом тайна, разгадать которую надо. Но вот как?
- Себя разгадай...
- Себя? А как? Я смотрю, сравниваю, хочу постигнуть то, что лежит не на поверхности, а то, что спрятано в глубине, что, собственно говоря, и есть то, что называется суть… Но ничего не получается, всё грязь и суета. И нет никакой сути.. Но не могу! Не могу поверить, что всем правит бессмыслица! Просто загадка сложна… А ответ есть! Обязательно есть!
- Это стремление обреченного к свободе. Как ведь всё просто: земное своей совершенностью в голос кричит: все не так! вот вы и бросаетесь искать, не все, конечно, а лучшие из вас, но не находите. А присмотритесь, и всё найдёте в себе…..
- Нет, - перебил его Художник, - твоя неправда мы с тобой в разных мирах живём. И говорим мы, мил человек, о разных истинах….
Мы бредём по снегу и ищем снег. То, где добро и зло смыкаются - место другое, а вот здесь, в этой жизни истина есть, потому что я чую, но сказать не могу. Ты..., - Художник посмотрел на расплывающиеся черты Незнакомца, - ничего не испытывал, вот тебе и судится по-иному, - закончил он.
- Я всё испытал.
- Всё, да не всё... Вот добро это когда скажешь слово, увидишь икону, и так тебя за душу возьмёт, что отведёт эта сила душу от зла…. Это и есть добро…
- Ты хочешь невозможного... Это только Рублёву было под силу.
Художник вдруг ощутил тоску. Она возникла под лопаткой и как лютый зверь, стала сосать жизненные соки.
Показалось - всё прожитое - напрасно, ведь Андрей всё сказал, а добавить нечего. Слезы, как непрошеные гости, поплыли по щекам, не обжигая, а незаметно скатываясь вниз. Опустив голову, он прошептал:
- Так и Андрей был человек, а не Ангел...
- Кто знает!
- Не... Человек! Это точно... Вот ты - нелюдь. Сразу видно. Кто ты - мне не отгадать, но в тебе есть что-то не то... души, что ли, нет, не ведаю. А Андрей с душой, непременно - человек.
- Кто знает...
- Может, конечно, его творения продиктовано свыше... Оно ведь приходит, когда не знаешь, - как волна накатит и все, но я думаю, если мы подобие..., то уж, наверняка, что сделал один, то и другой сможет, не копируя, а выразив накипевшее в сердце. Если нет ничего, то нечего и изображать.
- Сам-то сможешь?
- Наверно..., - опять неясная обида скользнула по сердцу.
- А цену знаешь? - Жестоко спросил Незнакомец.
Всё у Художника сжалось. Он с ясностью, как бывает, когда яркий свет осветит темное место, понял: если он не сделает этого, то и жизнь не нужна, а если... Стало страшно, но, справившись с собой, сказал твердым голосом:
- Знаю. - Отвернулся и на противоположной стене увидел, как метнулась тень.
- У тебя больше, чем у остальных. За Андреем пойдёшь.
- Нет! - в этом отрицании мелькнуло обида.
Художник почувствовал, как горячие струйки скользнули по лицу, - я не могу ни за кем идти... У каждого свой путь, а если ходить по одному месту - то тропинка станет... Посмотришь, и не охватит душу радость, не отойдешь от повседневности.
- Ну, не буду мешать..., - Художник уже не слышал Незнакомца, словно нырнув в омут, погрузился в состояние, которое предшествует работе: в его сознании все яснее и яснее вырисовывалось фигура Ангела, казалось, что там, в глубине его, какая-то видимая рука отмывает фигуру.
Яркий свет ослепил Художника и тогда, забыв обо всём на свете, он стал писать. Постепенно Ангел ушёл куда-то в сторону, а перед ним возникла Мать, держащая своё Дитя….
Все свечи, которые были под рукой, он зажёг, но освещение было неяркое, сейчас, когда его, охватило внутреннее горение, это не мешало, оно не замечалось. Весь поглощенный мыслью, он, как воин, бросился в бой, не задумываясь о судьбе...
