– Угу, так... Какие будут суждения? - и оглядел присутствующих.
Я сидела прямо напротив него, хотя и в некотором отдалении, однако мне было ясно видно, как он прячет ироничную улыбку за седыми усами. Я не собиралась высказываться, так как говорить экспромтом для меня всегда проблема. Не потому, что я имею какие-то сложности с устным изложением мысли, а просто я всегда умудряюсь начать не с того, с чего нужно, натыкаюсь на все острые углы, которые любой нормальный человек старается обойти, и, в конце концов, вываливаю всё, что необходимо держать «про себя». Короче — посредством этой способности мне всегда удаётся наживать более недоброжелателей, чем друзей. К счастью, в этот момент подал голос интеллигентный старичок с нефритовым перстнем. Стараясь как-то ободрить и приласкать Миленькую Веру, он сказал:
– Ну, что сказать?.. Очень интересно, всем понравилось. Тема такая... - и сделал неопределённый жест рукой.
– Нет, Вы, пожалуйста, не обобщайте, - возразила дама со строгими глазами, которая сидела рядом со старичком.
Она ещё не успела представиться или сделала это до моего прихода. На вид ей можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Негустые тёмные волосы были тщательно расчёсаны в направлении «на лицо». Чёлка полностью закрывала лоб, длинные прямые пряди спускались к подбородку, камуфлируя увядающую кожу шеи. Она была так же, как и Миленькая Вера, небольшого роста, что усиливало впечатление моложавости. Как говорят: «Маленькая собачка до старости щенок», однако, о ней никак нельзя было сказать, что она миленькая. То есть, она была симпатичной, но выражение глаз... Строгий взгляд не обещал никаких поблажек, никакой вольной пикировки. Это был совершенно другой женский тип: не игривая болонка, а стальная кнопка.
– О чём Вы говорите? Понравилось — не понравилось... Речь идёт о поэзии, – и, посмотрев в сторону старичка в нефрите, как на абсолютно бесперспективный объект, относительно понимания поэзии, она отвернулась.
– Вы вообще считать умеете? - это подал голос Сатирик от архитектуры.
Каждую свою фразу он начинал именно этими словами: «Вы вообще...» На губах его змеилась улыбка, он явно мстил Миленькой Вере за «Ваши проблемы».
– А причём здесь... – начала, было, она, но сатирик, остановив её жестом руки, продолжал, – это же так просто — пересчитать количество слогов в первой строке и постараться соблюсти это же количество во второй и так далее. Ну, и рифма, конечно, дело не последнее. А у Вас, знаете ли... – и он принялся упоённо объяснять, как легко можно заниматься стихосложением, как он это делает, хотя он и сатирик, и его стихи переводят на другие языки, Бог знает где, чуть ли не в Канаде.
Я наблюдала за Миленькой Верой. Дело в том, что с ней стали происходить странные перемены: её розоватое фарфоровое личико постепенно приобретало оттенок кормовой свёклы в разрезе, с идеальным соблюдением присущего случаю перехода тонов — от светло-пурпурного к тёмно-бордовому.
В дело вмешался руководитель студии, уловив видимо состояние молодой поэтессы и опасаясь нервного срыва. Деликатно заметив, что стихосложение не терпит гибридов, то есть, начав писать «белым стихом», нельзя переходить в другой стиль, он попросил оставить ему свой роман для детального изучения и проработки. Он успокоил её, сказав, что тема всё же очень интересная, и в дальнейшем он надеется, что занятия в студии помогут ей усовершенствовать свой стиль. Далее он неожиданно повернул голову в мою сторону, и, почти ленинским жестом, выбросив вперёд правую руку, указал на меня.
– Вы, пожалуйста. Кто Вы, откуда, чем занимаетесь? – и, обращаясь к остальным, – заслушаем сначала женщин.
Все посмотрели на меня, и мне захотелось срочно оказаться в другом месте. Я не застенчива по натуре, не краснею от смущения, а скорее бледнею, и по этому поводу однажды шутила подруга моих студенческих лет: «Эта бледизна тебе очень к лицу», а вот в этот момент, я просто растерялась. Пока все были заняты Миленькой Верой, мне тоже приходили в голову различные мысли по поводу и не по поводу её поэтических шедевров, и я совершенно не ожидала, что буду следующей. Я почувствовала, как ко мне прилипли придирчивые взгляды, такие же, какими я сама совсем недавно исследовала Миленькую Веру. Но пора уже было что-нибудь сказать. Я представилась, насколько это было возможно, кратко, сказала, что пишу разное, в том числе и стихи, что хотела бы издать сборник... Руководитель студии, видимо, оценил моё нахальство, потому что в следующий момент предложил с ударением на слове «нам»:
– Ну, Вы сначала нам что-нибудь почитайте.
