Мой мир – это ребятня. В том смысле, что я вырос у них на руках, играю с ними, а частенько и злюсь на них. Когда я зол, во мне просыпается лев – как же прекрасно звучит львиный рык! – и я кусаю их за руку или за ногу, короче, что первым подвернется, за то и цапну, или царапну там, куда дотянусь, и они носят на себе следы моей нежности. Но как бы сильно ни был зол, я никогда не мечу лапами в лицо. При всем моем разнообразии наказаний в час расплаты, это у меня всегда под контролем, причем издавна.
Не помню, чтобы я когда-нибудь царапал Бегонию-дочь, разве что когда мы были совсем крохами. Впрочем, не припомню также, чтобы она хоть раз меня злила. С того самого дня как впервые взяла меня на руки, Бегония-малышка всегда была добра ко мне. А вот Луису Игнасио доставалось изрядно; его я царапал с огромным удовольствием, поскольку этот амбал – хотя после несчастного случая, пролежав в больнице несколько месяцев, он здорово похудел и теперь уже не такой амбалистый – частенько меня пугал. С громкими воплями он крепко хватал меня за шкирку и валил на пол, чтобы я лежал как мертвый. Ему доставляло удовольствие смотреть, как я выворачиваюсь, елозя по плиткам кухонного пола. Со временем поняв, что он хотел всего лишь поиграть со мной, я стал ему подыгрывать, хотя и сейчас иногда верчусь. Правда, теперь это случается крайне редко, особенно в последнее время, и мне реально очень жаль.
Вернувшись из больницы, Луис Игнасио выглядел тенью прежнего здоровяка. Вдобавок он и ходил по стеночке, с трудом передвигая ноги, как делают железные игрушки в телевизоре. Сейчас Луис Игнасио ходит лучше, но когда он меня гладит, я вижу, что его руки потеряли былую силу. Бедняга, какой же ужас он пережил! Да и сейчас еще...
Однако я никогда не слышал, чтобы Луис Игнасио жаловался. Лишь изредка, когда он у себя в комнате играет на компе, а я валяюсь на диванной подушке у окошка и нежусь на солнышке, я могу услышать, как он злится на свою неловкость, считая, что я сплю.
Я вообще мастер подобных лицедейств. Стоит мне прикрыть глаза, как все тотчас же думают, что я в объятиях сновидений, и говорят, что я дрыхну всю свою жизнь. Но это не так. Лежа на солнышке, я люблю поворошить свою память, и воспоминания, суматошно толкаясь и налезая друг на друга, роятся в моей голове. Сумбур и толчею в мыслях порождает исключительно моя лень, но я не утруждаюсь это исправлять.
Однако при желании – уж будь уверен – я монтирую картины прошлого по порядку, как кинофильм. В моей памяти хранится много тайных навыков, о которых ребята даже не подозревают, но которые служат мне на благо. К примеру, они несказанно удивляются, увидев, что я открыл неплотно притворенную дверь. А я-то знаю, как приоткрыть ее чуть шире, а потом распахнуть лапой, какой бы тяжелой она ни была. Им неизвестно, каким сильным я могу быть в случае необходимости.
И уж само собой разумеется, мелким и в голову не придет, что мне понятны все их разговоры... точнее, почти все, поскольку иногда даже заправила сетует, что новомодных ребячьих словечек вообще никому не понять. Дети тут же отвечают, что сейчас все так говорят, а он слишком старомоден и отстал от жизни. Ну а мое мнение никого не интересует, хотя на все вещи у меня, между прочим, имеется свой собственный взгляд. Изо дня в день слушая ребят, я мотал на ус все их разговоры вплоть до мелочей – о которых сами они вскоре забывали – и совершенно бессмысленные жесты. С самого начала я был немым свидетелем их многочисленных проделок. Они выкидывали разные фортели, не обращая на меня ни малейшего внимания, будто я пустое место, и считая, что они и в самом деле одни во всем доме. Кажется, я уже говорил, что когда намечается, к примеру, какая-то поездка, со мной не советуются, а жаль, поскольку я мог бы подсказать, если погода испортится. Всем известно, что кошки очень чувствительны к таким вещам, но моего мнения никогда не спрашивают.
