небольшая: дорога в две полосы, перекресток со светофором, пара автобусных остановок, магазинчики, церковь и конечно паб “Брандспойт и шлем”, возле которого я стоял. Со временем, из обрывков разговоров выходивших покурить посетителей, я составил представление о городе и улице, и даже узнал немного ее истории. “Брандспойт и шлем” был заведением для пожарных центральной городской станции, которую потом перенесли в другой квартал. Ее старое, много лет пустовавшее здание из бурого кирпича, с высокими, наглухо затворенными воротами гаражей и поросшим будлеей фасадом, виднелось в конце улицы и оглашалось по утрам гомоном чаек, слетавшихся на ее крышу.
Одна из первых истин, которую я понял, будучи таксофоном, заключалась в том, что я безнадежно опоздал в этот мир. Меня давно заменили мобильные телефоны, и я со своими железными углами и громоздкой трубкой смотрелся архаичным истуканом. Не считая шайки Дугальда по мне почти никто не звонил, и я очень скоро догадался, что оказался здесь не потому, что был нужен, а потому что в городе действовало устаревшее правило, предписывавшее устанавливать определенное количеств таксофонов на квартал. Так что своим рождением в виде таксофона я, по всей видимости, был обязан какому-нибудь бюрократу из мэрии.
На своей улице я был не один. Через дорогу стоял еще один таксофон. Не знаю, обладал ли он как и я человеческим сознанием, но ему, как представителю старшего поколения, достался замечательный домик-будка, который уютно подсвечивался по вечерам. Бывало, что когда мою трубку не возвращали на рычаг, и она беспомощно свисала на шнуре день и ночь напролет (отчего я ощущал себя мертвой вещью и испытывал одиночество особенно остро), я с завистью глядел на это горящее окошко, думая о том, каким был мой дом в другой забытой жизни.
Поскольку я опоздал в этот мир, вместо будки мне достался только козырек от дождя и щит с рекламным плакатом. Я всегда следил, какую рекламу в него помещали, надеясь, что она напомнит мне что-то из прошлого: мою любимую туалетную воду или корм моей собаки. Плакаты менялись регулярно, но лишь до тех пор, пока в город триумфально не вошел мистер «Рецепт Безупречности».
Этот мистер «Рецепт Безупречности» - по всей видимости, известный актер - рекламировал светлое пиво. В одно прекрасное утро появился повсюду: он взирал со стены дома напротив, красовался в витрине винного магазина, важно курсировал мимо, занимая весь борт двухэтажного автобуса. На первый взгляд в рекламе не было ничего необычного: одетый с иголочки актер поднимал наполненный до краев бокал пива, глядя зрителю прямо в глаза и сдержано улыбаясь. Но не все было так просто: присмотревшись можно было заметить, что взгляд его был слишком проницательным, а в улыбке присутствовал весь спектр значений, от молчаливого приглашения приобщиться к глубокому знанию жизни до самоиронии. Он настолько соединился с бокалом в духовное целое, и так убедительно преподносил его как способ философски осмыслить вещи, что я не мог понять, добился ли он этого впечатления искусной игрой, или мистер «Рецепт Безупречности» был не так уж безупречен, а просто предвкушал команду «снято» чтобы, наконец, влить в себя чертову пинту.
Так или иначе, мистер «Рецепта Безупречности» глядел так глубоко в душу, что всякий раз, как я встречался с ним глазами, мне казалось, что он прекрасно знает, кто я на самом деле и как мне живется. Поэтому я воспринимал его как некий знак, который дала мне улица. Когда я отчаялся выудить из своей памяти даже малейшую частицу прошлого, мне осталось надеяться только на то, что однажды сама улица, как река, вынесет мне какой-нибудь случайный обломок воспоминаний.
Мне ничего не оставалось, как жить ее жизнью и смотреть, как она струится сквозь меня изо дня в день своим неторопливым течением. Но кроме дневной и вечерней жизни, состоявшей из наблюдений и поиска знаков, была еще и совсем другая ночная жизнь, когда река улицы мелела, и я увязал густом иле одиноких часов.
Зимой эти ночные часы тянулись бесконечно, потому что я даже не мог закрыть глаза и был обречен бодрствовать каждый миг.
А весной и летом из соседнего переулка мне на помощь приходил маленький спаситель – соловей.
Когда город засыпал, он начинал свою песню, никогда не надоедавшую, потому что с каждой трелью она как будто рождалась заново и звучала как в первый раз голосом нового поколения. Часто в утренних сумерках мне начинало казаться, что в этой соловьиной песне скрыты голоса моего прошлого. Они поднимались как туман над сонной рекой моей улицы, но моя мысль была слишком неуклюжа, чтобы их уловить и призраки голосов ускользали, опять становясь звуками птичьей песни.
Ночь, когда Микки и Дугальд подстроили старику ловушку, была самой мучительной и долгой в моей жизни. Я истратил все душевные силы, стараясь найти хотя бы одно воспоминание, но тщетно.
Мои мысли иссякли и я смотрел неподвижным взглядом на пустой перекресток.
Меня вывела из оцепенения песня соловья. Но странное дело… мне показалось, что уже где-то ее слышал. Вот только где и когда?
И тогда меня поразила до невозможности простая догадка. Что если я не помнил своего прошлого не потому, что это злая судьба или проклятье, а потому что я сам захотел его забыть и наглухо запер дверь для воспоминаний?
Чем дольше я вслушивался в соловьиную песню, тем убедительней казалась мне эта мысль. От птичьих трелей внутри меня что-то больно резонировало. Это были голоса прошлого, но еще не различимые по отдельности, а слитые в сплошной гул. Это гудел улей жалящих воспоминаний, и я чувствовал, что единственный способ повлиять на внешний мир и спасти Томми это влезть в этот улей рукой и вытащить оттуда самое мучительное и постыдное из них.
