В день выступления на утренней репетиции произошла сценка, показавшаяся мне одновременно и оскорбительной и характерной для отношений между людьми с разными представлениями об элементарных понятиях порядочности, взаимопомощи и взаимовыручки. Короче, я, как всегда, возвела частный случай в степень философской категории. Все потому, что репетиция, в ходе которой мы не менее пятнадцати раз ходили от дверей к сцене и обратно, производя массу перестроений участников и перестановок реквизита, резво подошла к концу, по сути, не начавшись. (Как будто в этом и состояла основная задача нашего будущего выступления, в результате которого мы усвоили лишь кто за кем выйдет на сцену, и ничего более.)
Руководитель студии, по привычке закуривая, чем вызвал неподдельный ужас в глазах режиссёра («Вы не представляете себе, как быстро горит театральный реквизит»), обратившись к Сатирику, сказал:
– Вы единственный из нас являетесь владельцем собственной автомашины (в городе было метро, необходимость в личном транспорте не так остра). Не могли бы Вы привезти столик к началу концерта, а после вечера вернуть его на место?
Полуобернувшись в сторону говорившего, продолжая идти к выходу, Сатирик ответил барственным тоном:
– Я не хотел бы этим заниматься. Я даю 10 марок, наймите такси...
Мне в этот момент показалось, что язык руководителя студии делает холостые обороты. Что значит воспитанность! Там где другой, не скованный понятиями о приличиях, человек, обложил бы семиэтажным матом, и послал бы этого барина вместе с его десятью марками туда, где темно и неприятно, посоветовав при этом предварительно свернуть купюру для удобства в трубочку, наш интеллигентный Руководитель, подавив приступ естественного раздражения, растерянно возразил:
– Но этого не хватит даже в один конец...
– Ну, что ж, скиньтесь ещё по десятке, какие проблемы?! – Сатирик отвернулся и спокойно вышел за дверь.
В зале воцарилась тишина, после чего молчавший до сей поры Режиссёр сказал:
– Его можно понять. Согласись он один раз, и он не вылезет из-за руля весь день. А вообще-то, по-хорошему, я отвёл бы его с большим желанием в сторонку и разъяснил бы подробно (при этом он выразительно сжал кулак), что я думаю о нём вообще и по этому поводу в частности. Да, разные бывают люди...
А вы как бы поступили?
6
В разных хлопотах пролетел день. И вот уже зал полон людей, звучит вступительное слово Руководителя студии под волшебную музыку Моцарта, потом под песню Окуджавы мы — восемь человек выходим на сцену.
Чувства человека перед последним шагом из-за кулис описаны многократно. И всё же я хочу сказать о своих впечатлениях: это чувство ужаса и восторга одновременно, словно пропасть разверзлась перед тобой, и только условная, невидимая сила удерживает тебя на краю этой пропасти — это твоя надежда, что ты, может быть, сумеешь заинтересовать эти сотни глаз, сможешь быть услышанным или замеченным...
Первым читает отрывок из своей поэмы Руководитель. На мой взгляд, его стихи очень интересны, однако несколько сложны для устного восприятия, тем более — зал ещё не совсем готов слушать что-либо серьёзное, ведь это ещё самое начало! Одна надежда, что собрались неслучайные люди.
На сцене в старинном подсвечнике горят свечи. В зале темно, а мы, стоящие на сцене, выхвачены лучами света. Я вижу свои картины на правой стороне зала, которые я в спешке развесила не в том порядке, в каком предполагала. Там же висит моя «каменная головка». Ей всё же повезло, она увидела зрителя. Хорошо бы зритель тоже её заметил...
Пока я отвлеклась, Руководитель дочитал свой отрывок. Прозвенел предусмотренный сценарием колокол, - я выступаю следующей.