И все же как ни крути, но, кажется, они догадываются, что я гораздо лучше них чую грядущее, хотя не перестают удивляться, когда я подхожу к двери и сажусь рядом с ней в ожидании прихода раньше, чем на кухне затрезвонит домофон.
- О, Мичу идет, – сообщает заправила, больше прочих подмечающий мои повадки.
Думаю, он подозревает, что я многое помню и знаю гораздо больше, чем показываю, и именно поэтому сердится сильнее всех, когда я совершаю какое-нибудь из своих злодеяний, не веря, что это всего лишь невинный инстинкт.
Итак, увидев как я неторопливо шествую к входной двери, отец изрекает “О, Мичу идет”, и практически тут же Хайме звонит в домофон. Я и теперь все делаю точно так же, вот только Мичу уже не звонит в домофон: не так давно заправила дал ему ключи от квартиры, и, по-моему, это самый верный способ признать, что он вырос.
А на днях Бегония-мать сильно расстроилась из-за Мичу, которому вот-вот стукнет семнадцать. Ему пришла повестка из муниципалитета, обязывающая вскоре после дня рождения явиться и встать на учет по поводу предстоящей военной службы. Бедная Бегония никак не может поверить, что ее милый малыш повзрослел. [прим: до 2001г в Испании военнообязанными становились мужчины с 17 лет (призыв с 19), с 2001г – служба только по контракту ]
Вместе с тем я уверен, что заправила понятия не имеет, что творится в моей голове и чем я занимаюсь, оставшись дома один. Он ужаснулся бы, узнав, к примеру, что я научился управляться с той штуковиной, к которой приклеивается голос; домочадцы называют ее магнитофон. Это очень легко. Три-четыре раза я видел, как Хавьер записывал для урока интервью, и – щелк! – магнитофон включился сразу, как я нажал на кнопку. Дело в другом: лишь бы только им удалось когда-нибудь понять мой язык, а это будет очень нелегко. Боюсь, что когда им заблагорассудится разобраться с моими воспоминаниями, плодом ежедневных наблюдений, я уже коньки отброшу. Я часто слышу выражение “коньки отброшу” от острого на язык Хавьера, тарабарщину которого сам черт не разберет. Не от большого ума, разумеется, он говорит на каком-то тайном молодежном языке, неподдающемся пониманию. Однако, думается мне, что вскоре его, вполне возможно, переплюнут Мичу и Уксия, особенно Уксия, которая уже сейчас ругается как сапожник. Здесь сыграло свою роль то, что она занимается гандболом.
Как я говорил, Хавьер изучает журналистику. Учится... если это можно назвать учебой. Не знаю, как можно чему-то научиться, ни черта не делая. Он или вдохновенно поет под гитару – что в сущности совсем неплохо – или играет за компом, или же, сломя голову, мчится на улицу, потому что кто-то позвонил ему по телефону и позвал гулять. Он падок на девчонок. Они – его слабость, и ради них Хавьер как истинный рыцарь из кожи вон лезет: провожает куда им нужно, дарит подарки, развлекает, смешит и сам с удовольствием смеется вместе с ними. Хотя, в последнее время, как мне кажется, Хавьера захомутала какая-то девушка, вонзив в него огненные стрелы любви.
И лишь когда Луис Игнасио лежал в больнице, я увидел Хавьера совсем иным – серьезным и молчаливым. В то время он подолгу сидел в своей комнате в обнимку с гитарой. По-моему, он жутко боялся и песнями старался отогнать страх, сжимающий его горло. Хавьер пел с такой злостью, что даже веселые песни звучали тоскливо. Он очень тяжело переживал несчастный случай, произошедший с Луисом Игнасио. Я слышал, как он кому-то говорил, что у него не хватает смелости пойти в больницу, чтобы навестить брата.