Весь мир с его разнообразием отодвинулся в сторону, но не исчез, а перед глазами, с необычайной ясностью прорисовалась не только отдельная фигура, а вся картина, правда, она вырисовывалась неясно, ее быстрее можно было ощущать, чем увидеть; но рука двигалась уверенно, движения становились собранными, в них уже не было растерянности, которая мучила душу несколько часов назад и многие месяцы не давала двинуться с места. Потом вспыхнул свет - яркий, но не давящий. От него стало все яснее и отчётливее. Можно было различить любую щербинку на стене.
Ночь пролетела незаметно, будто ее вообще не было. Под утро почувствовалась усталость. Вначале, весь поглощенный работой, он не замечал ее, но когда совсем обессилил, то упал около стены и забылся. В сознании все перемешалось, и трудно было отличить сон от реальности.
Послышался тихий шорох, но у него не было сил - ни подняться, ни сделать движение. Художник поднял веки, но, долго продержать их не смог, и они закрылись, потом послышался гул в ушах, и тут неожиданно всё стихло. Тишина стала паутиной. Она опутывала всё тело Художника. Он не сопротивлялся.
В эти мгновения потерялся вес тела, оно стало прозрачным и невесомым. Потом послышался голос:
- Устал, сынок? - Он видел её с закрытыми глазами, прекрасно понимая, что это не сон. От тихого голоса, ощутил радость, какую обычно испытывают в детстве. В эти минуты он ста ребенком, тем самым маленьким мальчиком, который на все вопросы находил ответы у неё, даже тогда, когда нет слов, когда одно легкое прикосновение сделает больше, чем самое длинное объяснение. Это прикосновение подобно крестному знамению.
- Да, мама...
- А кто эта женщина?
- Не узнаешь?
- Нет...
- Это Божья Матерь...
- Ты ошибаешься, сынок. Это не мать... Она хотя и Божья, но мать...
- А кто?
- Смотри на лицо её - строгость, а у матерей и в строгости просвечивается любовь... Ведь она добром должна светиться, жалостью, а это, сынок, не мать.
Неожиданно повеяло ветром из открытой двери. Он страшно закричал. Ему почудилось, что от него отрывают что-то родное, такое, без чего нельзя на свете жить... От крика открылись глаза, и действительность приблизилась вплотную, прижав к стене, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть...
Вначале он не мог вспомнить, что произошло, потом, припомнив, метнулся к противоположной стене и замер, рассматривая нарисованные фигуры. Они уже не выглядели так грандиозно, как были задуманы, в просыпающемся утре они были блеклые, неживые, и взирали на этот растерзанный мир холодными глазами, такими, которыми смотрят на него богатые, - а они враждебны миру, ибо те, кого он мыслил нарисовать, презирали богатство... Они были выше этого.
И тут отчаяние охватило его существо. Разум молниеносно исчез. Художник, как одержимый, бросился на стену и руками стал отковыривать, стирать только что написанное, через несколько минут обессилил и упал. Не слышал, как вошёл Владыка.
Кто-то из его свиты хихикнул, но пригвожденный взглядом Владыки, попятился назад и спрятался за спинами монахов.
Толпа разделилась, и через образовавшийся проход прошёл Князь и встал рядом с Владыкой, он хотел было что-то произнести, но Владыка остановил его. Не выдержал молчания только что вошедший брат-эконом, и, странно глотая слова, будто боясь ими подавиться, и двигаясь при этом с легкими подергиваниями, как юродивый, странно дергая жиденькой бороденкой, просипел:
- Батюшки мои, сколько добра спортил, поганец..., - но вмиг осекся, налетев на взгляд Владыки, и исчез, будто его и не было совсем.
Перед глазами Владыки, почти во всю стену, предстала Божья Матерь, и только голова ее, там, наверху, в лесах, была плохо прорисована, во уже в этих контурах ощущалось нечто торжественное и возвышенное. По левую и правую руку стояли Ангелы, они замерли в благоговейном восторге перед той, которая ежедневно рожала сына... Становилось ясно -