Видимо это судьба — в любой ситуации выглядеть нелепо. Сколько бы я не готовилась к любому выступлению, я начинаю почему-то совсем не так, как задумала. Как будто мой язык существует отдельно от меня. Обычно это бывает так: я заранее прокручиваю в голове различные варианты речи. Всё кажется мне уместным и интересным, а в ответственный момент я вдруг понимаю, что всё, что я придумала — вздор, и мне не хватает, как правило, всего несколько минут, чтобы найти толковую формулировку. В последний момент я открываю рот и говорю совсем не то, что придумала заранее. Это был как раз тот случай. Я начала зачем-то объяснять, что я всё-таки более поэт, чем художник, хотя я и вовсе поэтом себя не считаю. И мне стало вдруг стыдно перед «каменной головкой», как будто я бросила её, отказалась, забыла. Я говорила совершенно несусветное, потом читала «Лицемерию», потом «Любовь», ещё что-то о ностальгии. Зал напряжённо молчал, а я, приклеив дежурную улыбку, читала дальше.
Мне всегда интересно, бывает ли такое с кем-то ещё. Неожиданно я вдруг понимаю, как всё происходящее нелепо, как мало отношения имеет это ко мне. Что делаю я здесь? Это не моё. Что же моё, где оно? Это главные вопросы моей жизни. Никогда я не могу ответить на них удовлетворительно, и не знаю, смогу ли...
Потом мне, как ни странно, бурно аплодировали. Я наблюдала это всё как бы со стороны. Знаете, есть такое ощущение — быть и не быть в определённом месте одновременно... Я снова начала что-либо действительно понимать, когда села на место — первый ряд, где были предусмотрены места для участников выступления. Я наконец-то увидела сцену со стороны. Руководитель он же ведущий, сидел за столом и читал выдержки из «книги судеб», как он сам выразился, а проще сказать — наши краткие характеристики. Это были одновременно и юмористические предначертания. Он произносил всё это несколько таинственным голосом, свечи оплывали воском, звучали стихи и музыка. Мне показалось, что люди просто утратили ощущение места и времени. Всё было просто удивительно...
Но... Последним выступал Сатирик от архитектуры. Я заранее предупреждаю, что всякое описание будет слабым... Мне было стыдно, хотя на сцене был он, а не я. Он опять нёс этот бред про Горбачёва и водку... На противоположной стене ржали лепные кони. Они явно ржали над ним, потому что юмором там и не пахло. Меня радовало лишь одно — то, что на его фоне я не выгляжу полной идиоткой.
Концерт заканчивался. Мы все вышли на сцену и, согласно сценарию, сказали по нескольку слов в заключение. Зрители были просто фантастически щедры на аплодисменты. Наш руководитель сказал, что в зале присутствовали представители прессы. Мне казалось, что в этот вечер каждый из нас сумел сделать что-то важное, что госпожа Русская литература обрела вдруг осязаемые черты и улыбнулась, поняв, что не забыта (хотя и не в России), и так же обожаема, как и в прежние времена. Мне казалось, что произошло событие...
Ах, какое имеет значение, что мне казалось в тот момент!
(!!!) Через месяц в одной из газет появилась краткая и абсолютно равнодушная заметка: «18 декабря 1998 года в большом зале «Листер Турм» состоялся первый литературный вечер...», далее шло унылое перечисление участников...
Январь-февраль 1999
Мюльхаузен — Ганновер
Послесловие:
Я посвятила эту повесть памяти Дмитрия Дадашидзе - известного поэта переводчика, человека энциклопедических знаний, феноменальной памяти и литературной эрудиции. Он являлся членом ещё того — советского Союза писателей, опубликовал несколько сборников своих стихов и переводов, создал большую антологию современной азербайджанской поэзии, занимался переводами древнеперсидских поэтов, других поэтов Востока. Его работы отличаются особой мелодикой и невероятно точным проникновением в смысл и поэтический язык восточных иносказаний и метафор.
Мне посчастливилось быть знакомой с ним в период его жизни в Германии. Он организовал литературную студию при толстовском обществе в г. Ганновере — эти события и легли в основу моей маленькой повести. Д. Дадашидзе был очень живым, незабронзовелым классиком, остроумным и весёлым человеком. Он никого не наставлял, не поучал, умел быть деликатным в вопросах критического разбора произведений участников студии.
После его кончины эта студия ещё долго существовала, собирая под своим кровом любителей русской словесности.
В полнейшем восторге.
Комментарий вызревает давно, и серьезно.