Однажды, кто-то из братьев и сестер, не помню точно кто, даже упрекнул его в этом, но я уверен, что виной тому не недостаток смелости, а избыток любви. Сама мысль увидеть Луиса – имя Игнасио всегда опускают, поскольку заправиле оно почему-то не нравится, – беспомощно лежащим на высокой кровати, с мрачной перспективой полного паралича на всю жизнь, превышала его надежды, а не силы. Он не желал смиряться с действительностью, вот и все.
По правде говоря, Мичу и сам был не рад частым визитам, но у него другой характер: он более замкнутый и не такой импульсивный. Думаю, Мичу закрывал глаза и устремлялся в будущее, не слишком размышляя о переживаниях близких. Ему тоже не улыбалось считать, что все непоправимо. Он и сам не понял до конца, как все произошло, и этим мало отличался от прочих домочадцев, которым и в голову бы не пришло, что такое может случиться – и случилось – с тихоней Луисом, который никогда ни садился за руль и не хотел этому учиться, с паинькой Луисом, который и из дома-то почти не выходил... Кроме того вечера в Мургии, когда он позволил себе поехать... Луис Игнасио всегда был серьезным малым, – правда со мной в меньшей степени – и его уважали больше всех, после отца, конечно.
Я сразу же понял, что в дом пришла беда. С первой предрассветной секунды летнего мургийского утра, когда кузина Ана позвонила в дверь нашего дома, разбудив и изрядно напугав меня при этом. Удивленный спросонок, я навсегда запомнил ее искаженное страхом лицо, когда она говорила о несчастном случае…
С этой теплой ночи я частенько бывал свидетелем бесчисленно пролитых в тишине слез, глухих ударов кулаком по рабочему столу не смирившегося с несчастьем заправилы, взглядов, направленных в пустоту и спрашивающих кого-то: " почему? за что?.." Но в то долгое лето я также узнал, что существует нечто необъяснимое, что еще крепче сплачивает семью в тяжелые времена, несколько смягчая боль. Мои близкие не теряли самообладания даже в самые черные минуты безнадежности, порождаемой ужасным диагнозом. Несколько месяцев в доме царили тишина и покой, а заправила упрямо твердил, что жизнь должна идти своим чередом, как обычно.
Как обычно… Думаю, как обычно жил только я, да и то не совсем, потому что тоже переживал. А иначе и быть не могло. Я видел блуждающие взгляды домочадцев, их беспокойный сон, руки, хватающие телефонную трубку, – особенно в первые дни – и приглушенно-тоскливые шаги по паркету.
С другой стороны, вы и не представляете как я скучал по этому парнишке, даже выиграв в плане своего спокойствия.
Если быть честным, пока Луис Игнасио лежал в больнице, остальные домочадцы много времени проводили со мной и постоянно поглаживали по спине, ища невозможного для них утешения. И хотя им было не до шуток и игр, они смеялись, когда я, понимая, что им нужно отвлечься, мастерски принимался строить из себя шута. Но в глазах их застыла печаль, и мне было немного стыдно за свое шутовство. Впрочем, они отлично понимали, что я стараюсь отвлечь их, и благодарно тискали меня, улыбаясь чуть веселее. Думаю, именно тогда все стали целовать меня в голову, как это делала Уксия, когда я только появился в этом доме, и за что ей крепко доставалось.
На протяжении этих тяжелых месяцев, ребята вносили определенную стабильность в семейный уклад. Было очевидно, что они продолжали жить обычной жизнью, как и просил заправила.
Они не опаздывали на уроки и, судя по первым контрольным перед Рождеством, хорошо учились. Но ритм жизни стал другим, поскольку самые близкие друзья и просто приятели продолжали приходить в наш дом сначала для того, чтобы узнать новости из больницы, а когда Луис Игнасио постепенно пошел на поправку, они по очереди, вместе с родными, стали каждый вечер навещать его.
К тому же взрослых
Автор: Луис Бланко Вила
Перевод с испанского: Голубкова Вера Витальевна