Но я упустил момент. Над крышей заброшенной пожарной станции затеяли утреннюю ссору чайки, по дороге прогремел мусоровоз, и скоро соловьиная песня утонула в звуках пробудившейся улицы. Ночь растаяла, а вместе с ней и моя надежда докопаться до прошлого.
Но приблизительно около полудня произошло нечто совершенно невероятное. У тротуара прямо напротив меня с визгом затормозил красный Эм Джи. Как я сразу догадался, он был той самой предназначенной для похищения машиной, которую Микки должен был забрать с мойки Лукаса. Но вот самого Микки, я сначала не узнал, потому что впервые видел его с непокрытой головой, без его вечной синей шапочки с помпоном. Выражение его лица тоже было незнакомым и не имело ничего общего с шутовской миной, с которой я привык его видеть в шайке Дугальда.
Микки опустил в меня монету, но прежде чем позвонить, достал из кармана диктофон, включил запись и поднес к трубке. Его взгляд – как было всегда, когда он готовился сбросить свою личность и перевоплотиться в новую – на секунду стал пустым и отрешенным. А потом его хрупкие пальцы быстро забегали по кнопкам.
- Дугальд, - мрачно просопел Микки в трубку, – есть разговор.
Ему даже не надо было представляться. Я узнал этот голос по первым интонациям. Шепелявый, хриплый, носовой – он совмещал в себе сразу несколько дефектов речи и мог принадлежать только одному человеку.
- Лукас… - произнес на другом конце Дугальд, настороженно понизил голос.
Творилось что-то совершенно невообразимое. Микки явно затеял очень опасную игру. Дугальд был не из тех, кто спустит такую выходку с рук даже собственному шуту.
- Я выхожу из этого дерьмового дела, Дуг, - взял быка за рога Микки, с безукоризненной точностью воспроизводя характерные интонации и дефекты речи, так что передо мной как живой возник Лукас – с его пересеченной шрамом верхней губой и недоверчивым, жестоким прищуром маленьких глаз, притаившихся где-то на третьем плане за тяжелым по-бульдожьи выпирающим подбородком и выдающимся еще дальше куполом брюха.
Я хорошо знал Лукаса, потому что Дугальд нередко приводил его в «Брандспойт и шлем», и созванивался с ним через меня по всем деловым вопросам. Лукас занимался машинами и всем что с ними связано. Он был крайне алчен и осторожен. В какой бы сделке он не участвовал, для него всегда важнее всего было то, чтобы последствия никаким образом не повредили его бизнесу. Очевидно, Микки тоже хорошо это знал, потому что изображая Лукаса давил именно на это.
- У меня наклюнулась хорошая сделка. И мне меньше всего сейчас надо вляпаться в дерьмо, Дуг - сообщил Микки, добавив нужную нотку трусости.
Его расчет оказался безукоризненно точным
- Ты спятил, урод?! - взорвался Дугальд на другом конце провода.
- Ничего личного, Дуг. Просто у меня без пяти минут сделка. Так что пригоняй тачку назад прямо сейчас, понял?- упрямо и решительно пробубнил Микки. - Мне не нужны проблемы.
- Но они у тебя будут Лукас! Они у тебя будут! Эти люди не из тех, кого можно кинуть в последний момент.
- Бизнес есть бизнес, Дуг. Станешь угрожать, сдам легавым.
- Послушай меня внимательно, - внезапно заговорил Дугальд с ледяным спокойствием, которое было самой страшной из его интонаций. Я насторожился, почувствовав, что Микки подвел его к нужной черте. – Ты завязан в этом как и мы, Лукас. Я знал, что от тебя можно ждать подставы. Поэтому оставил у себя номера с твоего фургона, на котором увезли пацана. И еще его ранец и шмотки. Так, на всякий случай. От этих доказательств ты не отвертишься, если легавые тебя накроют. Так что не дергайся и все пройдет гладко.
В ответ Микки крепко выругался и нажал на рычаг. Потом убрал диктофон в карман и направился к машине решительным шагом человека, которому нет пути назад.
Я не знал что думать. Означало ли все это, что Микки тоже хотел спасти Томми, и был со мной заодно? Если так, то каким был его план? Допустим, он наведет полицию на тех людей, что собираются избавиться от мистера Доннели. Полицейские возьмут их на месте с поличным, а Лукас, перетрусив, даст любые показания. И неважно, что запись розыгрыш. Главное, что в ней упоминаются реальные вещественные доказательства.
Но зачем подставлять Дугальда? Что мешало сдать его полиции как соучастника и свидетеля? Я видел только одно объяснение. Микки решил свести с ним какие-то свои счеты. Вытянул из него показания, чтобы тот больше не представлял для следствия ценности. Причем тем же способом, каким он заставлял его шайку валяться от хохота.
Хохота…
Как только я вспомнил их смех после телефонных спектаклей Микки, улей внутри меня напряженно загудел, как будто войдя с ним в резонанс. И тогда меня поразила догадка.
Неожиданный союзник в лице Микки, его невероятный звонок - все это произошло после того, как я решил, что вспомнив себя смогу повлиять на внешний мир. Не был ли этот дикий поворот событий следствием моего решения?
Если так, то паззл начал складываться в картину. Я со всей ясностью ощущал, что воспоминание о хохоте шайки Дугальда заставляет улей гудеть сильнее. Хохот был ключом. Вернее, нет. Хохот и был гулом этого улья.
Теперь он сделался таким отчетливым, что я мог различить в нем отдельные звуки. Этот гул был дружным смехом в большом зале. Но это был смех не взрослых, а детей и подростков. В его шуме выделились два голоса.
- Пожалуйста, простите его, мистер Раш, он полный дурак,