Я ещё дома выбрала 10 стихотворений для чтения, но, видя, что времени решительно не хватает, конечно же, спуталась и начала, как всегда не с того, с чего бы нужно. Нормальный человек, чтобы показать товар, как говорится, лицом, прочитал бы сначала что-нибудь о природе или о любви, в конце концов, что-то о ностальгии... Я так и планировала, но совершенно неожиданно вдруг брякнула:
– Из цикла посвящений... Александру Розенбауму...
По правде сказать, и нет у меня никакого цикла, а так, 6 — 7 стихотворений, которые я написала в разное время разным людям. Одно досталось на долю Розенбаума. Он задевал меня, но это было не всегда. Все эти его «гоп-стоп» мне были неинтересны. Но в какой-то момент он вдруг вырос. У творчества свой возраст. Одни до старости плавают в мелких ручейках слюняво-сиреневой инфантильности, другие, пережив подъездно-подворотный подростковый период, проявляются вдруг сильно, громко, незабываемо. Это был он! Я всегда думала, что вот напиши он только один «Вальс-Бостон» или «Вещий сон», и даже в этом случае он был бы уже большим поэтом. А его песни о Ленинграде, казачий цикл, «Утиная охота»... В какой-то момент я, видимо, просто поймала его волну или частоты наших энергетических полей совпали — я поняла, что это моё, для меня, во мне звучит и не умолкает его боль, его голос... Он так душевно оголён, он просто сочится кровью и саднит. Конечно, можно спорить о рифмах, говорить: «Он ездит там, где уж 100 лет, как проехали...» Какая ерунда! Сотни миллионов людей в мире говорят на русском языке, и только единицы из них умеют так построить звуковой и словесный ряд, что срабатывает какой-то рычажок в душе, и ты видишь, кто ты и что ты, и что есть Правда, а что ерунда, о которой и говорить не стоит... Он — один из них, и я могу, на что угодно спорить, что в его стихах гораздо больше настоящей правды, чем у многих так называемых поэтов современности.
Моё стихотворение заканчивалось словами:
...Сидели затаясь, и не дыша,
Застыв, как в штиле паруса на реях.
Мой Бог! Какая русская душа
У этого великого еврея!
Короче, не знаю, смогла ли я вложить все эти чувства в своё стихотворение, но когда я окончила чтение, аудитория сначала помолчала, потом недружно поаплодировала, и Сатирик от архитектуры заметил:
– Хм, вот как... Неожиданная концовка. А Вы вообще-то печатаетесь?
– Вообще-то нет.
– А почему?
– Да, то, что я хотела, не печатали, а другое — не стоило, - сбивчиво объяснила я.
– А что же такое не хотели публиковать? – заинтересовался Тамбовский.
Ему видимо казалось: «Вот оно! Ага, вот сейчас начнётся, какие-нибудь КГБ-шные козни, что-нибудь этакое ...“ Он прямо шею вытянул в мою сторону. А история была очень простая и довольно давняя. В самом начале перестройки я вдруг решила, что всё это серьёзно и правда, и свои мысли и ощущения по этому поводу вложила в одно достаточно спорное стихотворение. Оно начиналось так:
Есть на свете такая страна,
Это даже скорее империя.
Не на карте, а в жизни она
Называется – Лицемерия.
Там ветры студёные воют,
И сплетни бушуют, как шквал,
Слова там копейки не стоят –
Признаний фальшивых слова...
Там взгляд из-под век, словно выстрел,
Глухой шепоток за спиной,
И тучи сомнений нависли
Над этой несчастной страной.
Там мир превращений ужасных,
Там правдой становится бред,
Обман с клеветой неподвластны
Закону, которого нет.
Там дверь открывают не сразу,
С улыбкой к столу не зовут,
Хвалу воздают по заказу,
А там, за углом – разорвут!
Там поют наливкой из сплетен,
Пирог с клеветой подают,
За правду вас там не приветят,
И грязью подол обольют,
Заляпают, сажей замажут,
Подставят за ломаный грош,
И слова в защиту не скажут...
Не в той ли стране ты живёшь?..
По случаю мне предложили опубликовать что-нибудь в местной газете. Я принесла «Лицемерию», мне посоветовали выбрать что-то другое — о природе, например, а я упёрлась, возразив - «Гласность же...». Больше печататься мне не предлагали. Вот и вся история, но рассказывать я её не стала, чтобы не разочаровывать Тамбовского, а просто прочитала «Лицемерию», там и так всё понятно.
Мне показалось, что руководитель студии смотрит на меня заинтересованно, и собиралась было продолжить чтение, но в этот момент подал голос мужчина, сидевший рядом с дамой со строгими глазами, той, которую я для себя обозначила, как Стальную кнопку. Я имею обыкновение давать людям какие-либо прозвища совсем не потому, чтобы как-то принизить, а просто мне так легче их запоминать, и потом — у меня ужасная память на имена и фамилии. До него очередь ещё не дошла, и, по-видимому, это возмущало его до глубины души. У него было простоватое лицо со светлыми глазами. Когда он улыбался, то губы его
В полнейшем восторге.
Комментарий вызревает давно, и серьезно.